ЗИМОЙ И ЛЕТОМ, В МОСКВЕ И В ДЕРЕВНЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЗИМОЙ И ЛЕТОМ, В МОСКВЕ И В ДЕРЕВНЕ

Как правило, зимой Ермолов жил в Москве в собственном доме в конце Пречистенского бульвара, а на лето перебирался в деревню Осоргино, которую приобрел себе вскоре после возвращения в Россию, или в орловском имении Лукьянчиково.

В трех верстах от Осоргина в деревне Собакино с ранней весны до поздней осени жил Петр Николаевич Ермолов с семейством. Алексей Петрович часто навещал двоюродного брата и подолгу гостил у него. Сюда приезжали и другие их родственники…

17 ноября 1830 года начинается польское восстание за восстановление национальной государственности. Русские бегут на восток почти до самой границы. Неудачи следуют одна за другой. Повстанцы ликуют. В бреду восторга они от имени Ермолова сочиняют прокламацию, обращенную к русскому войску. Один из её экземпляров попал в руки Давыдова. Денис Васильевич переслал его Алексею Петровичу. Оскорблённый наглой клеветой мятежников, он писал брату с присущей ему иронией:

«Вы узнали о моих походах по Польше; этого мало: вы, верно, услышите скоро о моих победах, в которых жестокая судьба так долго отказывает генералу Дибичу!», направленному на борьбу с мятежниками{719}.

Поляки продолжают бить русских и гонят их почти до границы. Кто может спасти любезное отечество? Естественно, Ермолов. Но государь Николай Павлович вызывает из Грузии Паскевича на место умершего Дибича, и тот 21 августа 1831 года берёт Варшаву.

В это время Ермолов пребывал в Москве и был гостем своего бывшего адъютанта Николая Павловича Воейкова. Он уже собирался покинуть гостеприимного хозяина, лошади стояли у крыльца, когда пришло известие о приезде в столицу императора. Алексей Петрович отложил отъезд и обратился к графу Бенкендорфу с вопросом: может ли он представиться государю? Оказалось, может. Его величество назначил аудиенцию на час дня. Тройка с человеком генерала помчалась в деревню за мундиром и прочими необходимыми «принадлежностями».

В назначенное время Ермолов при полном параде явился на высочайший прием. Ждет час и другой. Никто не обращает на него внимания. Уже начали накрывать столы, и гости, приглашенные к обеду, потянулись один за другим в Кремлевский дворец. Не дождавшись вызова в кабинет царя, Алексей Петрович обратился к его камердинеру:

— Прошу передать его величеству, что я был, но приглашения на приём не дождался.

— Господин генерал, вы приглашены к столу, — сказал камердинер и удалился, а Ермолов остался.

Вскоре Николай Павлович сам вышел в приемную и увел Алексея Петровича в кабинет, где они оставались очень долго. О чем говорили, неизвестно. Между тем собирались гости. Государь вышел к ним, держа генерала за руку. И за столом он был очень внимателен к нему.

На другой день состоялось представление императрице Александре Федоровне, с которой Ермолов, далекий от царского Двора, до сих пор не был знаком. Его пригласили в кабинет первым из присутствующих. Опасаясь испугать ее величество своей исполинской фигурой, он задержался у входа, потом приблизился к ней и приложился к руке. Государыня приняла генерала очень благосклонно.

Вскоре явился Николай Павлович. Из кабинета государыни вышли втроем, представ перед взорами удивленной московской знати. Все ожидали скорого возвышения Ермолова. «Придворные паразиты посыпали к нему с визитами», — писал историк и мемуарист Погодин, вспоминая беседу с Алексеем Петровичем{720}.

6 декабря 1831 года Николай I назначил Ермолова на должность члена Государственного Совета. Этим жестом царь убивал сразу двух «зайцев»: с одной стороны, не позволял ему проявить свои выдающиеся способности, а с другой — затыкал рот своим критикам, недовольным увольнением знаменитого полководца из армии.

В начале 1832 года на обсуждение членов Государственного Совета был вынесен проект указа о ежегодном назначении первоприсутствующих в Сенате и их обязанностях.

Обсуждение проекта указа состоялось 11 января. Генерал Ермолов высказал особое мнение, которое по приговору большинства членов Государственного Совета, вынесенному через две недели, сводилось «к оскорблению честолюбия некоторых сенаторов, к необходимости сохранить чиноначалие и к опасению, что избрание первоприсутствующих будет зависеть от министра юстиции»{721}.

Этим, собственно, и ограничился всплеск активности Алексея Петровича на поприще статской службы. Считая себя недостаточно подготовленным для решения обсуждавшихся вопросов, он скоро стал безучастно относиться к работе в Государственном Совете, не свойственной его характеру, и даже тяготиться ею, пропускать заседания.

В это время Ермолов сблизился с Мордвиновым. Автор жизнеописания знаменитого адмирала, известный историк, председатель Русского исторического общества Владимир Сергеевич Иконников утверждал, что имя Алексея Петровича было очень авторитетным для Николая Семеновича.

Бывало, старик Мордвинов по состоянию здоровья не присутствовал на заседаниях Государственного Совета. В таких случаях секретарь приносил ему бумаги на дом. Не желая вникать в суть дела, адмирал спрашивал, подписал ли их Алексей Петрович? Получив утвердительный ответ, он, не задумываясь, делал то же. В свою очередь, Ермолов высоко ценил Николая Семеновича за обширные познания и замечательный ум{722}.

Однажды Николай I пригласил Ермолова сопровождать его в плавании в Кронштадт. Там их встретил знаменитый адмирал Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен.

— Генерал Ермолов, — отрекомендовался Алексей Петрович, протягивая руку мореплавателю, — именем которого вы, адмирал, назвали остров в Тихом океане; вы обессмертили моё имя, закрепив его на географической карте; благодарю вас.

«Беллинсгаузен, чисто русский человек, — писал Василий Алексеевич Потто, — несмотря на свою немецкую фамилию, стал с тех пор одним из лучших друзей Ермолова».

Подтверждения этого тезиса я, к сожалению, не нашёл. Может, ради красного словца историк так сказал, чтобы оправдать знаменитого генерала, зоологически не любившего «немцев».

Очень скоро Ермолов вполне убедился, что в Государственном Совете он «совсем бесполезен», да и ко двору не годится. Несколько лет Алексей Петрович фактически лишь числился в списках этого совершенно бесполезного учреждения, ставшего собранием отошедших от активной профессиональной деятельности старцев, пропускал заседания, предпочитая жить в Москве или в Осоргино и ожидать отставки. Однако государь не обращал на это внимания.

— Ваше величество, — сказал он однажды государю, — вы, вероятно, упустили из виду, что я военный человек и не могу быть полезным в моих новых назначениях.

— Убеждён, генерал, что ты слишком любишь отечество, чтобы желать ему войны, — ответил на это император. — Нам нужен мир для преобразований и улучшений, но в случае войны я обязательно употреблю тебя по назначению, — и, не простившись, удалился.

Государь не стал ожидать войны. Он предложил Ермолову через военного министра Александра Ивановича Чернышёва место председателя генерал-аудиториата, военно-судебного учреждения, созданного еще Павлом I, от которого Алексей Петрович отказался.

— Я не приму этой должности, которая возлагает на меня обязанности палача, — ответил он Чернышёву{723}.

В это время заехал в Осоргино после почти двадцатилетнего перерыва первый адъютант Алексея Петровича Павел Христофорович Граббе, оставивший прочувствованные воспоминания о встрече с командиром своей юности, когда каждое слово его «повторялось и списывалось во всех концах России»:

«Теперь я нашёл старика, белого как лунь; огромная голова, покрытая густой сединою, вросла в широкие плечи. Лицо здоровое, несколько огрубевшее, маленькие серые глаза блистали в глубоких впадинах, и огромная, навсегда утвердившаяся морщина спускалась с сильного чела над всем протяжением торчащих седых его бровей. Тип русского гениального старика. Нечего бояться такой старости.

От 9-ти часов вечера до 5-ти часов утра мы не вставали со стульев, забыв сон и усталость. Я не мог насытить ни глаз, ни слуха, всматриваясь и вслушиваясь в него. Какое несчастное стечение обстоятельств могло сбить со всех путей служения отечеству такого человека, при таком государе. Он наделал ошибок, не сомневаюсь в этом. Разве это мерило такого дарования. Между прочими предметами разговора мне случилось ему сказать:

Алексей Петрович, не должно терять надежды, в важных обстоятельствах государь император вспомнит о вас и вызовет на поле деятельности.

На это он ответил:

— Боюсь последствий долгого бездействия и, следственно, ошибок, важных в том звании, которое мне принадлежит, — звании главнокомандующего.

— Положим, что это правда, — отвечал я ему, — а мы из ошибок сделаем успех. Кто много воевал, тот поймет, что это не лесть и не нелепость. Одушевление войск есть вернейшее средство успеха, и кто более Ермолова владел этим сильным орудием».

Похоже, мнение Граббе о царствующем государе не совпадало с мнением Ермолова. Не рассказал он нам о «прочих предметах разговора», которые позволили ему сделать вывод, что его бывший начальник много «наделал ошибок».

А еще Павел Христофорович оставил нам описание рабочего кабинета Алексея Петровича, в котором, собственно, и состоялась та встреча:

«Кабинет без малейшего украшения, но большой стол, ничем не покрытый и несколько стульев простого белого дерева, везде книги и карты, разбросанные в беспорядке; горшочки с клеем, картонная бумага и лопаточки; его любимое занятие — переплетать книги и наклеивать карты. Сам он был одет в синий кафтан толстого сукна, застегнутый на крючки.

Беспорядочная и расстроенная жизнь необыкновенного человека»{724}.

Ермолову уже 58 лет. А он до сих пор не женат. Правда, на Кавказе у него было три кебинных (по сути — временных) жены одновременно, полученных по договору, заключенному с родителями девушек, и они подарили ему пять сыновей и одну дочь. Такие дети по обычному праву мусульман считались законными.

После отъезда Алексея Петровича в Россию его жены Сюйда, Султанум и Тотай остались на Кавказе и вышли замуж. Тотай с дочерью Сатиат получали от мужа и отца ежегодное содержание.

Сыновей (Виктора, Клавдия, Севера, Исфендиара и Петра, названных так из-за большой любви Ермолова к истории античного Рима) отставной генерал взял в Россию. Все они по окончании артиллерийского кадетского корпуса, получив офицерские чины и дворянство, служили в русской армии{725}.

Как в это время у Ермолова складывались отношения с царем?

В 1835 году Алексей Петрович Ермолов и Александр Иванович Остерман-Толстой по случаю закладки памятника на поле Кульмского сражения удостоились ордена Святого апостола Андрея Первозванного за подвиг, совершенный более двух десятилетий назад.

Государь «забыл», что Ермолов — военный. А горцы долго помнили русского главнокомандующего. И не всегда плохо думали о нём. Вот о чём рассказывал Михаил Петрович Погодин со слов некоего военного доктора.

Доктор следовал из Тифлиса в Симферополь по делам службы. В горах вдруг подлетел к нему горец. Русский путник схватился за пистолет. Всадник успокоил его, сказав, что он не причинит ему никакого вреда, жестами и мимикой объяснил, что в саклю к нему пришла беда, умирает отец и попросил оказать помощь старику. Доктор колебался.

— Не бойся. Нас и Ермолов знал.

Доктор поехал, осмотрел больного, дал ему рвотное. На другой день старику стало легче. Всё семейство джигита не знало, как благодарить русского лекаря.

— А почему знал вас Ермолов? — спросил доктор.

— Мы служили ему, вот посмотри, — и горец протянул гостю пожелтевший листок бумаги, на котором рукой Алексея Петровича было написано: «Не тронь его. Ермолов».

Старик в своё время оказал Ермолову какую-то услугу и потому пользовался его покровительством. Когда Алексей Петрович покидал Кавказ, горец пришёл к нему и выразил опасение за будущее своего семейства:

— Боюсь я за своё семейство, Ермолай, что будет со всеми нами без тебя.

Ермолов подсел к столу и написал четыре магических слова.

— Отдай мне записку, я сохраню её для истории, — обратился доктор к горцу. — А я достану тебе большой лист с печатью и подписью нынешнего главнокомандующего.

— Ни за что на свете, — ответил горец, — с этой запиской я могу ничего не бояться, она крепче всякого листа{726}.

Не дождавшись увольнения за фактический разрыв связей с Государственным Советом, 10 марта 1839 года Ермолов обратился к императору Николаю Павловичу с просьбой освободить его от заседаний в оном. Государь очень рассердился, однако просьбу Алексея Петровича уважил, даже более чем — отправил в бессрочный отпуск якобы «для излечения от болезни», а на самом деле, чтобы отставкой популярного в народе генерала не возбуждать против себя общественного мнения{727}.

Алексей Петрович уехал в Москву и никогда уже в Государственном Совете не появился, хотя и оставался его членом. Вот что писал он в связи с этим одному из своих друзей:

«По милости государя я пользуюсь неограниченным отпуском до выздоровления от болезни… Здоровье мое… весьма хорошее, и я ничего не переменил в образе жизни против прежнего. Ничем себя не балую, но скучаю от праздности, которую никогда не любил. Летом живу в маленькой деревушке в двадцати пяти верстах от Москвы. Зимою проживаю месяца четыре 6 городе среди родных. У меня пять человек детей, из которых старший выпущен из артиллерийского училища… Я спокойно приближаюсь к концу дней моих…»{728}.

В Москве член Государственного Совета жил в собственном домике с небольшим двором и палисадником, выходившем на Пречистенский бульвар. Историку Михаилу Петровичу Погодину, однажды посетившему его, удалось обозреть лишь одну комнату с низким потолком. На голых ее стенах, оклеенных желтыми обоями, ничего не висело, кроме медальонов графа Федора Петровича Толстого, изображающих сражения двенадцатого года, а «насупротив их находился портрет старика в мундире екатерининских времен. Это был отец Алексея Петровича — Петр Алексеевич Ермолов». Перед небольшим окном стоял рабочий стол, за которым на простом стуле сидел один из победителей великого Наполеона.

Ермолов много читал, знал сочинения Погодина. Он принял историка благосклонно, очень хвалил его и так смутил гостя, что тот не знал, что сказать знаменитому генералу. Михаил Петрович подарил Алексею Петровичу книгу Ивана Тихоновича Посошкова «О скудости и богатстве», недавно найденную и только что изданную им, и она явилась прекрасным поводом для разговора о времени и реформах Петра Великого.

— Да, инструменты у Петра I были, и он умел их настраивать, — сказал Алексей Петрович. — Его мало беспокоили чины и звания людей — лишь бы годились для дела. Сержанты и офицеры служили у него за генералов и получали важные поручения. Ошибок не случалось. Вот Соймонов, например, как верно начертал он карту Каспийского моря! Не случайно Екатерина II рекомендовала, замышляя что-либо новое, обращаться за советом к Великому императору, ибо была убеждена: у него найдется, что посоветовать им.

Потом Погодин вывел Ермолова на разговор о Кавказе, где командующие мелькали как в калейдоскопе: Паскевича, получившего назначение в Варшаву, сменил барон Розен, Розен уступил корпус Головину, а Головин — Нейдгардту. И дела там шли всё хуже и хуже. Алексей Петрович, хорошо знавший этот горный край, всякий раз выступал «в роли иронического предвестника событий», как выразился историк Василий Алексеевич Потто.

Паскевич, получив в командование войска, направленные на подавление польского восстания, покинул Кавказ. Сразу распространились слухи о возвращении Ермолова. Горцы заранее приготовили аманатов. Алексей Петрович, понятно, не приехал, зато приехал один из его сыновей, окончивший артиллерийский кадетский корпус. Чтобы только посмотреть на него, любопытные толпами спешили в Шуру, место постоянной дислокации его роты.

Генерал Розен, получивший отставку, навестил Ермолова, чтобы спросить у него совета, стоит ли ему поехать в Петербург для объяснений.

— Погоди немного, Григорий Владимирович, — совершен но серьёзно сказал ему опальный генерал Ермолов, — скоро вернётся Евгений Александрович Головин, и тогда мы втроём поедем в Петербург и объяснимся с самим государем, если он примет нас.

Головин в самом деле скоро покинул Кавказ, уступив должность главнокомандующего Нейдгардту. Узнав об этом назначении, Алексей Петрович снова не смог удержать язык за зубами.

— Ну! Александр Иванович Нейдгардт предусмотрителен, как всякий немец: уезжая на Кавказ, он заранее нанял себе дом в Москве и дал задаток, похоже, предчувствовал, что скоро вернётся, — иронизировал Ермолов, клокочуще смеясь над своими собеседниками.

Узнав, что Владимир Григорьевич Розен и Евгений Александрович Головин действительно собираются поехать в Петербург, Алексей Петрович предложил, как только встретил их, подождать Нейдгардта.

— Он, думаю, не замедлит приехать, — сказал он. — Тогда мы найдём четырёхместную карету, да так вместе, вчетвером, и отправимся в Петербург, чтобы объясниться с начальством, — и заколыхался от смеха, похожего на рыканье льва.

Нейдгардт действительно не задержался на Кавказе.

— А вообще Александр Иванович — достойный генерал, — убеждал Ермолов Погодина, — но у него есть один порок, которого я никак не могу простить ему: он слишком старый для Кавказа — за шестьдесят лет уже. Там очень часто бывает нужна не столько умная голова, сколько крепкая грудь и широкие плечи. Силы физические дороже сил нравственных. Я сам с моим сложением и здоровьем, приехав на Кавказ тридцати семи лет, едва мог привыкнуть к нему. Порой приходилось сидеть на лошади недели две, всякий день часов по осьмнадцать, после чего и своих не узнаешь. А пошли вместо себя другого, не то получается: везде нужен свой глаз…

Теперешние обстоятельства гораздо сложнее и мудрёнее. У меня средства были ограниченнее: войска раза в три меньше, а какого труда стоило получить то или другое пособие. Я обращался даже к частным лицам и просил прислать ученых для исследования в горах.

Европейские путешественники пишут о Кавказе всякий вздор. Наши чиновники и туземцы часто нарочно обманывают их и сообщают неверные сведения, чтобы после посмеяться над ними. Ещё недавно и сами мы знали об этом крае меньше, чем о Японии. Не случайно покойный государь Александр Павлович, отправляя меня командовать Грузинским корпусом, говорил: «Знаешь ли, Алексей Петрович, я ещё не решил, должны ли мы удерживать свои владения за Кавказом».

— И я скажу вам, Михаил Петрович, — продолжал Ермолов, — России нечего опасаться за свои владения, пока соседями ее с той стороны остаются такие слабые народы, как персияне и турки. Но притаись где-нибудь англичане, доставь горцам артиллерию, научи их воевать, и тогда нам придется укреплять ся уже за Доном. Я послал Муравьева в Хиву на свой страх и ответственность. Если бы я просил дозволения, то ни за что не получил бы его: пошли бы спросы да распросы, ноты и переговоры. Надо учитывать характер племен: хивинцы — хищники, а бухарцы — тихи и смирны. Наши единоверцы за Кавказом ожидают от нас помощи и покровительства{729}.

Только назначение Михаила Семёновича Воронцова наместником царя на Кавказе Ермолов встретил с искренним удовлетворением и предсказал ему несомненный успех, который, впрочем, обосновал иными, чем были у него, материальными возможностями.

— Теперь за Кавказом двадцать генералов, — говорил он, — а при мне был один Иван Александрович Вельяминов, которого я вызвал к брату. Сегодня в каждом из пяти отделений такой штаб, какой был у меня на весь корпусе. У моих преемников под ружьём состоит двести пятьдесят тысяч человек, а у меня было всего семьдесят тысяч, да и то в самое последнее время. Им на собственное содержание отпускается пятьдесят тысяч рублей серебром, а я получал сорок тысяч ассигнациями и жил полгода в лагере, чтобы скопить денег на бал или обед{730}.

В Москве Ермолов вставал в шесть часов утра, как и в деревне, читал, писал и переписывал свои воспоминания, переплетал книги и добился в этом совершенства, достойного знаменитых мастеров Винье и Келлера. После обеда Алексей Петрович принимал гостей и удерживал их обычно до ночи. Особенно часто посещали генерала кавказцы, которых он называл своими земляками. Среди них были не только офицеры, но и отслужившие свой срок дряхлые солдаты. Сам же бывал лишь у самых близких людей, главным образом у родственников, которые принимали его с большой любовью.

Однажды в Москве навестил А.П. Ермолова плац-майор О.А. Лепарский, прибывший из Восточной Сибири с письмом и подарком от А.И. Якубовича. Провожая племянника коменданта в столицу, декабрист передал ему записку с просьбой:

«Вы увидите моего благодетеля Алексея Петровича Ермолова, скажите ему, что в шахтах и штольнях Благодатска его имя было прославляемо. Отдайте ему при сём прилагаемый крест. Двадцать лет тому назад, умирая, рядовой солдат мне его завещал, а я, ссыльнокаторжный, посылаю его бывшему моему генералу».

В начале 1841 года состоялась встреча А.П. Ермолова с М.Ю. Лермонтовым, который привёз ему письмо от бывшего его адъютанта П.Х. Граббе. Известие о гибели поэта, полученное позднее, потрясло генерала. Гневно притопывая ногою, он говорил П.И. Бартеневу, сообщившему ему об этой трагедии:

— Уж я не спустил бы этому Мартынову. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный… а этих людей не скоро дождёшься, — и, помолчав, добавил: — Поэты суть гордость нации! Их пуще глаза надо беречь…{731}

Иногда Алексей Петрович, облачившись в черный сюртук и нацепив орден Святого Георгия, пожалованный ему по представлению самого Александра Васильевича Суворова, отправлялся в Дворянское собрание. При появлении легендарного генерала вставали со своих мест и шли ему навстречу даже женщины. Бывал он и на балах, посещал всевозможные выставки, но особенно часто его видели в театре, который он очень любил.

«Когда Ермолов появлялся в театре или в собрании, — рассказывал позднее современник, — почитатели генерала, и старые и молодые, оборачивались всегда в ту сторону, где стоял Алексей Петрович, опершись на свою верную саблю, и задумчиво смотрели на его белые волосы, на эту львиную голову, твёрдо сидевшую на исполинском туловище, и в потускневших глазах его искали глубоко запавшие мысли…»{732}

С ранней юности Ермолов полюбил книгу. Эту страсть сохранил Алексей Петрович до старости. Его библиотека насчитывала более девяти тысяч томов на русском и иностранных языках и считалась одной из лучших частных библиотек России. Позднее он продал ее за весьма умеренную цену Московскому университету.

Понятно, что книги мастера переплетного дела были в хорошем состоянии. Хранились они в специально построенном домике на усадьбе в Осоргино. Здесь Алексей Петрович занимался составлением каталога своей библиотеки, большую часть которой перед смертью он уступил за треть цены Московскому университету.

Всю жизнь, с ранней юности и до отставки, Алексей Петрович вел дневниковые записи о службе, о войнах с Наполеоном, о командовании войсками Кавказского корпуса, о посольстве в Персию, которые положил в основу своих мемуаров. Что-то успел издать сам, но большую часть литературного наследия дяди опубликовал его племянник Николай Петрович Ермолов.

В записках Ермолова все интересно, но в данный момент особую ценность для меня представляют его воспоминания о событиях 1812 года, потому как повод подоспел. Очередную годовщину Бородинского сражения решили тогда отметить открытием памятника защитникам Центрального редута и маневрами войск. Император, приглашая Алексея Петровича на праздник, писал ему: «Я хочу всех вас, стариков, собрать около себя и беречь, как старые знамена». Прекрасный образ, созданный государем, которого политические противники из числа революционных демократов и советских историков не без основания числили в солдафонах. Похоже, бывают всплески поэтического вдохновения и у таких людей, как «незабвенный Николай Павлович», названный современником «самодовольной посредственностью с кругозором ротного командира».

Надо сказать, что от советских историков досталось почти всем представителям династии Романовых, а Николаю I — больше всех. Если у старшего брата, сына и внука его были хоть какие-то достижения, то у него — никаких заслуг. Он выступал исключительно в качестве душителя свободы внутри страны и за её пределами и виновника позорного поражения России в Крымской войне, что и отрицать-то, я думаю, никто не решится. Один такой учёный даже утверждал, что «тупому и ограниченному уму его соответствовала грубая фельдфебельская физиономия с глазами навыкате».

Да, Николая Павловича невозможно поставить в один ряд с великими монархами, но вряд ли он был тупее советских самодержцев. Что же касается «физиономии с глазами навыкате», то это уже, извините, — признак национального происхождения не только наших государей, но и почти всего российского дворянства, предки которых пришли к нам чуть ли не из всех стран Европы. Они, конечно, из «немцев», сказал бы наш герой генерал Ермолов.

Впрочем, вряд ли глазки автора брошюрки «Династия Романовых», изданной в 1925 году для просвещения рабочих, чем-то отличались от глаз всех Романовых, которые, не отрицаю, действительно были «навыкате».

Скажу откровенно, что отношение Николая Павловича к Алексею Петровичу не может внести в характеристику личности царя ни одной положительной черты, ибо он был слишком пристрастен.

И памятник открыли, и манёвры, имитирующие Бородинское сражение, представили зрителям. Присутствовавший на торжествах французский путешественник и литератор маркиз Астольф де Кюстин вспоминал: «Во время “сражения” целый час я проговорил с генералом Ермоловым, во всех отношениях замечательным человеком, хотя бы потому, что, находясь в немилости, он пользуется громадным авторитетом в русской армии. Он всегда окружен, и все, даже люди высокопоставленные, усердствуют в оказании ему почтения»{733}.

Алексею Петровичу манёвры не понравились, о чём он поведал заезжему французу, вылившему ушаты помоев на Россию и русских.

— Должен признаться, — сказал ему Ермолов по окончании шоу, — что это зрелище содержит много произвольных отклонений от действительного хода битвы, а потому оно совершенно бесполезно и даже вредно с точки зрения влияния на молодых людей, ибо даёт весьма упрощённое представление о великом событии, от исхода которого зависела судьба России{734}.

Шли годы. Все меньше оставалось героев Бородинского сражения. Оставшихся в живых государь собрал на свадьбе дочери Ольги Николаевны. Он подошел к Алексею Петровичу и поднял тост за его здоровье.

Что произошло с Николаем Павловичем? С чего бы это он стал проявлять такое внимание к старику? Чувствовал себя виноватым? Спасал свою репутацию, подорванную отставкой Алексея Петровича в 1827 году? Однако об этом надо бы рассказать поподробнее, чтобы воздать каждому по заслугам…