Глава 23. Чеченский вердикт

Глава 23. Чеченский вердикт

Грозный, 19 августа 2002 года. Неподалеку от штаба федеральных сил в Ханкале ракетным огнем повстанцев сбит гигантский транспортный вертолет МИ-26. Погибло 119 военных — самая высокая цифра ежедневных потерь федералов за три года войны.

Для Саши с Мариной, Бориса с Путиным, Ахмеда Закаева, меня и всех остальных участников этой истории война в Чечне была в каком-то смысле общей координатой, задним планом, на фоне которого разворачивались события, строились и рвались отношения, играли страсти и плелись интриги. В Чечне погибла российская демократия. Из-за Чечни начался конфликт Бориса с “партией войны”, втянувший Сашу в водоворот кремлевских интриг. Из-за Чечни Путин поссорился с Западом. Для чеченцев эта война стала национальной катастрофой — гибелью четверти населения, крушением надежд на независимость, разочарованием в западных ценностях и ростом исламского экстремизма.

Чечня стала питательной средой, на которой взросли темные силы, стоявшие, по мнению Саши, за всеми злодействами российской власти, от взрывов домов до его собственного отравления. Из сострадания к жертвам чеченской бойни выросла Сашина дружба с Ахмедом Закаевым.

Закаев приехал в Англию в декабре 2002 года, через полтора месяца после того как его арестовали а затем отпустили в Дании по российскому запросу в связи с захватом театра на Дубровке. Его прибытие и сотрудничество с лагерем Березовского под крылом у британцевпревратило Лондон в глазах Путина в легитимный театр военных действий. Нейтрализация “вражьего гнезда” стала боевой задачей. Поначалу Россия просила выдать Ахмеда и Бориса по-хорошему. Отказ в экстрадиции вызвал в Кремле истерику; британцев обвинили в “лицемерии и двойных стандартах”. Когда стало ясно, что законные способы исчерпаны, настала очередь “активных мероприятий”.

В АВГУСТЕ 2002 года, месяца за полтора до захвата театра на Дубровке, я организовал встречу Закаева с Иваном Рыбкиным, бывшим спикером Госдумы и секретарем Совбеза, который когда-то вместе с Борисом готовил мирный договор с чеченцами. Рыбкин был одним из немногих российских политиков, которые еще осмеливались перечить Путину. Но, согласившись на встречу с Закаевым, он перешел все границы, бросил Путину прямой вызов.

Чеченский конфликт к тому времени пришел к патовой ситуации. Федеральные силы контролировали большую часть территории, но только днем. По ночам республика переходила под контроль повстанцев, у которых в каждой деревне была своя подпольная группа. Партизаны изматывали федералов, минируя дороги и устраивая засады. В российских политических кругах, и в армии росло недовольство войной.

Зверства российских солдат по отношению к гражданскому населению ослабили влияние умеренного президента Масхадова в пользу радикала Шамиля Басаева, угрожая превратить весь Северный Кавказ в рассадник исламского экстремизма. Масхадов продолжал взывать к Западу, чтобы тот склонил Москву к переговорам, давая понять, что готов к компромиссу и больше не настаивает на полной независимости. Западные правительства, опасаясь, что чеченский кризис лишь раздувает огонь джихада во всем мире, надоедали Путину увещеваниями согласиться на переговоры. Кремль, в свою очередь, настаивал, чтобы Запад признал Масхадова террористом. Тем временем двое масхадовских посланников, Ахмед Закаев в Европе и Ильяс Ахмадов в США, свободно передвигались по миру, встречаясь с депутатами парламентов, устраивая пресс-конференции и выступая с лекциями.

Призывы к переговорам выводили Путина из себя. С самой первой минуты это была его война, и он не мог допустить иного исхода, кроме полной победы. Что уж говорить о генералах, совершивших военные преступления. Любая договоренность с Масхадовым казалась ему унизительным поражением; ему нужна была безоговорочная капитуляция. Он лично руководил этой войной и эмоционально воспринимал все, что имело к ней отношение. Журналисты знали, что вопросы о Чечне мгновенно выводят президента из равновесия. Время от времени его эмоции вырывались наружу. Как-то французский журналист спросил на пресс-конференции: “Не кажется ли Вам, господин президент, что заодно с терроризмом вы ликвидируете гражданское население Чечни?”

Тут Путин побледнел и потерял самообладание.

“Если вы хотите совсем уж стать исламским радикалом и готовы сделать себе обрезание, то я вас приглашаю в Москву, — набросился он на француза. — У нас многоконфессиональная страна, у нас есть специалисты и по этому вопросу. И я порекомендую ему сделать эту операцию таким образом, чтобы у вас уже больше ничего не выросло”.

Трудно было представить себе больший раздражитель для Путина, нежели призыв к миру с чеченцами.

16 АВГУСТА 2002 года информационные агентства сообщили, что Иван Рыбкин, бывший секретарь Совбеза и спикер Госдумы, наперекор официальной линии Кремля встретился в Цюрихе с представителем сепаратистов Ахмедом Закаевым, чтобы обсудить пути урегулирования конфликта. Используя курьеров и шифрованные сообщения, нам удалось сохранить подготовку встречи в тайне. Встретив Рыбкина в цюрихском аэропорту, я отвез его в отель “Савой”, где ждал Закаев.

То была встреча добрых друзей. В 1997 году они провели много часов, обсуждая послевоенные отношения между Чечней и Россией. У Рыбкина больше не было официального статуса, и переговоры эти не имели юридической силы. Но для Путина эта встреча все равно стала пощечиной: в глазах общественного мнения она перечеркивала его утверждение о том, что масхадовцы — террористы. Для Рыбкина же это был запуск предвыборной кампании — он собирался баллотироваться в президенты в 2004 году.

Мы составили совместное заявление: “Стороны должны вернуться к состоянию на момент подписания мирного договора 12 мая 1997 года”. А затем позвонили в “Ассошиэйтед Пресс” и на радио “Эхо Москвы”.

— Я уверен, что мир возможен, и знаю, как его достичь, — заявил Рыбкин. — Как только вернусь в Москву, буду добиваться встречи с Путиным, чтобы уговорить его это сделать.

Путин, конечно, не стал встречаться с Рыбкиным. Но Союз комитетов солдатских матерей, самая большая общественная организация России, тут же поддержала рыбкинскую инициативу. Рыбкин потом рассказывал, что уже в Москве его засыпали поздравлениями и выражениями поддержки со всех сторон — от либералов до коммунистов. Война надоела всем.

Смелость Рыбкина подтолкнула других. Вскоре после встречи в Цюрихе группа осмелевших российских политиков, в том числе несколько депутатов Думы, встретилась с Закаевым в Лихтенштейне. Даже бывший премьер Примаков, который по-прежнему пользовался влиянием в кругах силовиков, публично поддержал идею переговоров с чеченцами.

Затем Рыбкин поехал в Тбилиси, где его принял президент Шеварднадзе. Это еще больше разозлило Путина. Как раз накануне он направил письмо в ООН, угрожая применить силу, если Грузия не возьмет под контроль боевиков, скрывающихся в Панкисском ущелье.

Имя Рыбкина замелькало в новостях. Вновь заговорили о “партии мира”. Его следующей остановкой стал Вашингтон.

23 октября 2002 года, после встречи с председателем сенатской комиссии по иностранным делам Ричардом Лугаром, мы спешили на ланч с внешнеполитическим гуру Збигневом Бржезинским. В машине зазвонил телефон. Корреспондент “Эха Москвы” хотел получить комментарий Рыбкина по поводу только что состоявшегося захвата чеченскими террористами театра на Дубровке.

Я не слышал вопросов корреспондента, но по выражению лица Ивана Петровича понял, что произошла катастрофа. Большего удара по сторонникам мирного урегулирования трудно было нанести.

Через четыре дня после того, как захват театра закончился газовой атакой и штурмом, в Копенгагене был арестован Ахмед Закаев, который находился в датской столице по случаю Всемирного чеченского конгресса. Датчане задержали его по запросу России, переданному через Интерпол, в котором он обвинялся в организации захвата театра в Москве.

Тогда мы еще не знали про Теркибаева, террориста-провокатора, которого потом разыскала Анна Политковская, и не могли с уверенностью сказать, что весь этот теракт — инсценировка ФСБ. Но никаких сомнений в непричастности масхадовского правительства у нас не было. Однако захват театра был использован Кремлем для полномасштабной атаки на сепаратистов. Арест Закаева в Копенгагене стал главной линией нападения. У Путина появился мощный аргумент в диалоге с Западом: теперь он мог говорить, что чеченцы — стопроцентные террористы, а Россия — такая же жертва джихада, как и Америка. Поэтому война в Чечне — дело правое и благородное. Запад должен выдать посланцев Масхадова, скрывающихся в Лондоне и Вашингтоне.

Напрасно Масхадов тут же бросился заявлять о своей непричастности и отмежевываться от террористов; сторонники переговоров потеряли инициативу и оказались в положении оправдывающихся.

— Мы видим, что образ Масхадова, даже в глазах тех, кто подталкивает Москву к переговорам, сильно потускнел, — злорадствовал советник Путина по Чечне Сергей Ястржембский. — Назовите мне хоть одного чеченского лидера, с которым мы могли бы сесть за стол. Я таких не знаю.

В запросе на арест Закаева не было доказательств — лишь утверждение, что он причастен к захвату театра. Теперь датскому правительству предстояло решить, выдавать ли его российским властям.

ЕСЛИ И БЫЛ на свете чеченец, последовательно выступавший против террора, то это Закаев, и в его защиту зазвучали голоса со всех сторон. Из Вашингтона к датчанам обратились два ветерана холодной войны, демократ и республиканец — бывший секретарь Совбеза Збигнев Бржезинский и бывший государственный секретарь Александр Хейг. В Британии в кампанию “Спасти Закаева” включились представители всего политического спектра: от крайне левой актрисы Ванессы Редгрейв до крайне правого лорда Николаса Бетеля. В поддержку Закаева выступили две главные правозащитные организации — “Международная Амнистия” и “Хьюман Райтс Вотч”.

В деле Закаева клином сошлись сразу несколько тем. Легитимны ли действия России в Чечне? Независима ли система российского правосудия? В какой мере война с террором отменяет индивидуальные права и свободы? Для чеченцев-боевиков в горах Кавказа и национальной интеллигенции в европейском изгнании, да и вообще для умеренных мусульман во всем мире дело Закаева стало проверкой беспристрастности и объективности Запада. Для Путина это был вопрос принципа и способ проверить, насколько искренни его западные союзники: ведь помог же он им в борьбе с их террористами в Афганистане, теперь их очередь помочь ему заполучить его террориста.

— Датчане не отдадут невинного человека на верную гибель, — сказал Борис с присущим ему оптимизмом. Мы сидели в его лондонском доме и обсуждали, как быть с Закаевым.

— Запад молчал, когда русские уничтожили двести тысяч мирных чеченцев. Почему же теперь он станет ссориться с Путиным из-за одного? — сказал я. — Судьба Закаева на волоске, и, боюсь, если мы не вмешаемся, то его выдадут. Одними заявлениями тут не обойдешься; предстоит сложный и дорогостоящий судебный процесс.

Я вновь испытал острое чувство, что стою перед выбором, который изменит мою собственную жизнь. Как тогда, когда я отправлялся в Турцию на помощь Саше Литвиненко, или решал, возглавить ли мне фонд Березовского, я понимал, что рискую, ввязываясь в открытую конфронтацию со столь могущественным противником, как Путин. Меня также беспокоила моя репутация, ведь к связям с “кагэбэшником” и “бароном-разбойником” теперь добавится “чеченский террорист”. Однако в данном случае появился еще один, новый риск: связь с Закаевым отнюдь не прибавит мне популярности не только в Москве, но и на Западе, особенно в еврейских кругах. Закаев — мусульманин, обвиненный в терроризме и взятый под стражу в европейской стране. На дворе 2002 год, и реалии “войны с террором” уже вошли в повседневную жизнь. Все, что имеет отношение к исламу, вызывает автоматическое, почти инстинктивное недружелюбие. К тому же контакты с персонажем типа Закаева неизбежно должны привлечь ко мне внимание всевозможных органов на Западе — банковских, налоговых, спецслужб. Кто знает, а вдруг администрация Буша уступит Путину и признает Масхадова террористом. В какой компании я тогда окажусь? Зачем, спрашивается, мне это нужно?

Борису тоже было непросто решиться открыто поддержать Закаева. Его собственная просьба о предоставлении убежища вот уже несколько месяцев находилась на рассмотрении в Хоум-офисе. Из Москвы постоянно шли угрозы предъявить ему обвинения в терроризме из-за его прежних контактов с чеченцами. Вряд ли ему следует связывать себя с человеком, обвиненным в организации теракта. Адвокаты настаивали на том, чтобы он держался подальше от Закаева. Пиар-советник Бориса, лорд Тим Белл, который время от времени разъяснял нам, что в действительности кроется за внешней доброжелательностью англичан, был сильно обеспокоен: “Вы даже представить не можете, насколько опасным может быть Уайтхолл, если решит, что затронуты его реальные интересы!”

Но мы все-таки решили вступиться за Закаева, и не только исходя из высших соображений, но следуя вполне прагматической логике: если Путин сможет заполучить Ахмеда, то Борис будет следующим. 1 ноября 2002 года “Фонд гражданских свобод” объявил, что берет на себя организацию юридической защиты Закаева и все расходы. Четыре дня спустя Россия направила в Лондон запрос о выдаче Березовского по обвинениям в мошенничестве, уклонении от налогов и отмывании денег.

4 ноября 2002 года. Россия обратилась к правительству Катара с просьбой об экстрадиции бывшего президента Чечни Зелимхана Яндарбиева по обвинению в причастности к захвату театра на Дубровке. До сих пор ни одна из арабских стран официально не поддерживала чеченских сепаратистов. Однако Катар отказался выдать Яндарбиева на том основании, что он является личным гостем эмира Шейха Хамада Бен Халифа Аль Тани.

9 НОЯБРЯ 2002 года я прилетел из Копенгагена в Лондон и остановился у Саши с Мариной в их квартире на Эрлз-корт. Накануне я сопровождал бывшего спикера Ивана Рыбкина при посещении датского парламента, где он объяснял членам юридической комиссии, почему не следует выдавать Закаева. Затем мы навестили Закаева в КПЗ копенгагенской полиции. Наутро мы разъезжались в разные стороны: Рыбкин возвращался в Москву, а я в Лондон. Прощаясь, Иван Петрович шутил о превратностях судьбы, но в глазах его стояла тревога. Не прошло и трех месяцев со времени их переговоров в Цюрихе, и он не сомневался, что Ахмед оказался за решеткой в отместку за вызов, который они вместе бросили Путину. Что теперь ждет его самого в Москве?

— Рыбкина убьют, — сказал мне Саша в тот же день за обедом. — Передай ему, чтобы приезжал в Лондон и просил убежища. Могу порекомендовать хорошего адвоката.

Весь день я провел в телефонных разговорах, организуя петицию к датскому правительству не выдавать Закаева. Автором петиции была актриса Ванесса Редгрейв, которая заполучила подписи знаменитостей из мира искусств, таких, например, как датский режиссер Ларс фон Триер. В мою задачу входило обеспечить поддержку россиян. Получить подписи Елены Боннер, Сергея Ковалева, Владимира Буковского, Рыбкина и Березовского не составило труда. И тут произошла неожиданность, которая впоследствии оказалась весьма важной для понимания обстоятельств отравления Литвиненко.

Разговаривая со мной по телефону из своего дома в Кембридже, Буковский передал трубку находившемуся рядом Владимиру Кара-Мурзе, лондонскому представителю “Союза правых сил”.

— А ты обращался к Немцову? — поинтересовался Кара-Мурза.

— Он не подпишет, — сказал я. — Он боится Путина.

— Ты не прав, — обиделся Кара-Мурза. — Я с ним недавно говорил, и он восхищается Рыбкиным. Почему бы не попробовать?

Через двадцать минут Кара-Мурза перезвонил: “Я дозвонился до Немцова. Он подписывается”.

Я не поверил своим ушам и попросил Буковского перезвонить Немцову, чтобы еще раз удостовериться в этом. Через несколько минут Буковский сообщил, что Немцов подтвердил, что ставит подпись в защиту Закаева.

— Чудеса! — только и мог сказать я. Отправив Ванессе Редгрейв факс с российским списком, я отправился с Сашей и Мариной в кино.

Когда мы вышли из кинотеатра, на автоответчике было три сообщения от Кара-Мурзы: срочно перезвони!

— Немцов передумал. Он снимает подпись.

Кара-Мурза рассказал, что вскоре после разговора с Буковским Немцову позвонил Чубайс и стал орать: “Ты соображаешь, что делаешь?! СПС перекроют кислород! Мы не пройдем в Думу в следующем году! Ты в своем уме?”

Как выяснилось, Чубайс узнал о подписи Немцова от Владислава Суркова, заместителя Волошина в кремлевской администрации. Тот позвонил ему около полуночи и сказал, что расценивает поступок Немцова как личный вызов Президенту со всеми вытекающими последствиями.

— Ты понимаешь, что это значит? — откомментировал произошедшее Саша Литвиненко. — В Москве сейчас суббота, вернее, уже воскресенье. Сурков не сидит на работе и не прослушивает телефон Немцова. Это значит, что в ФСБ анализируют разговоры с Лондоном в реальном времени, а не по записям. Между разговором Немцова с Буковским и звонком Чубайса прошло около часа. Ты только представь себе: на Лубянке постоянно дежурит аналитик, у которого достаточно мозгов, чтобы решать, о чем следует докладывать наверх. Затем дежурный по ФСБ связывается с дежурным в президентской администрации, и тот по спецсвязи разыскивает Суркова. И это в час ночи с субботы на воскресенье! Времени на распечатку разговоров и письменные рапорта у них не было. То есть все, что связано с нашей компанией, стоит на постоянном контроле как высший приоритет особой важности. С нами круглосуточно работает целая команда. Не удивлюсь, если Путин получает ежедневные сводки.

И действительно, некоторое время спустя Немцов рассказал одной общей московской знакомой, как Путин при встрече припомнил ему эпизод с подписью и пожурил за “потерю бдительности перед провокациями Березовского”.

Я вспомнил эту историю четыре года спустя, когда объяснял следователям Скотланд-Ярда, почему отравление Саши Литвиненко не могло произойти по собственной инициативе какого-то генерала в спецслужбах — обязательно должна была поступить команда из Кремля. Если простой телефонный звонок от Буковского Немцову привел к моментальной реакции из президентской администрации, то, значит, вся лондонская тема стоит на “живом” контроле, и руководство ФСБ не вправе принимать самостоятельные решения по “лондонской линии”. Любая операция против нас должна быть санкционирована на самом верху.

ДАТЧАНАМ ПОТРЕБОВАЛСЯ МЕСЯЦ, чтобы разобраться с Закаевым. Изучив представленные Москвой объяснения, датское министерство юстиции сочло их “неубедительными”, и 3 декабря 2002 года Ахмеда отпустили на все четыре стороны вопреки давлению Москвы, включая бойкот датских товаров и остановку датских грузов на российской таможне.

Но мы рано праздновали победу. Как только Ахмед сошел с самолета в Лондоне, его арестовала английская полиция. В обвинениях, присланных из Москвы, теракт на Дубровке больше не упоминался, но зато присутствовало несколько новых эпизодов: похищение людей, массовые убийства, пытки и вооруженное сопротивление властям. На этот раз Ахмед пробыл под арестом несколько часов; судья Тимоти Уоркман отпустил его под залог в пятьдесят тысяч фунтов, которые внесла Ванесса Редгрейв.

Российский министр иностранных дел Игорь Иванов тут же заявил протест: по какой причине Закаева не оставили под стражей, ведь он ничуть не лучше Осамы бин Ладена! Было ясно, что нам предстоит долгая борьба: в отличие от датчан, принявших административное решение, британцы предпочли, чтобы вопрос об экстрадиции рассматривался в суде.

ПРОШЛО ДВА ГОДА с тех пор, как семья Литвиненко обосновалась в Лондоне, и их жизнь начала приобретать некоторую упорядоченность. Ритм задавала школа Толика, куда Марина отводила его по утрам. Саша обычно вставал поздно, так как почти до утра просиживал за компьютером или смотрел русские фильмы. Они по-разному переносили эмиграцию. Марина не скучала по России, если, конечно, не считать родителей, и не ощущала потребности постоянно цепляться за все русское; она легко вошла в новую жизнь. Саше, наоборот, требовалась ежедневная “доза руссики” в виде новостей из Интернета, компактных дисков с новыми фильмами, газет и книг. Он не страдал от ностальгии и не мучился тоской по родине. Но так получилось, что какая-то его часть просто не покидала Москвы.

Он по-прежнему был участником российской политической жизни. Его поклонники и ненавистники спорили о его книгах в Интернете. Московские бюро “Рейтер” и “Ассошиэйтед пресс”, радио “Эхо Москвы”, газета “Москоу Таймс” звонили, чтобы получить его комментарии. А в Лондоне даже соседи не имели понятия, кто он такой.

Марину не беспокоили его ночные бдения. У них в семье каждый имел столько свободы, сколько хотел. Как и в Москве, она не стремилась быть частью того мира, где обитали Фельштинский и Трепашкин, Березовский и Путин, ФСБ и чеченцы. Как она объясняла потом, “у нас было много общего и без этого”.

Чего им обоим не хватало в первые два года лондонской жизни, так это чувства стабильности. Их меблированная квартира не была постоянным жильем, а Марине ужасно хотелось иметь дом, который она могла бы устроить по-своему, создать уют, оборудовать для себя кухню. Саша, один из самых “домашних” на свете мужчин, еще больше мечтал о собственном гнезде. Однажды он подсчитал, что аренда, в которую обходится квартира на Эрлз-Корт, была бы примерно равна выплатам по ипотеке за небольшой дом в пригороде. И они стали подыскивать новое жилье.

Каждую субботу Марина отвозила Толика в русскую школу в Финчли на севере Лондона, ибо они решили, что ребенок не должен забывать язык Толстого и Пушкина. Пока шли уроки, она бродила по району, беседовала с агентами по недвижимости, изучала предложения. Наконец, на четвертую или пятую неделю она обнаружила участок на Мосвел-Хилл, где строили квартал односемейных домов. Одна из компаний Березовского вложила долю в проект, и Саше с Мариной достался дом.

Новоселье состоялось в феврале 2003 года. Теперь в их распоряжении было два этажа с тремя спальнями, огромной кухней и подвалом, который Саша переделал в спортзал, потратив уйму денег на оборудование. Марина так же самозабвенно создавала кухню. Это было самое счастливое время их жизни; они страшно гордились домом и всех звали в гости.

Среди приглашенных на новоселье был Ахмед Закаев. Он тоже застрял в Лондоне надолго, и его съемная квартира в Челси стоила слишком дорого. Закаеву нужна была большая жилплощадь. Он жил по чеченским традициям как патриарх большой семьи, с двумя женатыми сыновьями и бесчисленными внуками под одной крышей. Через улицу от Саши как раз строился подходящий дом. Но, как сказал потом Закаев, выступая на Сашиных похоронах, главное подсказала чеченская мудрость: “Сначала узнай соседа, а потом уже строй дом”. С первой же встречи они стали друзьями — непоседливый русский опер и видавший виды чеченский партизан.

КАЖДЫЙ, КТО СОБИРАЕТСЯ бежать на Запад от гнева диктатора или самодержца, должен разбираться в тонкостях двух взаимосвязанных юридических понятий — “убежище” и “экстрадиция”. Первое — из области административного права, второе — из уголовного.

Убежище — это что-то вроде прописки, вид на жительство для иностранца, которому на родине грозит опасность. Среди миллионов соискателей убежища лишь немногие обвиняются в родной стране в преступлениях; в основном это беглецы от дискриминации, геноцида, политических или этнических чисток. Решение о предоставлении убежища принимают иммиграционные власти, как правило, в закрытом режиме.

Большинство тех, кому грозит экстрадиция, никогда не обращаются к властям с просьбой об убежище. Как правило, это преступники, скрывающиеся от властей и часто живущие с фальшивыми документами. Согласно международным соглашениям, государства обязаны их вылавливать и выдавать в ту страну, где против них выдвинуты уголовные обвинения. В международных соглашениях, однако, четко прописано, что запрос на экстрадицию не может быть политически мотивирован. В тех редких случаях, когда за требованием о выдаче стоит политика, запрос можно оспорить в открытом суде.

Слушания по экстрадиции, однако, отличаются от обычного уголовного суда тем, что здесь не действует презумпция невиновности, и бремя доказательств лежит не на обвинении, а на защите. Кандидат на экстрадицию должен доказать, что запрос политически мотивирован или что в случае выдачи его ждут пытки, смерть или неправый суд. Иными словами, действует презумпция вины человека, которого иностранное государство обвинило в совершении преступления.

В тех случаях, когда объект запроса на экстрадицию одновременно является соискателем убежища, две юридические концепции вступают в диалектическое взаимодействие. Как правило, суды не выдают лиц, получивших убежище, поскольку на родине их, по определению, ждет неправый суд. А если человеку удается в суде доказать, что запрос на экстрадицию политически мотивирован, то это автоматически дает ему право на убежище.

Запрос на экстрадицию Закаева поступил до того, как он попросил у англичан убежища. Что же касается Бориса, то к тому моменту, когда Москва потребовала его экстрадиции, просьба об убежище уже больше года лежала без ответа в Хоум-офисе. Английское правительство специально тянуло с ответом, понимая, что предоставление убежища Березовскому уязвит Путина. Поступивший наконец запрос об экстрадиции в каком-то смысле облегчил жизнь британцам: в ожидании судебного решения правительство умыло руки. Теперь Москве можно объяснить, что решения и по Закаеву, и по Березовскому должен принять один-единственный человек — судья Тимоти Уоркман, а от правительства Тони Блэра решительно ничего не зависит.

2 апреля 2003 года Борис впервые предстал перед судьей. Тот взглянул на него поверх очков, определил сумму залога в сто тысяч фунтов — в два раза больше, чем Ахмеду, и назначил слушания на октябрь, сразу же после Закаева. Выйдя из суда на Боу-стрит, Борис напялил на себя маску с лицом Путина. Это был ответ на представление в Москве, где перед публикой выставили человека в маске Березовского в полосатом арестанском костюме. Комичное фото с ряженым Путиным перед зданием суда, окруженном полицией и журналистами, обошло все газеты, подчеркнув скандальность двух предстоящих процессов, которые обещали стать гвоздем сезона: опальный олигарх и опекаемый им “террорист” будут выяснять отношения с российским президентом в британском суде.

Лондон, 25 июня 2003 года. Владимир Путин прибыл в Великобританию. Это был первый после царя Николая визит российского главы государства. Программа началась проездом по лондонским улицам в королевской карете, окруженной почетным караулом конных гвардейцев в алых мундирах. При повороте на Молл — аллею, ведущую к Букингемскому дворцу, торжественный кортеж миновал небольшой кинотеатр, где в этот день “Фонд гражданских свобод” устроил показ “Покушения на Россию” — фильма о взрывах домов в Москве. Накануне активисты “Международной амнистии” доставили в российское посольство специальный пригласительный билет для Путина. Но высокий гость, сидевший в карете рядом с Ее Величеством, проехал мимо, не повернув головы в сторону кинотеатра.

РАССМОТРЕНИЕ ДЕЛ ОБ экстрадиции Ахмеда и Бориса тянулось с апреля по ноябрь 2003 года. Слушания в суде на Боу-стрит совпали по времени с нашим расследованием взрывов домов и с загадочными убийствами оппозиционных политиков и журналистов в Москве, о которых речь пойдет ниже. Это было время непонятных событий, неожиданных поворотов и странных совпадений, питавших череду конспирологических теорий, которые без устали выдвигал Саша Литвиненко. Невероятное в них переплеталось с необъяснимым, и у самых безобидных вещей непрестанно открывалось второе, а затем и третье дно. Каждый раз, приезжая из Нью-Йорка в Лондон, я чувствовал, будто погружаюсь в бесконечный детективный сериал, в котором я то актер, то зритель, а то и режиссер.

Одним из самых загадочных персонажей этой пьесы был человек по имени Владимир Теплюк (вернее, Терлюк, в фамилии которого русское “р”, превратившись в английское “пи”, транслитерировалось обратно на русский в виде “п”). На заседании суда 2 апреля, том самом, где для Березовского определяли сумму залога, а сам он надевал маску Путина, охрана олигарха — команда спортивных молодцов с кошачьими повадками, приобретенными во французском Иностранном легионе, обратила внимание на подтянутого высокого мужчину лет пятидесяти в сером пиджаке, с лицом, изборожденным ранними морщинами. Пару дней спустя, на Российском экономическом форуме, он снова вертелся неподалеку от нас. Охрана взяла его на заметку. Во время следующего заседания суда по делу Закаева Саша Литвиненко заметил, что человек этот разговаривает с одним из приближенных Бориса. Он представился Владимиром, бизнесменом из Казахстана, проживающим в Лондоне.

Когда Терлюк появился в суде в очередной раз, Саша набросился на него как вихрь и прижал к стене.

— Признавайся, — прошипел он угрожающе. — Кто тебя подослал?

Удивительно, но Терлюк тут же раскололся. Он работает на российское посольство, но хотел бы перейти на нашу сторону. Через несколько дней Саша привел его на встречу со мной в кафе “Старбакс”, что на Лестер-сквер.

Терлюк рассказал, что был завербован в КГБ еще во времена Брежнева, когда работал шофером в управлении делами Кремля. После развала Советского Союза он решил, что его отношения с Конторой закончились. Он затеял какой-то бизнес, но на него наехали бандиты, и пришлось бежать в Казахстан. Оттуда он в 1999 году перебрался в Лондон. На жизнь зарабатывал мелкооптовой торговлей. Его просьба о предоставлении убежища все еще рассматривалась в Хоум-офисе, когда в 2002 году к нему в парке подошли двое российских дипломатов, окликнувших его по старой оперативной кличке.

— Они потребовали, чтобы я на них работал, иначе сообщат о моем прошлом иммиграционным властям, и меня тут же вышлют. Я ведь не указал в прошении об убежище, что был связан с КГБ. У меня не оставалось выбора.

— И что же ты для них делал?

— Ходил в разные места, писал отчеты. На эмигрантские мероприятия. Или, например, им зачем-то понадобились подробности устройства одного большого универмага: парковка, служебные входы, грузовые лифты и так далее. Что же касается Березовского, то моя задача была познакомиться с кем-нибудь из вас, втереться в доверие и докладывать, о чем вы разговариваете.

— Ну и что же ты хочешь от нас?

— В общем, не знаю. Может, вы как-то поможете мне с убежищем?

— Это вряд ли, — сказал я. — По-моему, тебе лучше продолжать писать отчеты своим друзьям из посольства и надеяться на лучшее.

Его рассказ звучал правдоподобно, но у нас и без него хватало хлопот.

Через некоторое время Терлюк позвонил Саше и попросил встречи. Тот привел его на ужин в суши-бар в Сохо. Получено новое задание, сообщил он. Кураторы из посольства велели купить в магазине авторучку определенной модели и выяснить, можно ли пронести ее через рамку металлодетектора в здание суда на Боу-стрит. Еще его просили выяснить, где там разрешено курить: в туалете, на лестничной клетке и так далее.

Саша пришел в чрезвычайное возбуждение.

— Это бинарный яд, — объявил он, наклонившись над столиком, чтобы перекрыть ресторанный шум. — Они готовят операцию с использованием бинарного агента. Есть такие яды: ты брызгаешь на объект немного жидкости, например из авторучки, и это совершенно безвредно. Затем подвергаешь воздействию аэрозоля, к примеру в виде табачного дыма, и это тоже безопасно для окружающих, кроме того человека, на которого брызнули из авторучки. Два компонента взаимодействуют, и на следующий день человек умирает от инфаркта. Вот что это такое!

— Вот что, Володя, — сказал я Терлюку. — Скорее всего, это полная чушь, но не исключено, что за этим что-то кроется. Если ты говоришь правду и Саша тоже прав, то, может быть, ты действительно задействован в подготовке покушения. Представь, вдруг Бориса грохнут, тогда у тебя будут большие проблемы. Боюсь, нам придется сообщить о нашем с тобой разговоре в полицию. На твоем месте я сам пошел бы в полицию и сам все рассказал.

Он согласился, но спросил, не можем ли мы предоставить ему адвоката.

Я позвонил Джорджу Мензису, адвокату, который помог Саше получить убежище, и попросил незамедлительно с нами встретиться. Было уже около полуночи, когда наш кэб подъехал к адвокатской конторе на Картер-Лэйн. Терлюк повторил свой рассказ, я переводил, а Мензис записывал в блокнот. Договорились, что Терлюк зайдет в офис на следующей неделе, чтобы подписать официальное заявление в полицию.

После беседы с Мензисом я долго бродил с Терлюком по лондонским улицам. Его интересовало, может ли он теперь считать себя членом нашей команды. И будем ли мы помогать ему материально.

Ни в коем случае, — сказал я. — Возможно, ты станешь свидетелем в уголовном деле о попытке покушения на Бориса. Мы тебе симпатизируем, но единственное, что можем для тебя сделать, это оплатить услуги адвоката, если возникнут проблемы.

А у вас есть контакт с британскими спецслужбами? С МИ-5 или МИ-6, - вдруг спросил он. — У меня такое ощущение, что мой телефон кто-то прослушивает.

— Нет, Володя, никаких контактов. Вот подашь заявление в Скотланд-Ярд, тебя допросят, и если ты заинтересуешь спецслужбы, они тебя сами найдут. Поскольку здесь замешано российское посольство, то, по логике вещей, тобой должны заинтересоваться в МИ-5. Но это мой чистый домысел.

Мы распрощались, договорившись встретиться в офисе Мензиса.

Однако он не появился. В назначенный день он позвонил Мензису и сказал, что его неожиданно вызвали в Хоум-офис в связи с прошением об убежище. На всякий случай мы с Сашей подали заявления с описанием этой истории в полицию и решили, что на этом все и закончится. Без подтверждения Терлюка никто не станет воспринимать всерьез наши рассказы о том, что в лондонском суде готовится покушение на Березовского.

Но я был неправ. В начале сентября судья Уоркман объявил, что следующее заседание по делу Березовского переносится с Боу-стрит в суд Белмарш, где обычно рассматриваются дела, требующие повышенных мер безопасности. Об этом попросила полиция, поскольку “возникла серьезная угроза безопасности” Бориса. Затем 11 сентября, неожиданно, безо всяких объяснений Хоум-офис сообщил, что предоставляет Борису убежище, не дожидаясь решения суда по экстрадиции — случай, в юридической практике экстраординарный. Судья Уоркман тут же постановил отказать России в выдаче Березовского без дальнейшего разбирательства по существу, поскольку теперь это лишено смысла.

Мы не понимали, что происходит. Неужели Скотланд-Ярд получил независимое подтверждение рассказу Терлюка?

Через несколько дней просочились подробности. 21 сентября в “Санди Таймс” вышла сенсационная статья о несостоявшемся покушении прямо в зале суда. Ссылаясь на “осведомленные источники”, газета сообщила, что “агент российской разведки должен был, проходя мимо Березовского, уколоть его в руку [отравленной] авторучкой”. Звучало это вполне зловеще и вызвало в памяти известный эпизод времен холодной войны, когда агент болгарской разведки умертвил диссидента Георгия Маркова, уколов его отравленным зонтиком на мосту Ватерлоо в отместку за его критику болгарского президента Тодора Живкова. “Высокопоставленный чиновник в Уайтхолле, — продолжал корреспондент “Таймс”, - подтвердил, что в МИ-5 обратился человек, который утверждал, что был послан в Британию с заданием убить олигарха, и что делом этим занимается полиция”.

Официальные инстанции хранили молчание, и мы так и не поняли, почему Борису вдруг решили дать убежище. То, что его хотели убить в суде, казалось тогда совершенно неправдоподобным — ведь мы не верили в такие вещи вплоть до отравления Саши.

— Не могу представить, что против меня хотели использовать химическое оружие, — удивлялся Борис. — Вот, допустим, ты Путин. Ты пытаешься достать меня законным способом, через суд. Ты надеешься на успех, иначе зачем было это затевать? И в то же самое время планируешь замочить меня в здании суда?! Как-то нелогично… Или у Володи полностью съехала крыша?

Борис, конечно, был рад, что все закончилось для него благополучно, но чувствовалось, что он все же раздосадован: открытого разбирательства в суде не будет, а значит он не сможет вынести свой спор с Путиным на публику в скандальном процессе в Лондоне.

Что же касается Терлюка, то в драматургии этой истории ему предстояло появиться на сцене еще раз в последнем акте — после Сашиной смерти. Но об этом позже.

ТО, ЧЕГО НЕ дождался Борис, с избытком получил Ахмед: возможность сойтись с врагом перед всем миром, в зале суда, переполненном журналистами. Обвинения были нешуточными. Согласно Королевской прокуратуре, представлявшей интересы Российской Федерации, осенью 1999 года, когда российские силы вошли в Грозный, Ахмед сформировал вооруженную банду, на счету которой убийства не менее трехсот представителей правопорядка. Он также лично пытал человека по имени Иван Соловьев, которого заподозрил в том, что он осведомитель.

“Когда Соловьев отказался “признаться”, что сотрудничает с Федеральной службой безопасности, — утверждало обвинительное заключение, — Закаев достал пистолет, приставил дуло к мизинцу правой руки и нажал на курок, отстрелив Соловьеву палец. Затем он повторил то же самое с левой рукой, отстрелив еще два пальца”.

Закаев также обвинялся в том, что похитил и пытал двух российских православных священников.

Когда зачитывали обвинение, на лице судьи Уоркмана читался неподдельный интерес. Журналисты тоже слушали, затаив дыхание. Как защита справится с таким списком злодеяний? Ведь Закаев не мог рассчитывать на презумпцию невиновности — именно ему предстояло доказать, что обвинения эти сфабрикованы.

Защитник обратил внимание суда на то, что все свидетельские показания и заявления пострадавших датированы ноябрем 2002 года, то есть уже после ареста Закаева в Дании по обвинению в захвате театра на Дубровке. Но само это обвинение почему-то отсутствовало в запросе, поданном в Британию. По мнению защиты, это говорило о том, что новые эпизоды были срочно сфабрикованы, когда первоначальное обвинение развалилось.

После нескольких заседаний, на которых эксперты излагали историю российско-чеченского конфликта, настала очередь обвинений по существу.

Утром 24 июля в зале суда на Боу-стрит произошла сенсация. Защита объявила, что вызывает свидетеля — человека, показания которого фигурируют в российском обвинении. В деле, присланном из Москвы, его фамилия была вымарана черными чернилами будто бы из соображений безопасности, но защите удалось его разыскать и доставить в Лондон, чтобы он рассказал, как давал показания. Прокурор заявил протест. Он потребовал предъявления паспорта свидетеля, чтобы выяснить, каким образом тот попал из Чечни в Лондон: дескать, имеется подозрение, что он нелегально перешел российскую границу. Судья Уоркман отклонил ходатайство: он уже ознакомился с документами свидетеля, и претензий к нему нет.

Сидевший рядом со мной Саша Литвиненко сиял. Ведь это он, британский подданный Эдвин Редвальд Картер, летал в Грузию, чтобы доставить чеченского свидетеля к британским адвокатам Ахмеда.

Загадочного чеченца звали Дук-Ваха Душуев, это был тот самый человек, который утверждал в заявлении в российскую прокуратуру, что лично слышал, как Закаев распорядился похитить, а затем пытать двух священников.

Душуев оказался низкорослым лысеватым парнем лет тридцати-пяти. Он отвечал на вопросы с застывшей непроизвольной ухмылкой — частый симптом у тех, кому приходится рассказывать о пережитых пытках. 27 ноября 2002 года, когда Закаев сидел в КПЗ в Копенгагене, Душуева в Грозном задержали сотрудники ФСБ. Его привезли на базу федеральных сил в Ханкале и бросили в яму, наполненную до колена вонючей жижей, накрыв железной решеткой. Яма была слишком узкой, чтобы в ней присесть, и недостаточно глубокой, чтобы встать. В этой яме он провел шесть дней в полусогнутом состоянии, в наручниках, с надетым на голову мешком. Вытаскивали его из ямы только для допросов, на которых били по нескольку часов кряду, пытали электрическим током и угрожали перерезать горло, если не даст нужные показания. На шестой день пыток он согласился подписать заявление, что якобы в 1997 году, находясь в охране Закаева, слышал, как тот приказал похитить священников.

Душуева привезли в прокуратуру в Грозном, и следователь дал ему подписать заявление — то самое, которое потом оказалось в Лондоне с фамилией, замазанной черными чернилами. Затем его посадили перед кинокамерой, и люди в военной форме приказали повторить все сначала. 15 декабря это “интервью” показали по НТВ, назвав его фамилию и объявив, что это “репортаж специального корреспондента” из Чечни. Через два месяца Душуев получил условный срок за участие в “незаконном вооруженном формировании” и был освобожден.

Судья Уоркман назвал это “драматическим поворотом” дела. Он велел прокурору предоставить оригинал заявления Душуева без вымаранной фамилии. Он также потребовал объяснить, почему в обвинительном заключении не указано, как того требует закон, что в момент дачи показаний свидетель находился под стражей.

Второе кошмарное обвинение, которое заключалось в том, что Закаев самолично отстрелил пальцы Ивану Соловьеву, развалилось благодаря Анне Политковской, которая напечатала в “Новой Газете” репортаж из Урус-Мартана, родного города Закаева. По данным Политковской, свидетель обвинения, которого российская сторона привезла в Лондон с паспортом на имя Ивана Соловьева, в действительности был Виктором Александровичем Соколовым, а попросту Витьком, известным в Урус-Мартане «пьяницей, бичом и бомжиком». Он появился в городе в 1992 году, и уже тогда у него не хватало пальцев на руках, которые он “по пьяному делу отморозил”.

“Когда прошлой осенью спецслужбы и прокуратура побежали по Урус-Мартану в поисках «свидетелей преступлений» Закаева, они наткнулись на беспалого Витька. И за выпивку Соколов согласился им помочь”, - писала Политковская. По ее данным, Соколов потом признавался собутыльникам, что дал ложные показания.

Статья Политковской вышла в свет уже после выступления “свидетеля Соловьева” в суде, но адвокаты Закаева приобщили ее к делу в подтверждение тезиса, что весь эпизод с отстрелом пальцев сфабрикован. Версия Политковской объясняла, почему на перекрестном допросе Соколов-Соловьев совершенно запутался и выглядел крайне неубедительно. Судья Уоркман сидел с невозмутимым видом, но видно было, что он вне себя: ведь это был британский судья, не привыкший иметь дело с подложными свидетелями и показаниями, полученными под пыткой. По лицу королевского прокурора, который поддерживал обвинение, подготовленное российскими коллегами, шли красные пятна: было видно, что ему крайне неуютно.

Адвокаты решили не вызывать самого Закаева в качестве свидетеля. На протяжении всего многодневного разбирательства он молча сидел на скамье подсудимых с загадочным видом, напоминая сфинкса своим благородным, обрамленным львиной бородой лицом. Но все, что он мог бы сказать о подоплеке чеченского конфликта, об обращении с пленными чеченцами в российских тюрьмах и о своем политическом кредо противника терроризма изложили свидетели защиты, которых “Фонд гражданских свобод” доставил в Лондон: это были депутаты Госдумы Сергей Ковалев и Юлий Рыбаков, бывший секретарь Совбеза Иван Рыбкин, правозащитник Александр Черкасов, журналист Андрей Бабицкий. Против них выступила не менее впечатляющая команда свидетелей обвинения во главе с заместителем министра юстиции Юрием Калининым и заместителем генпрокурора Сергеем Фридинским. Никогда еще ситуация в Чечне так подробно не обсуждалась в суде.

13 НОЯБРЯ 2003 года судья объявил решение: Российской Федерации в экстрадиции отказать.

По ходу слушаний “Фонд гражданских свобод” сообщал подробности на специальном вебсайте “Охота на Закаева”, где размещались документы, фотографии, комментарии, интервью и пр. Решение судьи Уоркмана моментально сделалось сенсацией в Рунете. Значение вердикта выходило далеко за рамки судьбы отдельного чеченца, пусть даже и лидера сепаратистов. Впервые было вынесено судебное решение, содержавшее юридическую оценку режима Путина и его войны, — решение, которое станет прецедентом для подобных разбирательств в будущем.

Судья постановил, что действия России в Чечне отнюдь не являются правоохранительной акцией, а представляют собой полноценный вооруженный конфликт, попадающий под действие Женевских конвенций, а не уголовного законодательства. Таким образом, само по себе участие в боевых действиях не является преступлением. Ахмед и другие “боевики” не могут быть автоматически зачислены в террористы, ибо являются легитимными участниками войны. С другой стороны, лица, совершившие в Чечне преступления против гражданского населения, причем с обеих сторон, должны считаться военными преступниками, а вовсе не нарушителями уголовного кодекса.

Решением суда запрос на экстрадицию Закаева был признан политически мотивированным, и было определено, что доказательства по делу сфабрикованы российской стороной, применявшей принуждение свидетелей, пытки и прямой подлог. Суд также согласился с тем, что если Закаев будет выдан, его ждет расправа и возможная гибель, как это произошло со многими видными чеченцами, попавшими в российский плен. Это был сокрушительный удар по репутации России как правового государства. Дело Закаева обернулось полным поражением Кремля.