УЗНИК «ТАГАНКИ»

УЗНИК «ТАГАНКИ»

Тюрьма. Первое боевое крещение. Одиночная камера в Тверском участке, затем в «Бутырке» и, наконец, в «Таганке». Его возили по Москве из одного «казенного» дома в другой. С какой целью — он не догадывался. Но у полиции расчет был простой — не дать возможности узнать, кто из товарищей арестован, кто еще на свободе, а затем, когда все руководство «Рабочего союза» будет в тюрьме, тогда и допрашивать можно, сопоставляя и проверяя показания.

26 ноября Дмитрий Ильич был приведен в следственную комнату на допрос. Формальная сторона дела — происхождение, вероисповедание, семейное положение, средства к существованию и т. п. — заняла немного времени. Следователь обо всем уже давно был извещен, тем более что из Петербурга успели затребовать копию дела В. И. Ульянова.

Следователь начал с того, что напомнил Дмитрию Ильичу о заслугах отца, который благодаря усердному трудолюбию на пользу отечеству заслужил от государя три ордена и чин действительного статского советника. Но сыновья верноподданного родителя выбрали иную дорогу, неугодною богу и отечеству. Два брата, казненный Александр и ныне здравствующий Владимир, проявили фанатизм, отстаивая вредные идеи, за что, как известно, примерно наказаны. Но младший сын благородного родителя, надежда и будущий кормилец матери, заблудился, связавшись с преступным миром…

Следователя интересовало, в каких подпольных организациях и кружках состоит арестованный, знает ли он студента-медика Павлова и студента-математика Вольского.

Дмитрий Ильич ответил, что ни в каких организациях и кружках участия не принимал и что названных студентов не знает. У следователя уже был список лиц, которых предполагалось допросить самым тщательным образом. В этом списке значились: В. Вольский, П. Павлов, М. Ван-Путерек, П. Дондаров, Н. Розанов, К. Егоровский, К. Романович, В. Петров, П. Сергиевский, Е. Тимченко, X. Черников и Д. Ульянов. Всего двенадцать человек. Начали допрос с Ульянова.

Дмитрий Ильич расписался в своих показаниях, и его снова отвели в постылую одиночку. Что собой представляла тюремная камера в «Таганке», описал попавший сюда четыре года спустя Марк Тимофеевич Елизаров. «Длины 6 арш., ширины 3 арш., высоты 4,5 арш. Высоту трудно измерить, так как поверхность потолка сводчатая. Окно полтора аршина высотою и 1,5 шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене окна — дверь, и, войдя в дверь в комнату, видишь на правой стороне: постель и полка для посуды, а также согревательная труба, а налево в углу то, что неприятно называть…» Правда, из Таганской тюрьмы, если сидеть в одиночке на пятом этаже, по утверждению того же никогда не унывавшего Марка Тимофеевича, открывается роскошная панорама всей Москвы, и в ясный день можно любоваться переливами солнечных лучей на куполе Христа Спасителя. И вид, в общем, не хуже, чем с Воробьевых гор.

Окно камеры выходило в тесный тюремный двор. Глядя на каменную площадку, Дмитрий Ильич думал, кто же остался на свободе? По тюремной азбуке, которую выучил довольно быстро, он узнал, что здесь же находятся Розанов, Елагины, Вольский, Павлов. Видимо, им устроят очную ставку? Он предупредил товарищей: никого не называть — друг с другом они незнакомы, необходимо отрицать свою причастность к подпольной революционной организации.

Сам Дмитрий Ильич на допросах отрицал свою принадлежность к социал-демократам, зато охотно рассказывал о студенческой жизни, о лабораторных занятиях, о своем желании вернуться к прерванной учебе. Однако же полиция добивалась признания о причастности Ульянова к «Рабочему союзу». За это его обещали тотчас же выпустить на свободу с правом посещения университета.

Но Дмитрий Ильич был неколебим. Конечно, прервать университетский курс, да еще на пятом году учебы, — печально. Он отдавал себе отчет в том, что в случае провала с университетом придется расстаться. Так и вышло. Вскоре от родных узнал, что из университета его исключили. Ну что ж, будет учиться самостоятельно. Дмитрий Ильич просит сестру привезти ему книги, прежде всего по медицине. Он также изучает «Историю России» С. М. Соловьева, «Государственное право Европейских держав», по монографиям Альфреда Эспинаса и Джона Леббока штудирует эволюционную теорию Дарвина. Ему разрешили читать статьи П. Б. Струве и Макса Шиппеля.

Дмитрий Ильич читает и художественную литературу, знакомится со «Словом о полку Игореве» в переводе Гербеля, читает в оригинале Генрика Сенкевича и Евгения Марлитта. А мысли — о свободе. О ней всегда мечтает узник, глядя в зарешеченный квадрат окошка. В одном из писем Анна Ильинична жалуется, что на даче ее доняли комары. «Ты рассказываешь мне о комарах, я сейчас тоскую по ним!» — признается он ей в ответной записке. Он завидует сестре и даже брату. Брат хотя и в Сибири, но он, по крайней мере, не лишен возможности бродить по лесам, не чувствует себя пленником колодных каменных стен каземата.

А Владимир Ильич — в постоянной тревоге за судьбу Мити. Почти в каждом письме к родным он справляется: что слышно о Митином освобождение, каковы результаты хлопот Анны Ильиничны?! «Когда же наконец выпустят Митю? Вот не ожидал, что из-за пустяков раздуют такую ахинею? И куда он поедет, когда выпустят?»[3]

Лишь на исходе лета 1898 года в Шушенское пришла долгожданная весточка. И Владимир Ильич поспешил ответить: «Вчера получил я, дорогая мамочка, телеграмму от 21-го о Митином освобождении и письма твое и Анютино. Очень был рад всем известиям, особенно первому. Митя освобожден, следовательно, по окончании следствия: теперь интересно узнать, что именно приуготовляет для него обвинительная власть»[4].

В Москве Дмитрию Ильичу не дали задержаться, отправили в Тулу под гласный надзор полиции. Ему запрещалось продолжать учебу в каком бы то ни было университете. Мало того, от внимания полиции не ускользнуло то, что Ульянов давал уроки детям, поступающим в гимназию, поэтому ему также запрещалось работать в органах народного просвещения.

Пусть так! Но это была свобода. И он испытывал несказанную радость, направляясь в Тулу, хотя там у него не было ни знакомых, ни друзей, да и никаких перспектив устроиться в какое-либо лечебное учреждение.

Впереди была неизвестность, а на душе солнечно, как в тот день, когда он ехал из Москвы в Тулу. За открытым окном в утренней дымке плыли российские леса с темными угрюмыми деревеньками, крытые жестью купола деревянных церквей, старые березы с грачиными гнездами, желтые полоски скошенных хлебов, зеленые лоскуты картофельных грядок.

Ничего этого Дмитрий Ильич не видел почти целый год. А мог бы не увидеть и десять лет, а то и больше, если б на допросе признался, выдал товарищей и подпольную организацию. Он, такой разговорчивый в обществе друзей и соратников, притом предельно откровенный и прямой, умел на допросах говорить обо всем, но только не о том, что интересовало следователей. Архиважно, как себя ведет революционер на допросе, подчеркивал брат, давая понять, что и в застенках казематов борьба продолжается и надо уметь выходить из нее победителем. Слова брата Дмитрий Ильич всегда помнил.

В «Таганке» он выдержал свое первое серьезное испытание. От него охранка ничего не добилась, а существенных доказательств у нее не оказалось, если не считать донесений сыщиков, фиксировавших, когда и куда ходил студент Ульянов. Дмитрия Ильича радовало также то, что рабочий кружок на заводе «Гужон» — его первая рабочая аудитория — уцелел. Живет и действует. А это уже кое-что значило.

В Туле Дмитрий Ильич поселился на Серебрянской улице в доме мещанина Маркова. Хозяин предупредил его, что берет на жительство всех, кроме «политических». Но вскоре, к своему неудовольствию, от околоточного надзирателя Марков узнал, что за «господин» вселился к нему. И все же жильца не выгнал: как-никак тот предложил за дрянную комнатку 10 рублей в месяц — двойную плату.

Тула — город потомственных пушкарей и ружейников, родина знаменитых самоваров — произвела на Дмитрия Ильича удручающее впечатление. Даже при беглом знакомстве город показался ему грязным, торгашеским. В первом же письме Анне Ильиничне он сообщал: «Публичная библиотека плохая, кабинет для чтения только для подписчиков; театр… когда я увидел его в первый раз, то невольно рассмеялся: если бы мне не сказали, что это городской театр, то я принял бы его за балаган, в лучшем случае за цирк; «скоморох» в Москве несравненно лучше! Городские деньги, которых, без сомнения, хватило бы на полное обновление города, в течение нескольких лет плывут в карманы кабатчиков и купцов, заседающих в думе; и даже местные жители из купцов, торговцев, приказчиков отзываются о ней: «грабиловка какая-то…»

Пользуясь погожим днем, Дмитрий Ильич вскоре выбрался на окраину, нашел парк на горе, «который хотя сам по себе дрянцо, но вид из него хороший: видна вся Тула, расположенная частью в болоте, частью на пригорках, по окрестностям заводы, фабрики, железнодорожные мастерские, а дальше поля и леса верст на 10, на 15…».

Окраина… Низкие, вросшие в землю бараки, где в крохотных комнатах ютятся по две, а то и по три семьи. Мусорные свалки посреди улиц, на каждом углу — кабак.

«После «Таганки» вся эта грязь и мерзость так и бросается в глаза», — с горечью писал он из Тулы. И не случайно именно туляки выдвинут его, вчерашнего узника, на съезд самой революционной партии — РСДРП, которая бросит клич: «Вставайте, каторжники мира!..»

Удручающее впечатление от всего увиденного усилило тягу к большому настоящему делу. Но в работе отказано. Денег нет. Слежка. Вдобавок ко всему, «кроме неопределенности положения, еще более неприятная вещь — это одиночество: юридически, так сказать, меня пустили к людям, а фактически — «я вновь один»…».

Помочь сыну пытается Мария Александровна. Она берет с собой младшую дочь, едет в Тулу, затем в Москву, пишет прошение в полицейское управление. Наконец Дмитрию Ильичу разрешено проживать под гласным надзором в Подольске. Но опять старая песня: на службу устраиваться не велено — поднадзорный. Тяжело матери. Из своей пенсии она старается выкроить и для сыновей-безработных, и для младшей дочери: после окончания гимназии Мария Ильинична решила продолжать учебу за границей. Мать старается быть около тех детей, кому труднее. Сейчас наибольшие трудности испытывал Дмитрий Ильич. Не прекращая самостоятельной учебы по университетской программе, он ищет работу. И было уже нашел. Требовались врачи в лечебно-продовольственные отряды, которые направлялись в голодающие районы Поволжья. Дмитрий Ильич обращается с письмом к составителю отрядов, санитарному врачу из Симбирска, своему земляку и знакомому, Кудрявцеву. Но Кудрявцев для него ничего сделать не смог. Поднадзорный.

Что ж, тогда, может быть, власти разрешат доучиться в университете? Написал прошение. Ответил департамент полиции: в университет принять нельзя, а вот держать экзамены экстерном можно. Прекрасно! Такую возможность в свое время блестяще использовал брат. Дмитрий Ильич снова пишет запрос. Наконец разрешено в будущем году поступить в Юрьевский университет.

Но пока он по-прежнему ищет работу. От знакомых узнает, что его товарищ и земляк Алексей Иванович Яковлев, как один из организаторов антиправительственных выступлений студентов, исключен из университета, после освобождения из-под ареста служит в Симбирске. 24 мая в 1899 года Дмитрий Ильич посылает ему письмо с просьбой выхлопотать для него место. Он заверяет Алексея Ивановича, что его пустят «и в Симбирск и в другой какой-нибудь провинциальный город…». Гласный надзор ведь всего-то на год, а потом он вольная птица. «В Подольске мне ужасно не хочется оставаться», — признается другу. Теоретическая база у него есть: все-таки проучился на медицинском факультете четыре с половиной года. Теперь нужна практика.

Алексей Иванович, ходатайствует за младшего Ульянова. В Симбирске помнили Илью Николаевича. Да, за сына такого человека не грех бы похлопотать. Но в том же Симбирске помнили Александра Ульянова, покушавшегося на царя. Дмитрию Ильичу бессильны были помочь и Алексей Иванович, и его отец, известный уже в то время просветитель Иван Яковлев.

За мытарствами брата следит Владимир Ильич. В далеком Шушенском он чувствует смятение Дмитрия Ильича. И чаще, чем другим родственникам, пишет ему письма, полные оптимизма и уверенности: все уладится, все будет хорошо. Попутно, сколько позволяют цензурные условия, держит брата в курсе политической и идеологической жизни социал-демократии, спешит предупредить: обрати внимание на зарождающуюся архипошлость.

«№ 5 «Научного Обозрения» я видел и нашел статью Туган-Барановского в нем чудовищно глупой и вздорной: он просто произвольно внес изменение нормы прибавочной стоимости, чтобы «опровергнуть» Маркса, и предполагает абсурд: изменение производительности труда без изменения стоимости продукта. Не знаю, стоит ли писать о каждой такой вздорной статейке: пусть исполнит сначала обещание развить это пообстоятельнее. Вообще я все решительнее становлюсь противником новейшей «критической струи» в марксизме и неокантианства (породившего, между прочим, идею отделения социологических законов от экономических). Вполне прав автор «Beitr?ge zur Geschichte des Materialismus», объявляя неокантианство реакционной теорией реакционной буржуазии и восставая против Бернштейна. Крайне заинтересовала меня новая книга Богданова («Основные элементы исторического воззрения на природу», СПБ., 1899) — я ее выписал, — на которую в майской книге «Начала» есть рецензия, написанная крайне вздорно, с важничающими фразами и с умолчанием о существе дела. Очень жалею, что я как-то пропустил объявление об этой книге, когда она вышла. Думаю, что это должна быть дельная вещь и что такую рецензию нельзя будет оставить без ответа…

Жму руку. В. У.»[5].

Владимир Ильич просит выслать ему список земско-статистических сборников с кратким изложением содержания.

Дмитрий Ильич охотно выполняет просьбу, для этого выезжает в Москву, а заодно посещает одну из явок «Рабочего союза». К Елагиным зайти он не рискнул, за квартирой могла быть слежка. Но Дмитрий Ильич знал, что Андрей Нилыч находится в тюрьме и Елизавета Алексеевна испытывает большую материальную нужду. В этот раз у него были с собой деньги. Мать просила его купить себе летний костюм и дорожный плащ для поездки в Сибирь. Он рассудил, что без летнего костюма обойдется, старый еще не ветхий, и через университетского товарища передает деньги Елагиной. А плащ купил, приобрел также новые книги по аграрному вопросу и новейшей философии, в частности сочинения Авенариуса.

Намечалась поездка в Шушенское. Владимир Ильич настоятельно просил приехать на лето, погостить всей семьей, благо у Марии Ильиничны каникулы, у Дмитрия Ильича каникулы вынужденные, а Мария Александровна всегда готова на крыльях лететь. Но поездка расстроилась неожиданно. В начале июля Мария Александровна заболела и пролежала почти два месяца.

В начале августа Дмитрий Ильич с сожалением сообщил брату, что в Шушенское они, за исключением Маняши, приехать не смогут. Владимир Ильич ответил телеграммой: он ждет Маняшу. Но и этой поездке не суждено было осуществиться. Теперь оставалось только надеяться на возвращение Владимира Ильича из ссылки.

Дмитрий Ильич с головой уходит в издательские дела брата, встречается с редакторами «Научного обозрения», «Жизни», «Мира божьего». А тем временем Владимир Ильич пишет прошение об отправке его по окончании ссылки на родину.