Три смерти
Три смерти
Война идет уже восьмой месяц, а я сижу в тылу, В Ташкенте. Вожу грузы, почту, пассажиров. Все как и в мирное время. Очень неприятно и стыдно перед теми, кто уже там — на фронте.
Многих здесь война как будто бы и не касается. Она далеко. И к тому же скоро кончится. У нас пушки, ворошиловские залпы и все такое, а фашисты вон, как пишут в газетах, уже танки закапывают в землю: горючего не хватает.
Так успокаивали себя люди, сидя вечерком за чашкой чая или гуляя по ярко освещенным улицам города, мимо витрин и магазинов с одеревеневшими манекенами, мимо дверей ресторана, из которых то и дело выплескивались на булыжную мостовую грохот джазовой музыки и куплеты, привезенные из Львова:
Сосиски с капустой
Я очень люблю —
Ждем вас во Львове!..
Глупая песня!
Война! Она уже перемалывает человеческие судьбы, и оттуда, издалека, сюда — в глубокий тыл, доносится ее смертельное дыхание. Словно электрической искрой пронзительно и больно бьют прямо по сердцу сообщения о смерти товарищей.
Вчера я узнал печальную новость: погиб мой славный друг, наш общий любимец Саша Чинов. С первых же дней войны он попросился на фронт. Его не пускали. Он настоял. И вот летел на По-2, подбили, взяли в плен. Пытали. Вырезали звезды на теле, жгли раскаленным железом. Умер Саша героем. Давно ли вместе ходили на рыбалку, ночевали в отдаленных портах и соревновались, кто больше сделает рейсов, перевезет пассажиров и грузов.
Война обнажила людей, и каждый предстал перед взором не только другого, но и перед самим собой таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каким казался прежде. Ну, кто, например, мог подумать: Саша Чинов, тихий, незаметный парень, и, пожалуйста, оказался героем! Да еще каким! Из уст в уста передавалась о нем молва. Наши отбили, освободили пленных, на чьих глазах пытали героя, захватили карателей, но Саша был уже мертв, так и не сказав, где штаб армии, откуда он летал.
Или вот летчик Грызлов. На вид солидным, мужественный, с квадратным «волевым» подбородком, командир тяжелого четырехмоторного корабля Г-2. А как он вел себя, когда его посылали обслуживать фронт? Даже вспомнить стыдно: в Москве, в штабе дивизии, чуть не валялся в ногах у начальства. Плакал. Просил. Умолял: «Пошлите на тыловую работу! У меня же дети, жена!»
Фронт изгибался, трещал по всем швам, солдаты захлебывались в крови, отражая удары врага. Не хватало снарядов, патронов, винтовок.
И уставший до смерти командир авиационной дивизии сказал, брезгливо вглядываясь и квадратный «волевой» подбородок:
— Вы будете возить оружие к передовой. В случае неповиновения — под трибунал. Идите.
В громадном и неуклюжем транспортном самолете Г-2 летчики сидят открыто, как в лодке. Поэтому все, что делается на земле, с высоты трехсот метров видно хорошо. Подлетая к полевому аэродрому, сооруженному наспех возле передовой, увидел Грызлов полыхание взрывов, столбы дыма, а в воздухе, почти у самой земли, воздушную карусель. Пять фашистских истребителей гоняли «ишачка».
С земли уже махали Грызлову: давай, давай! Садись скорее! Снаряды на исходе, нужны патроны для пулеметов!
Не сел Грызлов. Стал разворачиваться, хотел уйти. Но один из «Мессершмиттов» оторвался от строя, спикировал и скрылся где-то за хвостом, явно заходя в атаку. Тогда вне себя от ужаса Грызлов убрал моторы и пошел на посадку куда глаза глядят. Трахнул колесами по деревенской уборной, сшиб, разнес в щепки древнюю бревенчатую хатенку, свалил амбар и запахал тяжелыми шасси картофельное поле… В конце пробега самолет завалился в болотистую балочку и, ткнувшись носом в обрыв, замер, нелепо подняв в дымное небо громадный алюминиевый хвост.
Кругом трещало, грохало, и вставала столбами земля вперемешку с соломой. Не успел Грызлов выбраться из кабины, как перед ним, словно из-под земли, — лейтенант с двумя кубарями в петличках. В темной от пота гимнастерке, с измазанными глиной локтями и коленками. Щеки ввалились, глаза, словно блюдечки, большие, круглые, сумасшедшие.
— Ага, летчики?! Сколько вас? Берите оружие. Надо выбивать фашистов вон там, возле балки. За мно-о-ой!.. Уррра-а-а!..
Второй пилот, бортмеханик, радист кинулись вслед, с винтовками наперевес.
Откуда-то из-за плетней выбежали бойцы: не люди — тени! Черные от бессонницы и копоти. Рты разинуты, а крика не слыхать. Пробежали жидкой цепью, и вместе с ними откатился огненный вал, и уже бухало где-то за балкой.
Огляделся Грызлов — никого, Один. Экипаж ушел выбивать фашистов. Ну и ладно. Бросил в кусты винтовку, поправил шлем, очки, поддернул ремешок планшетки и пошел, держа направление на восток.
Сначала шел так, без всякой мысли, с единственной целью — добраться до своего аэродрома. Его почти не останавливали. Ясно же — сбитый летчик идет к своим, знакомая картина.
Его подвозили, угощали куревом, кормили. Грызлов не торопился. В грохоте пушек, прыгающих навстречу по ухабам, в ржании коней, в шуме обозов, в дробном топоте солдатских ног, в нахальном реве фашистских самолетов, залетающих в глубокие тылы, затерялась бесследно человеческая песчинка по фамилии Грызлов.
И лишь на пятый день, когда случайно наткнулся на аэродром с транспортными самолетами Аэрофлота, в голову пришла спасительная мысль — плюнуть на все и рвануть на попутном самолете домой. Его уж, наверное, и с довольствия списали. Кому придет в голову искать «погибшего» Грызлова в Средней Азии?! А там он скажет, что отправили домой.
Знал, что это дезертирство и что расплачиваться за это придется жестоко, но уже ничего не мог поделать с собой. Непреодолимая, властная сила захватила его целиком, Домой! Домой! Прочь отсюда, от этого ужаса! Жить. Любой ценой, но только жить!
Нашел знакомого летчика.
— Направляюсь домой. Отпустили. Возьмешь?
— Садись. Жалко, что ли.
И Грызлов оказался дома. Снова надел на себя личину солидности. Авторитетный летчик, командир тяжелого корабля. Такие на полу не валяются. Ему поверили. Дали экипаж, самолет, и стал он летать над песками пустынь. Грузы, пассажиры. Все как и в мирное время.
И все — и не все. Не знали же о нем ничего окружающие, а только относиться стали с какой-то подозрительностью. Все на фронт, а он с фронта. Грызлов и раньше-то не отличался сердечностью, а сейчас и подавно. Стал замкнутым, злым. А меня ненавидел. Встретит, передернет плечами, будто ему промеж лопаток льдинку опустили, и пройдет, молча поджимая губы. Не мог он мне простить двух историй.
Одна короткая.
Прилетел он как-то в промежуточный аэропорт, явно не в духе, вошел в занятый мною и еще одним молодым летчиком номер и сказал, не обращаясь прямо ни к кому из нас:
— Здесь буду я.
Молодой летчик вскочил, удивленно вытаращил глаза и машинально потянулся за своим планшетом, висевшим на спинке кровати.
— Сережа, не волнуйся, — сказал я. — Дядя шутит. Здесь будем мы. Ведь нас двое.
Сережа понял, ухмыльнулся и демонстративно развалился на койке. Грызлов с сердцем хлопнул дверью.
Вторая история длиннее и требует предисловий.
Не скажу, чтобы меня не страшила война. Я боялся, да еще как! Но, расспрашивая ребят, побывавших «там», слушая их рассказы, старался сделать безразличное лицо. И, наверное, мне это удавалось, потому что постепенно обо мне сложилось мнение: каменный человек, ничем его не проймешь!
Ну, каменный так каменный. Вот и хорошо: с каменного меньше спросу. И я по возможности всегда старался показать свою «каменность».
Спиртного не употреблял совсем. Имел к нему непреоборимое отвращение. Да и некогда было. Я весь уходил в полеты. Старался овладеть этим искусством в совершенстве. Красиво взлететь, красиво, с точного расчета сесть. Старался вести самолет так, чтобы пассажиров не укачивало. И всегда, когда можно было, тренировался в слепом полете. Останавливаясь на ночевку в каком-нибудь промежуточном аэропорту, я еще продолжал оставаться во власти полета, обдумывая каждую его деталь и мысленно вводя поправки: завтра сделаю вот так.
И вот как-то прилетел я в один порт. Линейка установлена четырехмоторными Г-2. Значит, с местами плохо.
Вхожу в гостиницу, а там уже дым коромыслом: собралась компания. На столе, возле алюминиевого авиационного поршня, доверху набитого окурками, две-три поллитровки, куски хлеба, бумажка с солью, очищенные луковки. Не иначе как справляют чьи-то именины!
— А-а-а, каменный прибыл! — встречает меня уже слегка захмелевший Грызлов. — Садись.
Мне очистили место. И уже булькает водка, наполняя стакан. Я знаю, ребята обижаются, что я не пью с ними, и сейчас, пока Грызлов наливает, все косо посматривают на меня. Чувствую, если откажусь, — обижу смертельно. Подавляя тошноту, говорю спокойно:
— Ребята, вы знаете, я не пью…
— Как же, знаем, — говорит Грызлов, ставя бутылку на стол. — Хочешь хорошеньким быть.
— Нет, не поэтому. Просто не пью. Но с вами за компанию выпью.
— Спасибо, уважил. — Грызлов пододвинул стакан. — Пей!
Меня уже мутит, но я не подаю вида.
— Это моя доля? — интересуюсь, принимая прозрачное пойло.
— Нет. Будет еще.
— Гм!..
Вторую дозу я не выдержу. Меня вывернет наизнанку. А этого я как раз и не должен допустить. Иначе тогда мне не будет прохода. В порядке забавы меня будут потчевать при каждом удобном и неудобном случае.
В комнате тишина. Все смотрят на меня не очень-то добрыми глазами. Кое-кто даже приподнялся с места, глядя на мою руку, держащую стакан.
Я заставил себя улыбнуться.
— Знаете, — сказал я как можно беспечней, — мне надо сходить в город. — В комнате общее движение. — Если можете, налейте мне всю мою долю сразу. Выпью и уйду.
Грызлов, недобро усмехнувшись, поднялся, подошел к бачку и снял висевшую на кране алюминиевую кружку.
— На.
Я взял кружку, вылил в нее содержимое стакана. Тошноты как не бывало. Вместо нее — злость. Ладно, посмотрим, кто кого! Поставил кружку на стол.
— Лей!
Явно ощущая вызов, Грызлов в сердцах выплеснул в кружку остаток водки. Кто-то неодобрительно произнес:
— Нельзя же так… Ты что? Пол-литра же! Конечно, он переборщил, но тем хуже для него!
Я поднес кружку к губам, улыбнулся, окинул всех взглядом.
— За ваше здоровье, ребята!
Пил медленно, не торопясь, словно воду. Выпил. Не морщась, поставил кружку на стол, ленивым движением отщипнул кусочек хлеба, пожевал, сказал «спасибо» и, провожаемый изумленными взорами, вышел…
А три дня спустя взлетал Грызлов с аэродрома, расположенного рядом с полноводной Амударьей. Солнце еще не взошло. Лишь восток был окрашен мутной розовой дымкой. И туда, на зарю, взял разбег самолет. Пробежал, вздымая за собой песчаные вихри, оторвался и, неся свои могучие шасси с бешено вращающимися колесами, поплыл, словно нехотя, низко-низко, над самой землей. Гулко ревели четыре мотора. Мелькнула песчаная дамба, прибрежные кусты. На летчиков пахнуло дыханием реки, могучей и своенравной, с мутной клокочущей водой.
И тут словно бес попутал Грызлова. Будто не он, а кто-то другой отжал штурвал больше, чем надо, и тяжелая громадина, зарывшись колесами в воду, разом потеряла скорость. Вздымая к небу каскады брызг, машина рухнула в мутные водовороты…
Так бесславно погиб этот видный собой человек с «волевым» подбородком.
Но Грызлов погиб не один. Пытаясь спасти командира, утонул бортмеханик — Павлик Смородин…