Особенный случай
Особенный случай
В порту стоял на приколе совершенно новый самолетик пассажирского типа АИР-6. Верхнее расположение крыла, уютная кабина: впереди — кресло пилота, позади — диванчик для двух пассажиров. Шелковые занавески на окнах. На борту надпись: «Наркомздрав».
Стоит самолет под чехлами, не летает.
— Почему?
Техник Джумат Балтабаев объясняет:
— Самолет пригнали Наркомздраву Каракалпакии, а летчика нет.
— Как это нет, а мы?
— Мы — это другая система. Аэрофлот сам по себе, Наркомздрав тоже…
Самолет меня заинтересовал. Сплю и во сне вижу, как я на нем по вызову летаю с врачами, с хирургами. Ведь это же тебе не почту привезти или моток проволоки, а спасти человеческую жизнь! Тут твоя нужность увеличится до беспредельности.
И как-то в свободный день я пошел в Наркомздрав.
Принял меня сам нарком, высокий крупный мужчина с открытым умным лицом. Обрадовался, когда узнал, с каким вопросом я к нему пришел. И мы договорились, что через правительство республики нарком будет просить меня в аренду, хоть на год. Просьба была удовлетворена, и я, получив полную свободу в действиях, временно вышел из подчинения Аэрофлота. А это значило, что я мог летать, куда хотел, когда хотел, на свой риск и страх выбирая площадки. Это меня устраивало вполне: что может быть лучше такой самостоятельности? И если вести себя с умом, то в этих полетах можно получить хорошую закалку.
И я стал летать, чаще всего с хирургом Халмуратовым. Это был талантливый хирург. Местный уроженец, каракалпак, добрейший человек, для которого его профессия была призванием души и сердца. Мы сдружились с ним.
Но длительная стоянка самолета отрицательно сказалась на моторе, он стал употреблять масла больше нормы, значит, надо ремонтировать мотор. А где? Только в Ташкенте. В тех самых мастерских, в которых я учился и работал сборщиком.
И стал я готовиться к полету, но погода испортилась. Горизонт потускнел, затянулся туманной дымкой. Холодный порывистый ветер гнал с севера низкие облака. Изредка с громким шелестом сыпалась в сухую траву снежная крупа. Термометр на стойке самолета показывал плюс три. Самая скверная температура. Куда уж лететь! Залезешь в облака и сразу же обледенеешь. А что может быть хуже обледенения?
Я зачехлил машину и только было отправился домой, как открылась форточка в пилотской комнате и летчик Куренной крикнул громко, не скрывая издевки:
— Борька! Собирайся, твой друг приехал. Ха!
Форточка с треском захлопнулась. Я тупо уставился на лежавшую в траве консервную банку с помятыми боками. Утром, греясь, ребята гоняли ее вместо футбольного мяча. Сейчас крупа выбивала на ней барабанную дробь. Да-а-а, погодка!
— Борис-ака!
Я обернулся. Ну, конечно, это он, Халмуратов. Одет по-дорожному: в порыжевшем от времени драповом пальто и в шапке-ушанке. В правой руке чемоданчик с хирургическим инструментом, в левой — бланк телеграфного вызова: «Срочно! Кегейли. Требуется немедленная хирургическая помощь…»
— Борис-ака, здравствуйте! Как ваше здоровье? Как погода? Как самолет?
Вот он всегда так: «Борис-ака, Борис-ака!» Почему «ака»? Ака — это старший брат. А какой я старший, если ему за тридцать, а мне всего двадцать три?
Но я польщен. Уж столько почтения и ласки в этом слове «ака»!
— Здоровье хорошее, спасибо, Уразмет-ака, — в тон ему отвечаю я. — Погода, сами видите, плохая, и самолет не в лучшем состоянии: «гипотония».
— Что означает — мало давление?
— Да. Масла.
— Так, так, понимаю. — Халмуратов хмурит густые брови. Черные глаза его светятся лукавством, а угловатые черты лица — добротой. — Это значит большой расход масла?
— Вот именно, большой. Жрет проклятый мотор свыше всякой нормы. Вот, хотел лететь в Ташкент ремонтировать…
— Да, да, да, — говорит Халмуратов и, осторожно обходя меня, направляется к самолету. — Плохо дело, совсем плохо. Тысяча километров через пустыни, через горные ущелья, и на таком моторе! Совсем далеко! Однако в Кегейли ближе. Много ближе. Полетим, а?
Он уже открыл дверцу кабины, осторожно положил на сиденье чемоданчик и, обернувшись, посмотрел на меня с добродушной усмешкой.
Я разозлился. Вот хитрый лис! Всегда так: начнет уговаривать и уговорит! Нет уж, хватит испытывать судьбу! Пусть медведь летит в такую погоду, а мне еще жить хочется. Никуда мы сегодня не полетим!
— Лететь надо! — словно угадав мои мысли, мягко сказал Халмуратов. — Понимаете, Борис-ака, случай-то какой, — он щелкнул пальцами, — особенный.
— У вас, Уразмет, все случаи особенные, — взглянув на клочкастые облака, проворчал я. — Извините меня, Халмуратов, но мы не полетим. Вы же видите, какая погода!
— Вижу, дорогой, вижу. — Он подошел ко мне, обнял за плечи, — Борис-ака, Борис-ака! Не притворяйтесь злым человеком! Вы же знаете, от нашего полета зависит жизнь человека. Понимаете, — жизнь! А погода… — Он посмотрел на облака. — Да что вам, в первый раз, что ли? Борис-ака!
Снова открылась форточка, и тот же Куренной прокричал:
— Борька! Не поддавайся агитации! Погода дрянь. Нас не пускают, и мы идем домой!
— Вот видите, не пускают! — засмеялся Халмуратов. — Значит, мы полетим. Уж я-то вас знаю.
Вышел Заэрко, посмотрел на облака, ткнул носком ботинка кем-то брошенную коробку от папирос.
— Не советую, Борис. А то знаешь — «повадился кувшин…» — и пошел вслед за пилотами, которые с поднятыми воротниками черных прорезиненных курток цепочкой шагали по направлению к городу.
Тут меня совсем злость взяла: не к лицу командиру такие слова говорить, хоть я ему и не подчинен!
Летчики ушли, и я знал, они уверены — я полечу. А мне страшно. А ну, как закроет все туманом? И порт закроет, что тогда? Нельзя лететь! И не лететь нельзя.
Мне представился больной. Хлопкороб или животновод. Лежит, стонет. На Советскую власть надеется, помощи ждет. А помощь от меня зависит…
Огляделся я. Все вокруг затянуло снежной пеленой. Словно дразня и напоминая лишний раз о нелетной погоде, уныло звенела банка с помятыми боками. Снежная крупа, ударяясь о жесть, отскакивала в сторону и с тихим шелестом ложилась в траву. Я поддал банку ногой:
— А, черт с ней, с погодой! Полетим, Халмуратов!
И мы полетели.
Сразу же за городом облака прижали нас до самой земли. Густо сыпалась крупа, исчез горизонт, и все стало каким-то призрачным, неясным, будто художник на белом сетчатом фоне нарисовал небрежно голые тополя, округлые кроны карагачей, которые внезапно выныривали перед самолетом, преувеличенно большие и грозные.
Кегейли мы нашли с великим трудом. Низина, где стоял кишлак, была затянута густым туманом. Мы сели наугад на узкой полосе, засеянной клевером. Самолет катился долго, очевидно, под уклон, и остановился лишь тогда, когда заехал колесом в какую-то канавку.
Я выключил мотор.
— Хвала аллаху! — шутливо сказал Халмуратов.
Я чувствовал себя разбитым. Кажется, и Халмуратов тоже. А ведь ему еще работать…
Мы вылезли из кабины. Молочно-белый туман оседал на бровях и ресницах мелкими капельками. Остывая, потрескивал мотор, и где-то тихо журчала вода.
Халмуратов прислушался.
— Кажется, едет всадник, — сказал он.
И тут же зашелестела земля под копытами, звякнули удила, пахнуло острым запахом конского пота, и из густого тумана показалась сивая от влаги морда лошади, а за ней — большая приплюснутая шапка из черной овчины.
— Аэропланчи-шофер? — обрадовано воскликнул всадник. — Аман-сиз ба! — и ловко спрыгнул с седла.
Это был юноша лет девятнадцати, с большими карими глазами и тонкими, как у девушки, чертами лица. Одет он был по-городскому: в темно-синий пиджак и такие же брюки, заправленные в ичиги.
Бросив повод на шею коню, юноша, подавая жесткую прямую ладонь, почтительно поздоровался с нами и, обращаясь ко мне, так быстро заговорил по-каракалпакски, что я ничего не разобрал. Халмуратов улыбнулся и вступил в разговор. Юноша, услышав родную речь, удовлетворенно закивал головой, ловким движением подхватил свисавший с гривы коня повод и протянул его Халмуратову.
Уразмет перевел:
— Кегейли близко, всего в километре. Этот юноша — Керим — приехал за нами. Он предлагает нам свою лошадь. Сам пойдет пешком.
Я оглянулся на самолет. Невесть откуда взявшаяся комолая корова с треугольным амулетом на шее, удивленно выкатив глаза, настороженно обнюхивала колесо.
— Кош! Кош! — закричал я, отгоняя любопытное животное. — Нет, Халмуратов, поезжайте один, а я покараулю самолет. Желаю удачи!