Глава четвертая УЗНИК № 6027

Глава четвертая

УЗНИК № 6027

В России конституируется «новый» политический строй. В Лондоне это проявляется в том, что над зданием посольства Российской империи на Чешем-Плейс вывешивается старый трехцветный флаг, но без царского герба. А люди те же, все тот же царский чиновник Набоков заправляет делами посольства.

Временное правительство готовится и к другим «реформам». По его распоряжению комиссия в составе Русанова, Эрлиха и им подобных колесит по Европе в поисках образца «чистой демократии». Западноевропейский опыт комиссия собиралась навязать матушке России. С какой иронией взирал Чичерин на затеи этих людей! Он-то прекрасно знал цену буржуазных демократий, досконально изученных им за время эмиграции.

В мае 1917 года, прощаясь с Майским, уезжавшим в Россию, Георгий Васильевич с большой убежденностью говорил:

— В эпоху революции надо быть горячим или холодным, нельзя быть теплым… Я все больше прихожу к убеждению, что меньшевики — это жирондисты русской революции, и их ждет судьба жирондистов… Мне с ними не по пути, хотя в прошлом я был связан с меньшевиками. Но война меня многому научила, и сейчас все мои симпатии на стороне русских якобинцев…

Чичерин умолк, но потом, уточняя, решительно закончил:

— …то есть большевиков.

Главное, чем пришлось ему заниматься в 1917 году, — это отправка политических эмигрантов на родину. Борьба против попыток русского правительства добиться принудительной высылки русских эмигрантов из Англии, пожалуй, была одной из наиболее славных страниц его дореволюционной биографии. Лишенный каких-либо прав, он меряется силами с враждебной бюрократической машиной двух государств.

Будучи секретарем комитета делегатов русской социалистической группы в Лондоне, Георгий Васильевич еще в конце 1916 года выступал против намерения английских властей выслать из Англии в Россию четырех русских эмигрантов, арестованных на борту датского судна, следовавшего из Норвегии в Нью-Йорк. Речь шла о том, чтобы не создавался опасный прецедент для последующей массовой высылки русских эмигрантов. Чичерину удалось, используя свой опыт и связи, добиться того, что лейбористы и радикалы выступили с протестом против попыток английского правительства осуществить эти намерения.

Борьба за защиту прав политических эмигрантов создала Чичерину большую популярность. И когда после февральской революции в Лондоне была образована Российская делегатская комиссия для содействия возвращению эмигрантов на родину, Чичерин вошел в нее как представитель социал-демократической группы в Англии.

Комиссия была невероятно разношерстной, она состояла из представителей всевозможных политических направлений. Возглавлял ее Кругляков, русский адвокат, присяжный поверенный Петроградского коммерческого суда, который раньше по заданию русского правительства поддерживал связи с английским военным министерством, координируя военные поставки в Россию.

Кругляков был далек от какого-либо понимания смысла социал-демократического движения. Он пытался примирить всех, кто ссорился, по его мнению, из-за пустяков. Но его буржуазную ограниченность и инстинктивную неприязнь к пролетарской партии с выгодой для себя использовали люди типа Гавронского — представителя эсеров и комиссара Временного правительства, или Набокова — поверенного в делах России в Англии. С ними Чичерину пришлось вести упорную борьбу.

Гавронский ответил коварным ударом, вышел из комиссии и клеветнически заявил, что она занимается тайной отправкой в Россию «преступных элементов».

Этого только и нужно было Временному правительству. Оно немедленно распорядилось прекратить выдачу виз политическим эмигрантам без согласия министерства иностранных дел и без заполнения опросных листов, которые тщательно просматривались военными властями.

Начались бесконечные визиты к Набокову, составление многочисленных протестов в адрес русского министерства иностранных дел. Чичерин энергично выступил и против попыток «фильтрации» эмигрантов по признаку «политической благонадежности». Набоков был вынужден встречаться с Чичериным, но он холодно выслушивал протесты и отказывал во всех просьбах, ссылаясь на распоряжения правительства.

Свою враждебность к революционерам этот чиновник открыто продемонстрировал после того, как И. Арманд попыталась выяснить возможности возвращения Ленина и других эмигрантов-большевиков из Швейцарии через Англию. Не без его вмешательства окончились неудачей попытки Чичерина получить на это разрешение у британского правительства.

И все же Чичерину и его помощникам из числа социал-демократов удалось сделать многое.

Его деятельность, особенно энергичная поддержка большевиков, привлекла внимание английской разведки. Для британского правительства он стал опасен. А меньшевики, как это ни странно, все еще продолжали считать его своим. Они даже рекомендовали Временному правительству по всем сложным вопросам, связанным с деятельностью русских за границей, обращаться к Чичерину. В августе Чичерин был телеграфно уведомлен, что на него возлагаются обязанности расследовать деятельность осведомителей заграничного бюро департамента полиции.

Так Временное правительство, само того не ведая, создало презабавный исторический парадокс. Сыщик царской полиции Селиванов, он же шпик Скотленд-Ярда, следил за Чичериным, а буржуазное Временное правительство поручило тому же Чичерину расследовать деятельность Селиванова. Телеграмма комиссара Временного правительства России Сватикова гласила: «Я уполномочиваю политических эмигрантов Чичерина и Клышко собрать официальные доказательства по делу бывшей русской правительственной политической секретной службы».

Клышко, встречавшийся со Сватиковым в Париже и рекомендовавший ему Чичерина, рассказал Георгию Васильевичу, что Временное правительство начало изучение материалов департамента полиции. В конечном итоге все это расследование оказалось блефом: бывшие царские шпики и охранники были взяты на службу новому правительству, и лишь немногие из них понесли наказание.

Однако внешне дело было поставлено на широкую ногу. Была создана чрезвычайная следственная комиссия, составлены обширные докладные о работе царской охранки. Член этой комиссии Сватиков должен был составить доклад о заграничной агентуре департамента полиции, орудовавшей во всех странах Европы и даже в Америке. Сватиков произвел многочисленные опросы в Скандинавских странах, во Франции, Швейцарии и намеревался в Риме завершить свой труд. Он и не предполагал, что занимается пустым делом: когда Керенскому представили его докладную записку, тот запретил ее публикацию.

Расследование деятельности русской секретной службы не устраивало английские власти. Ведь это неизбежно должно было раскрыть связи русских агентов с британской полицией. Началась подготовка к изоляции ставшего опасным русского эмигранта Чичерина. Были изучены многочисленные досье, заново просмотрены донесении секретных агентов о его деятельности в Лондоне. В газете «Колл» была обнаружена статья, в которой русский революционер призывал «пролетариат любой страны продолжать борьбу против войны, невзирая на то, ослабляет она или нет чью бы то ни было военную мощь». Поступили сообщения о том, что Чичерин призывал английских рабочих к борьбе против войны. Оказалось, что он состоит членом коммунистического клуба. Выяснилось, что клуб был создай накануне 1848 года эмигрировавшими из Германии профессорами. Итак, немцы!.. Крючкотворы и провокаторы из Скотленд-Ярда состряпали «дело Чичерина».

7 августа 1917 года Чичерина арестовали. За русским эмигрантом-революционером с лязгом захлопнулась железная дверь Брикстонской тюрьмы.

Одиночка. Объявлен строгий режим: никаких свиданий до особого распоряжения, можно только писать и получат, по два письма в месяц. Все. Протесты строжайше запрещены.

Георгий Васильевич неутомимо шагает от стены к крепко запертой двери. Через окошечко падает тусклый спет. За окном чудом сохранившаяся ветряная мельница. Она словно нарочно поставлена здесь, чтобы напоминать о вольных просторах.

Вести все-таки проникают за тюремные стены. В письме с воли товарищи сообщают, что есть намерение обратиться к английскому правительству с просьбой о выдворении русского подданного Георгия Чичерина на родину. Вряд ли в этом откажут, в стране ширится кампания против его ареста. Имя Чичерина хорошо известно, он стольким помог, что его не могут забыть. Английские социалисты выступили за его освобождение, против преследований политических деятелей в Англии.

Для успокоения общественности власти распространяют слух, что Чичерин освобожден. Его английские друзья делают запрос в палате лордов, и вскоре в газете «Колл» появляется краткое сообщение. «Из ответа лорда Керзона можно сделать вывод, что сообщение об освобождении Чичерина ложно».

Борьба продолжается.

Итак, ему предлагают возвратиться на родину. Георгий Васильевич долго обдумывает ответ. Слов нет, свобода прекрасна. Но надо бороться за политические права, за революцию, которой он служит. В этой борьбе нет компромиссов. Друзьям он пишет: «Я самым решительным образом настаиваю, чтобы никто не просил для меня замены тюрьмы выдворением на родину. Я уже много лет специально занимался борьбой за права иностранцев (в Штутгарте в 1907 году я своим вмешательством сорвал поправку, допускающую высылку по приговору суда), буду бороться в будущем и когда-нибудь сосчитаюсь с этими идиотами, заварившими нынешнюю кашу. Альтернатива тюрьмы или выдворения на родину есть замаскированная депортация. Я никоим образом не могу допустить, чтобы моя организация или мои друзья поддерживали это для меня, и буду смотреть на это как на враждебный шаг против меня».

Ему долго не предъявляли никакого обвинения, его даже не вызывали на допросы. Бесконечно однообразно тянулись дни. Он привык быть в движении, в труде, а здесь его лишили этого. Он всего-навсего узник под номером 6027, не больше.

Томила неизвестность. Что ожидать, против каких обвинений надо защищаться? Лишь 22 августа агент Скотленд-Ярда Кечнер наконец вручил ордер на интернирование. Когда Чичерин прочитал его, то не поверил своим глазам: ему вменялось в вину многое, даже подрыв оборонной мощи Великобритании.

Расследование его «преступлений» тем временем шло своим чередом. Начался опрос свидетелей. Были взяты показания у миссис Адамс, Круглякова, вызван Джозеф Кинг. Громоздкая, медленно работающая машина английского правосудия заскрипела.

Никто из допрошенных не мог подтвердить, что коммунистический клуб — это центр германского шпионажа. Следователи гоняли сыщиков Скотленд-Ярда по городу, чтобы отыскать таинственно исчезнувший архив Чичерина.

Защитник Эллис подолгу беседовал со своим клиентом. Ему давно стало ясно, что нет никакого состава преступления, что «дела Чичерина» не существует в природе. Он пробовал доказывать, что Чичерин пользуется дипломатическим иммунитетом, поскольку русское правительство возложило на него задание по расследованию деятельности служащих бывших правительственных органов. Но «потеряна» телеграмма Сватикова. И хотя Клышко дословно цитировал текст телеграммы, этого было недостаточно, требовалось получить официальное подтверждение ее. Эллис обратился к русскому вице-консулу в надежде, что русское правительство приложит силы, чтобы освободить из заключения своего соотечественника. Но он глубоко заблуждался: 12 сентября посыльный доставил в адвокатскую контору «Эллис и К?» ответ вице консула. Русский чиновник любезно сообщал адвокату: «Относительно телеграммы, полученной г-ном Чичериным, верно, что такая телеграмма была получена. Однако г-н Сватиков, возлагая на Вашего клиента конфиденциальное расследование, не проконсультировался с Русским посольством и не принял во внимание тех причин, которые привели к его аресту. Миссия Сватикова теперь окончилась, и, таким образом, если бы г-н Чичерин не был арестован, у него не было бы возможности руководить этим расследованием».

Чичерина все чаще стали вызывать к следователю. Допросы изнуряли, они оставляли впечатление, что дело проиграно заранее, что никакой надежды на скорое освобождении нет. Тяжелой походкой измученного человека шел он по коридорам в сопровождении охранника. Вынужденное безделье, отвратительная тюремная пища и одиночество быстро разрушали здоровье.

Следователь беседовал с ним любезно, в истинно британской манере. Больше всего он допытывался, с кем из немцев встречался Чичерин.

Нехотя, безразличным тоном, наверно, уже в сотый раз, он задавал один и тот же вопрос:

— Поддерживали ли вы связь с Бекманом?

Чичерин давал один и тот же ответ:

— Да. Поскольку он был секретарем Ливерпульского комитета помощи политзаключенным.

— Вели ли вы переписку о вооружении и передвижении войск?

— Конечно, нет!

Возмущение арестанта мало трогает следователя Санки, он продолжает «философствовать».

— Если бы интернационалистское движение в Англии было сильнее, чем в Германии, не ставило бы это Англию в более слабую позицию?

Чичерин с искренним изумлением смотрит на чиновника.

— Это положение фантастично. Движение усиливается повсюду в мировом масштабе.

— Приветствовали бы вы победу союзников с большей охотой, чем победу немцев?

— Это не имеет никакого отношения к делу пролетариата.

На следующий день вся процедура повторяется. Заключенный проделывает тот же самый путь, выслушивает те же самые вопросы. Особенно назойливо звучит вопрос следователя о его личном архиве.

— Кому вы передали протоколы заседаний социалистической группы?

— Не помню.

— Не могли же вы забыть то, что произошло три недели тому назад.

— Не помню.

И снова одиночка, снова раздумья и грустные мысли. Он, конечно, прекрасно помнит и знает, где находятся архивы. В них адреса, документы партии, они не предназначены для посторонних глаз.

Следователь и его стандартные вопросы надоели до смерти. Какая нелепость обвинять его в шпионаже в пользу Германии, в то время как истинные шпионы разгуливают на свободе! Даже в самом начале расследования, порученного ему Сватиковым, он обратил внимание на то, что один из агентов русской секретной службы служил англичанам и немцам. В письме в министерство внутренних дел Великобритании, которое Чичерин отправил уже из тюрьмы, он обращал внимание английских властей на этот факт. Но британская полиция отказалась арестовать агента, она не хотела, чтобы был пролит свет на темную деятельность бывшей царской охранки.

Кормили в тюрьме все хуже и хуже, надзиратели говорили, что за свои деньги можно есть ростбиф хоть пять раз в день. Он пишет адвокату Эллису: «Пошла уже шестая неделя. Пожалуйста, скажите миссис Адамс, чтобы она немедленно внесла на мой счет здесь в тюрьме 10 ф. ст., которые у нее есть для меня. Если она не сможет сделать этого сразу, я окажусь в крайне неприятном положении…» Он просит также снять с его лицевого счета в «Лондон энд С. У. бэнк» ту небольшую сумму, которая еще осталась, но тут же предупреждает своего адвоката, что, «очевидно, пробудет здесь долгое время, и всего этого будет недостаточно», а поэтому нужно передать Круглякову, чтобы тот получил с меньшевиков Дана, Крохмаля и Кострова деньги, которые Чичерин дал им и долг в 1907 году. Это была большая сумма — 3500 франков. Кроме того, Мартов должен ему 1000 франков. «В 1907 году, — пишет Чичерин, — меньшевики были людьми, которых преследовали… Теперь же они у власти, а я в нужде…»

Кругляков добросовестно выполнил поручение, написал Крохмалю в Петроград письмо с просьбой вернуть Чичерину хотя бы часть денег. Никаких денег от меньшевиков Чичерин не получил. К счастью, перевела деньги миссис Адамс да немного помогли оставшиеся в Лондоне друзья.

В конце сентября разрешили свидания. Друзья приходили в приемный день по одному, по два. В мрачном углу, отделенном зарешеченным коридором от посетителей, Георгий Васильевич за 15 минут пытался сказать то многое, что не давало ему покоя в одиночной камере. Друзья упрашивали согласиться на принудительную высылку на родину, но он упорствовал. Согласиться на высылку, говорил он вновь, значило создать прецедент, после этого власти такого согласия ни у кого спрашивать но будут.

Георгий Васильевич тосковал по родине. Письма оттуда приходили редко, были они безжалостно вымараны русскими и английскими цензорами. Чичерин много читал, особенно произведения Аксакова. Его книги вызывали в памяти картины Тамбовщины, и он часто грезил далекими родными местами. И все же он упорно отвергал саму мысль о принудительной высылке.

Меньшевики не оставляли его без своего назойливого внимания. Кругляков продолжал упорно требовать согласия на высылку из Англии. Он призывал ехать в Россию и вместе с Даном, Крохмалем, Костровым принять участие в «великом деле создания новой России». Он доказывал, что Чичерин заблуждается, отказываясь оставить тюрьму ради каких-то туманных принципов. Бороться вместе с Керенским, «преобразователем России», — по его мнению, было главное.

Георгий Васильевич как-то не выдержал, возмущенно взялся за «стило». «Я не скрываю своей точки зрения, — писал он Круглякову. — То, что думают здесь некоторые люди, — это безразлично… Искажения могут быть злонамеренными. Я не уклоняюсь от гражданского долга, как логического вывода из моей системы идей (не вашей)… Я был бы полезен там (не в вашем понимании)…»

Предложение Круглякова выехать в Россию Чичерин гневно отклоняет. Он не принадлежит к числу тех, кто променял алое знамя революции на зеленый плюш министерских кресел. «Мы носители принципов, а принципы остаются принципами как при Александре Федоровне, так и при Александре Федоровиче, а декламации премьера не могут заставить отказаться от принципов тех, кто работает не для текущего момента, а для истории». Он пишет, и его частное письмо превращается в обличительный памфлет против тех «радикалов», которыми Кругляков любуется как героями. Мысли его звучат то сердито, то саркастически… «В июне 1848 года Герцен стоял на Pont Neuf, он слышал звон колоколов св. Сульпиции, который звал пролетариат к оружию, вместо того чтобы, как всегда, его обманывать. Он видел, как мимо маршировали африканцы, его душа неслась к Парижу, к Парижу революций, как к умирающей возлюбленной… Спустя несколько дней революционный Париж был мертв. Он возненавидел Париж. Он не подозревал, что уже родилась новая органическая концепция. Мы исходим из этой концепции…»

Новая концепция — это марксизм, учение о революции, учение о диктатуре пролетариата, самой справедливой диктатуре, ибо это диктатура трудящегося большинства против паразитирующего меньшинства. Мир свободных людей, мир сбывшихся грез сотен поколений людей. Ради этого стоило жить, стоило бороться. Он, потомственный дворянин, внук и сын владельцев крепостных душ, пришел к главному в учении Маркса — к признанию диктатуры пролетариата, он пришел к большевикам. «Моя система идей — это не ваша система», — гневно бросает он в лицо меньшевикам.

Кругляков пишет, что скоро уходит в Россию еще один транспорт политэмигрантов. С ними уезжают и некоторые друзья Чичерина из Англии. Это радует, ведь Набоков побежден. Конечно, мог бы и он покинуть стены тюрьмы, но он не согласен платить за это такую цену. «Альтернативой моему пребыванию здесь была бы либо депортация, явная или скрытая, которую я отклоняю и против которой я вновь протестую, либо какая-нибудь форма самоограничения или отречения, о которых я не желаю слышать!.. Я могу требовать лишь неограниченной свободы так же, как мои друзья», — отчитывал Чичерин Круглякова.

Он заперт в клетку, ест тюремную похлебку, спит на жестких тюремных нарах, испытывает издевательства тюремщиков, но он жив, он мыслит, он борется.

И вот однажды стены Брикстонской тюрьмы потрясла новость — в России социалистическая революция. Первым декретом рабочего правительства был декрет о мире. Так началось осуществление мечты его жизни. «Кто во главе правительства?» — спрашивает он. Ему отвечают: «Ленин».

При свиданиях ему рассказывают о митингах, которые происходили в Англии в связи с пролетарской революцией в России. Ему передают текст резолюции, характерной для тех дней.

«Общее собрание членов социалистических групп в Лондоне приветствует совершившийся переворот как первую истинно Пролетарскую революцию и созданную ею революционную власть и выражает уверенность, что мощные призывы Российского Революционного Правительства пробудят революционную энергию пролетариата всего мира для решительной борьбы за мир и за окончательное освобождение человечества от рабства капитализма и империализма».

Домой! Там, на родине, началось изменение мира. За его свободу борются многие люди, которых он даже не знает, никогда не видел и никогда в своей жизни не увидит.

В воскресенье, 18 ноября 1917 года, в Глазго состоялся огромный митинг, организованный профессиональным советом города и Русским комитетом по защите прав политических эмигрантов. Люди с суровыми лицами, с огрубевшими от работы руками внимательно слушали ораторов. Их было много — русских, англичан, французов. Они славили Россию, поднявшую знамя борьбы за счастье всех народов, за мир. Они требовали свободы для русских, заключенных в английских тюрьмах. Имя Чичерина повторялось многими. Этот русский сумел завоевать любовь простых людей. Всю войну он прошел вместе с нами, говорят ораторы, наряду с интересами русских он отстаивал и наши интересы, боролся против войны и, значит, боролся за нас. И теперь нужно бороться за его свободу.

Собрание, говорится в резолюции митинга, «гневно протестует против продолжающегося заключения в тюрьме без судебного разбирательства Георгия Чичерина, Петра Петрова и госпожи Ирмы Петровой, а также других русских за то, что эти товарищи проявляли активность как интернациональные социалисты. Собрание требует их немедленного освобождения и клянется сделать все, что в его силах, чтобы принудить деспотическое британское правительство вернуть им свободу, чтобы они могли продолжать свою деятельность по защите интересов рабочего класса».