Глава 13. Узник и избранник
Глава 13. Узник и избранник
Сидя в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, Саша Литвиненко пытался осознать свое положение.
Впоследствии в книге “Лубянская преступная группировка” он написал:
Сначала был шок. Первую ночь я вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, двадцать пятого марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А двадцать шестого меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Можно сделать шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо — синее. И солнце. Я ходил как зверь между этих стен. Надо мной — колючая проволока, решетка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там — нет. Я в тюремном дворе, где сыро и холодно. Настроение у меня совсем испортилось, и я попросил меня с прогулки увести раньше времени.
Несколько лет спустя, прогуливаясь с Сашей по Лондону, мы остановились у памятника Оскару Уайльду, что напротив вокзала Чаринг-Кросс. Его поразила надпись на камне: “Все мы сидим в канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды”.
— Точно так, — сказал он, — именно это я чувствовал, когда сидел в тюрьме: глядел из канавы на звезды.
На третий день после ареста он объявил голодовку и потребовал встречи с правозащитниками. Он был на грани нервного срыва. Пришел тюремный врач и сделал ему успокоительный укол. Затем появился начальник тюрьмы — пожилой человек, который знал Сашу еще опером.
— Послушай, сынок, — сказал он, — не нужно разрушать свой организм. Это ведь еще не вечер. Тебе понадобятся силы. Так что прекрати, пожалуйста.
Отеческий совет и знакомое лицо из прежней жизни его немного успокоили. Он начал есть и — думать.
— Я пытался разобраться, почему я здесь. Мне нужно было для себя решить, виновен я или нет. Если говорить формально, то, конечно, не виновен, потому что меня посадили по сфабрикованному обвинению. Но я на своем веку видел много людей, которые сидели ни за что — по заказу или по ошибке, и я, конечно, к ним не относился. Меня-то посадили за то, что я действительно совершил — за пресс-конференцию. То есть сижу за преднамеренную пресс-конференцию, совершенную по предварительному сговору группой лиц — этого я отрицать не мог. Но ведь это вроде бы не преступление. Хотя я ведь знал, что за пресс-конференцию могут посадить. Я даже с женой это обсуждал: посадят — не посадят? И если провести опрос общественного мнения, то большинство скажет: поделом ему, гаду, правильно посадили, нечего устраивать всякие там пресс-конференции! Стало быть, виноват? И так по кругу мысли вертелись, до бесконечности.
Именно в эти первые недели в Лефортово он сделал для себя открытие, что его бунт каким-то странным образом связан с Мариной. До ее появления в его жизни он был слепо верен Конторе. Быть исключенным из этого братства, отвергнутым товарищами, заслужить презрение командиров было самым страшным, что только могло с ним произойти. Но теперь все было не так. Потерять ее было страшнее.
Потом он мне объяснял: “В Лефортово до меня дошло, что я сменил принадлежность, в том смысле, что все мы ведь кому-то принадлежим. Понимаешь, Марина мою душу вроде как востребовала. До этого, посади меня на полиграф — ну, детектор лжи, где нужно отвечать первое, что приходит в голову, то при слове “любовь” я бы ответил “родина”; если “верность” — то сказал бы “присяга”; если “выполняй”, то — “приказ”. Мне бы и в голову не пришло подумать о чем-то другом. Потому что я принадлежал им на сто процентов. Как ребенок родителям, которых я, впрочем, мало знал”.
Но Марина изменила все. Когда он ее увидел, он понял, что принадлежит ей, а потом и их сыну, а уже потом всему остальному. С первой семьей все было иначе. Марине каким-то образом удалось отомкнуть замок на цепи, которой он был прикован к Конторе, когда-то заменявшей ему отца и мать.
— Если б я попал в УРПО до нее, я бы, наверное, как робот делал все, что прикажут. Но Марина развеяла этот гипноз, и я стал думать. А потом появился Борис и довершил процесс. Потому что он все подробно объяснял. Не то что наши генералы, которые только и умеют, что орать: “Выполняй! Это приказ!”
Лежа в камере, часами разглядывая потолок, он думал о своих двух семьях: как они будут жить? У него не было ни собственности, ни сбережений. Может, Марина сообразит обратиться к Борису за помощью. Но, конечно, в ФСБ тут же представят это в каком-нибудь безобразном виде или начнут на нее давить, как давили на первую жену Наталью еще до его ареста. Ее вызвали на Лубянку, отобрали все квитанции об уплате алиментов и заставили подписать заявление, что Саша ей угрожал.
А потом сам Путин объяснял по ТВ, что Саша — злостный неплательщик алиментов: “Кстати, жена одного из участников пресс-конференции обратилась ко мне с жалобой”.
— Зачем ты это сделала? — наорал на нее Саша. — Ты же себя ставишь под удар! Тебя попросту убьют и свалят все на меня — ты этого хочешь?
— Я не знала, — рыдала Наталья. — Я слабая женщина. Они меня напугали.
Такие низкие методы простительны какому-нибудь оперу, думал Саша. Но чтобы директор ФСБ опустился до этого! Ни Ковалев, ни Барсуков такого себе никогда бы не позволили!
ЕСЛИ У САШИ в те дни было вдоволь времени для размышлений, то у Марины не было ни минутки, чтобы даже прийти в себя. О том, что Сашу арестовали, она узнала от Понькина, который приехал в тот вечер к ней на работу. Неожиданно на нее свалилась тысяча забот. С утра позвонили из офиса Березовского. Борис Абрамович за границей, сказал секретарь, но велел найти вам адвоката. Потом позвонил следователь из прокуратуры и пригласил на беседу. Толика пришлось отвезти к родителям на дачу.
Наутро она встретилась с адвокатом. Это был заслуженный военный юрист, который сразу же сказал ей, что у него нет опыта ведения политических дел.
— Но политические вопросы все равно будут решаться не в суде, — усмехнулся он. — Могу вам только обещать сделать все необходимое по существу обвинений, как если бы это было неполитическое дело.
Борис также распорядился, чтобы в офисе Марине выдавали по тысяче долларов в месяц — примерно столько же, сколько зарабатывал Саша.
— Не волнуйтесь, мы его оттуда вытащим, — сказал он ей по телефону из Парижа. А она подумала: “Ну что он может еще сказать? Он сам в бегах”.
Затем она поехала в Лефортово.
— Когда я могу его увидеть? — был ее первый вопрос следователю.
Старший следователь по особо важным делам Сергей Барсуков вел себя сдержанно и официально. Он объяснил правила: Саше положено два свидания в месяц по его, Барсукова, усмотрению. Март уже на исходе, так что она может рассчитывать на два свидания в апреле, если, конечно, не появятся причины для отказа. А пока что Барсуков должен произвести обыск у них в квартире. Вот ордер.
Зачем обыск, подумала она, какое он может иметь отношение к предъявленному обвинению? Но это был обыск наудачу. Они перевернули все вверх дном, но ничего интересного не нашли. Марина знала, что все свои записи Саша держал в каком-то другом, укромном месте.
Обвинение было курам на смех: полтора года назад, во время задержания, Саша якобы избил некоего Владимира Харченко, шофера главаря банды. Нанесенное телесное повреждение имело форму ссадины “размером с пятикопеечную монету”. Адвокат сказал, что можно не волноваться: такое дело развалится в суде за пять минут.
В начале апреля ей разрешили свидание. Она встала в шесть утра, чтобы занять очередь на запись, которая заканчивалась в восемь. Разговоры женщин в очереди привели ее в ужас: если в передаче превышен разрешенный лимит — например, окажется лишний грамм мыла или пакетик чаю, то всю посылку завернут!
Зарегистрировавшись, она прождала еще три часа, прежде чем ее впустили в зал свиданий, где в маленькой будочке за толстым стеклом сидел Саша. Говорили по телефону. Охранник объяснил, что нельзя обсуждать обстоятельства дела и произносить что-либо, что может походить на тайное сообщение. Можно о семье, о погоде, здоровье и всяких других вещах, важных только для них одних. За семь месяцев, что Саша провел в Лефортово, было четырнадцать таких свиданий.
ЛЕФОРТОВО — ОСОБАЯ ТЮРЬМА. Ее хорошо финансируют и ею эффективно управляют. По сравнению с другими тюрьмами условия там относительно приличные. И тем не менее, депрессия завладевает тобой моментально. Самым ужасным, по словам Саши, была давящая тишина. Такого тяжкого безмолвия, которое окружало его в лефортовской одиночке, он не ощущал никогда.
— Лефортово морально сокрушает. Там стены излучают негативную энергию! Раньше ведь это была пыточная тюрьма. Говорят, над Лефортово птицы не летают. Я два раза на прогулке видел птицу за семь месяцев, — писал он потом в “Лубянской преступной групировке”.
Будучи тюрьмой ФСБ, Лефортово служит местом содержания весьма серьезного контингента: шпионов, криминальных авторитетов, особо важных экономических преступников. Саша выделялся смехотворностью обвинения — он сидел за то, что кого-то ударил. Но обращались с ним, как с серьезным преступником, и применили к нему весь арсенал методов психологического давления.
С самого начала следователь сообщил, что по существу его дело не стоит и обсуждать. Зачем попусту тратить время? Мол, сам понимаешь, тебя осудят, потом отправят куда-нибудь на Урал и там на зоне благополучно прихлопнут. И никто не заметит и не пожалеет. Ведь ты предатель, и прекрасно знаешь, как поступают с предателями.
Но все еще можно поправить. Ты ведь сам устроил себе эту проблему — и, спрашивается, ради чего? Согласись, что ошибся, связавшись с Березовским. Ты только будь честен с собой, взгляни правде в глаза. Пойми, что Березовский не стоит того, чтобы жертвовать за него жизнью, и все станет на свои места. И вместе подумаем, как тебе выбраться из этой истории.
В течение тридцати шести дней, проведенных в одиночке, Саша не слышал другого человеческого голоса и уже думал, что вот-вот сойдет с ума. И тут к нему в камеру подсадили соседа. Он, конечно, понимал, что это провокатор, “наседка”, но все равно был несказанно рад любому живому существу, хотя и знал, что все их разговоры записываются на пленку.
За семь месяцев пребывания в Лефортово Сашины соседи менялись пять или шесть раз. Он их видел насквозь. Каждый был осужден на большой срок и вместо того, чтобы гнить в каком-нибудь глухом уголке Гулага, зарабатывал себе право оставаться в привилегированной тюрьме тем, что “стучал” на сокамерников. Метод работы был всегда один и тот же: завоевать доверие разговорами о семье и интересах, всякими житейскими байками, а затем, исподволь, вселить в “объект” чувство безысходности, бессмысленности сопротивления. Или, если получится, выудить информацию, интересующую следователя. Все эти методы Саша когда-то сдавал в училище по предмету “Внутрикамерная разработка”.
Он развлекался тем, что вел игру с незримым опером, стоявшим за его “наседками”. Одного из них он сходу “расколол”, сказав, что точно знает, что тот “стучит”. Саша пригрозил, что как только выйдет на свободу, то раздобудет его агентурное дело у своих приятелей в Конторе, цена вопроса — пятьсот баксов, и расскажет всем, на кого тот стучал на протяжении своей “карьеры”.
На следующий день его вызвал лефортовский опер: “Зачем ты мне дуришь агентов?”
— Пришли другого, — ответил Саша. — Этот мне не нравится. Он храпит.
Но что Сашу действительно удивляло, так это вопросы следователя, которые вслед за ним повторяли “наседки”: их интересовало все, что было связано с кремлевской “семьей” — Юмашевым, Волошиным, Татьяной, Ромой и Павлом Бородиным, начальником кремлевского Управления делами. Каковы их привычки, взаимоотношения друг с другом, с кем общаются, как тратят деньги, и так далее. Было очевидно, что следователь совершенно не понимает истинного положения Саши в кругу Бориса. Да, он был знаком с некоторыми из этих людей, но не настолько близко, чтобы ответить на вопросы, даже если бы захотел.
В те времена Саша не разбирался в политике и не мог понять, что все это могло значить; он даже не знал, что это такое — кремлевская “семья”. Потом в Лондоне мы много говорили, пытаясь задним числом разобраться в подоплеке его ареста. Чей же он все-таки был узник? Скуратова? Или Путина?
Мы так и не пришли к однозначному выводу. И та, и другая версия содержала противоречия.
Путину, например, не было резона интересоваться взаимоотношениями Юмашева с Татьяной, да еще у Саши; все и так происходило у него на глазах. Его не могли интересовать секреты Бородина — он сам проработал в Кремле два года. Но Саша-то сидел в тюрьме, подчиненной Путину, по обвинениям, сфабрикованным путинским Управлением собственной безопасности. Так почему же следствие имело явную противокремлевскую заданность?
В конце концов мы решили, что, очевидно, обе версии справедливы. У Путина были свои причины отправить Сашу за решетку, но он сделал это руками противника. Он сдал его, бросил, как кость, Скуратову — пусть забавляется. Скуратов терзал Сашу, потому что тот был другом Бориса, а Путин радовался, потому что считал его изменником Конторы.
ПРОБЛЕМА ПРЕЕМНИКА, КОТОРУЮ обсуждали Борис с Путиным, стоя на лестничной площадке перед лубянским лифтом, мучала и самого президента. Кого назначить престолонаследником? Как писал Ельцин в “Президентском марафоне”, к концу апреля 1999 года судьба Примакова была решена. Ельцин “очень сожалел”, но в политической окраске премьера обнаружилось “слишком много красного цвета”.
Хотя он не обсуждал этого еще ни с кем, даже с самим избранником, для себя Ельцин уже решил, кто это будет: Путин, верный и некоррумпированный Путин. Проблема заключалась в том, что объявлять об этом было еще рано.
“Он должен появиться позже, — описывал свои размышления президент. — Когда слишком мало времени для политического разгона — это плохо. Когда слишком много — может быть еще хуже. Общество не должно за эти «ленивые» летние месяцы привыкнуть к Путину. Не должна исчезнуть его загадка, не должен пропасть фактор неожиданности, внезапности. Это так важно для выборов — фактор ожиданий”.
Однако Примакова следовало убирать немедленно, так что Ельцину требовался временный, промежуточный премьер-министр.
Он выбрал Степашина — человека со слабым характером и пухлым лицом, у него было больше шансов получить одобрение Думы. Коммунисты будут страшно довольны, что бесцветный Степашин станет их оппонентом на выборах. Стратегия заключалась в том, чтобы усыпить их бдительность, продержав Степашина на премьерской должности несколько месяцев, а затем неожиданно выставить кандидатуру Путина. Это выбьет их из равновесия.
12 мая, через три недели после возвращения Березовского в Москву, Примаков был уволен, и Дума с легкостью утвердила Сергея Степашина в должности премьер-министра. Приятель Бориса Владимир Рушайло занял освободившийся пост министра внутренних дел. Уволенный Примус тут же уехал отдыхать. Он ушел с высоко поднятой головой. Еще бы! Самый популярный политик России с рейтингом шестьдесят процентов, в то время как популярность Ельцина упала до двух.
НА ТРИ ЛЕТНИХ месяца политический метаболизм России ежегодно перемещается в зеленый дачный пояс Подмосковья. В один из теплых вечеров в самом начале июня на дачу президента НТВ Игоря Малашенко пожаловали гости — неразлучная кремлевская парочка Таня-Валя. Они приехали не просто так, а с важной миссией: выяснить, что думает Малашенко о Путине. Можно ли рассчитывать на поддержку НТВ, если он будет назван престолонаследником?
— Я был в ужасе, — рассказывал мне Малашенко много лет спустя. — Я сказал им: ведь он же кагэбэшник. Как можно ставить кагэбэшника? Это преступная организация!
— Но ты ведь с ним даже не знаком, — возразили Таня-Валя. — Он совсем не такой. Он демократ. И на сто процентов преданный человек. Он не сдал Собчака и не сдаст нас. Папе он очень нравится.
Игорь согласился встретиться с Путиным, прежде чем составить о нем окончательное мнение. И вот в воскресенье, 6 июня, на даче одного из давосских олигархов, главы “Альфа-банка” Петра Авена состоялись “смотрины”. Путин прибыл с двумя дочками.
Дом Авена, его бьющая через край роскошь, должно быть, сильно подействовали на двух девочек-подростков, дочек скромного государственного служащего. Они молчали весь вечер.
Разговор между взрослыми тоже не очень клеился. Говорили о вечной московской проблеме — отключении горячей воды на летние месяцы. Путин держался, “как партизан на допросе”. Атмосфера несколько оживилась с прибытием жены Малашенко, которая вернулась из аэропорта, где провожала дочь в Лондон — та училась в Англии в частной школе и приезжала домой на каникулы. Заговорили о достоинствах английского образования. Путин и его дочки в общий разговор не вступали.
Тут раздался звонок. Звонила дочь Малашенко. В Хитроу ее не встретили: не могла бы мама позвонить в школу?
— Детка, сейчас воскресный вечер. В школе наверняка никого нет, — сказала жена Игоря. — Ты большая девочка. Бери такси, назови шоферу адрес, и он отвезет тебя в общежитие.
Она повесила трубку. И тут Путин заговорил.
— По-моему, это ошибка — то, что вы сделали. Никогда нельзя быть уверенным в том, кто может оказаться за рулем под видом таксиста.
У Малашенко отпала челюсть. Он что — шутит?
Но Путин не шутил. Ведь Малашенко в России не последний человек, он один из творцов общественного мнения. Он безусловно находится в сфере интересов западных спецслужб. Ему следует быть более осторожным в вопросах безопасности своих близких.
В его тоне не было и намека на шутку. Директор ФСБ был всерьез озабочен безопасностью дочки Малашенко.
— Вот она — кагэбэшная психология! — объяснил мне Малашенко. — Как только я это услышал, все встало на свои места. Ну разве можно двигать такого человека в президенты?
Потом между Путиным и НТВ произошло много всякого. Но если говорить об истоках, то этот эпизод на даче был первым звеном в цепи событий, завершившихся год спустя штурмом НТВ отрядом ОМОНа в масках.
11 ИЮЛЯ ЕЛЬЦИН с семьей отбыли в летнюю резиденцию Завидово в ста двадцати километрах к северо-западу от Москвы. А через четыре дня Юмашев вернулся в город и разыскал Березовского.
— Бэ-эн принял решение, — объявил он. — Это Путин. Как ты думаешь, он согласится?
Борис ответил, что он уже говорил с Путиным на эту тему, но тот не проявил интереса.
— Ну ты, пожалуй, единственный, кто может его уговорить.
16 ИЮЛЯ 1999 года “Гольфстрим” Бориса приземлился во французском курортном городе Биарриц на берегу Бискайского залива. Путин с женой и дочками отдыхали здесь в недорогом прибрежном отеле. Мужчины уединились для разговора.
— Я приехал по просьбе президента, — сообщил Борис торжественно. — Он хочет назначить тебя премьер-министром.
Больше ничего говорить было не нужно. Это означало, что с высокой долей вероятности Путин станет следующим правителем России — продолжателем монаршей династии хозяев Кремля.
— Не уверен, что я к этому готов, — сказал Путин. По его тону Борис понял, что тот уже думал об этом.
— Да, я знаю, ты хотел бы стать мной.
— Я не шучу, — прервал его Путин. — Почему бы вам, ребята, не отдать мне “Газпром”? С этим я точно справлюсь.
К этому времени Борис уже достаточно разбирался в том, как функционирует Путин. Он офицер, часть вертикали, в которой легитимность течет сверху вниз, а вышестоящий всегда хозяин нижестоящему. Оказавшись на верху служебной лестницы, где он станет черпать уверенность, у кого будет искать одобрения, если сверху одна лишь пустота?
Но Борис знал и то, что Путин это командный игрок, для него верность — высшее из достоинств. К тому же он дзюдоист, и главное для него — победить в схватке и порадовать тренера. На этой струне Борис и решил сыграть.
— Володя, я тебя прекрасно понимаю. Кому нужна эта головная боль? Но сам посуди: ведь нам больше не на кого положиться. Примус побьет любого, кроме тебя. И мы всегда будем рядом, чтобы помочь. Ты же не можешь нас подвести?
Они помолчали. Наконец Путин ответил с видом полной обреченности: “Да, ты прав. Но я должен услышать это от самого Бэ-эна”.
— Конечно, конечно, — обрадовался Борис. — Для того-то он меня и прислал, чтобы прощупать твою реакцию. Президент ведь не может получать отказы — привыкай!
Борис снова поднял тему Литвиненко, который по-прежнему сидел в Лефортово.
— Ах, извини пожалуйста. — сказал Путин. — Руки не дошли. Вот вернусь в Москву — займусь этим.
Саша и Виктор Шебалин (в маске) на пресс-конференции 17 ноября 1998 г. (Sergei Kaptilkin/REUTERS/Landov)
“Преднамеренная пресс-конференция, совершенная по предварительному сговору группой лиц”.
Игорь Малашенко
“Я был в ужасе. Я сказал им: ведь он же кагэбэшник. Как можно ставить кагэбэшника?”
Валентин Юмашев и Татьяна Дьяченко. (Дмитрий Азаров/Коммерсантъ)
“Но ты ведь с ним даже не знаком, — возразили Таня-Валя. — Он совсем не такой. Он демократ. И на сто процентов преданный человек. Он не сдал Собчака и не сдаст нас. Папе он очень нравится”.