ОСОБЕННЫЙ ДЕНЬ

ОСОБЕННЫЙ ДЕНЬ

Нет, не сидится мне сегодня на уроках. Я рассеянно слушаю учителей, отвечаю невпопад и никак не могу дождаться конца занятий.

Последний час кажется самым долгим. То и дело я оборачиваюсь и узнаю время у разговорчивой Мурки — у нее есть часы.

— Сколько осталось?

— Пятнадцать!

Мурка, оторвавшись от разговора с соседкой, отвечает мгновенно, и каждый раз в ее глазах вспыхивает огонек — для нее это вроде игры.

Проходит еще немного времени, и я, не выдержав, опять спрашиваю:

— Сколько?

— Двенадцать! — громко шепчет Мурка, наклоняясь вперед: может быть, я скажу, куда так спешу.

Я вздыхаю.

А в правом ряду впереди сидит Валя Чугарина и напряженно смотрит на учителя, думая, конечно, о полетах. Только Валя понимает мое состояние. Она часто оборачивается, бросая на меня быстрый, взволнованный взгляд. Учится Валя средне, но в этом не ее вина: дома ей приходится помогать больной матери и ухаживать за младшими сестренками, садится за уроки она поздно вечером, когда все уснут и в единственной комнате становится тихо. Но в планерную школу Валя записалась: стать летчиком — ее мечта.

…На огромном зеленом поле стоят планеры. Их много. А где же мой? Из множества планеров, окрашенных в разные цвета, я выбираю самый красивый — белый. И вот я уже в кабине…

Никогда еще я не видела настоящего аэродрома — только в кино. Да и планера не видела. Но это неважно… Забыв обо всем на свете, я быстро набрасываю строчки, зачеркиваю, переписываю.

Поднимусь я в небо чайкой белою —

светлые просторы впереди.

Улечу я ввысь мечтою смелою —

сердце не вмещается в груди.

Синий океан — дорога длинная.

Знаю, будет берег дик и крут.

Птицы-тучки, стая лебединая,

в дальние края меня зовут…

Кто-то легонько толкает меня в бок.

— Тала! Наталка!

Это Мурка. И я слышу голос учителя:

— …Пожалуйста, повторите!

Я встаю и, покраснев, пытаюсь вспомнить, о чем он говорил. Биография Коцюбинского… Но что именно? Нудно я начинаю:

— Ну, значит, Коцюбинский в это время… много работает, пишет.

Учитель, подняв брови, смотрит на меня, всем своим видом выражая крайнее удивление: ведь я отличница.

— Садитесь. Надо слушать, а не витать в облаках.

Как медленно тянется время!

В классе оживление — последние минуты перед звонком. Книги давно собраны, портфель в руках, и я, как бегун на старте, жду сигнала, чтобы сорваться с места. Сегодня особенный день — сегодня я впервые поднимусь на планере! Но я никому ничего не говорю: а вдруг полет не состоится, что-нибудь помешает…

Звонок! Я выбегаю в коридор, но здесь мне преграждает путь Оля Кузьменко.

— Талка, ты куда?

Оля учится в параллельном классе. Мы с ней большие друзья, рядом живем, вместе занимаемся в гимнастическом кружке и обычно делимся всеми своими горестями и радостями. Но сегодня я, не задерживаясь, на ходу объясняю ей:

— Я очень спешу, Оля! Потом расскажу, вечером!

Прыгая по лестнице через две-три ступеньки, я почти спустилась с третьего этажа на первый, когда вспомнила, что могу встретить учителя физкультуры, Федора Ивановича, и тогда мне не поздоровится: уже два раза подряд я пропускаю гимнастику. Стоило мне об этом подумать, как сразу же я увидела его. Федор Иванович стоял в дверях спортзала и сурово смотрел на меня. С виноватой улыбкой я поздоровалась:

— Здравствуйте, Федор Иванович…

— Здравствуй. — Отступив от двери, он сухо пригласил меня в зал: — Проходи!

Боком, словно протискиваясь сквозь толпу, я вошла в пустой зал. Надо оправдываться, но я не знаю, что говорить: ни огорчать Федора Ивановича, ни лгать ему не хочется.

Неутомимый спортсмен, он многих в нашей школе заразил страстной любовью к плаванию, гимнастике, легкой атлетике. Я с удовольствием занималась под его руководством, но последнее время стала иногда пропускать гимнастику, потому что совпадали часы занятий в гимнастической секции и стрелковой школе. Теперь добавилась еще и планерная, или, как мы называли ее, планерка. О ней я вообще умалчивала.

— В чем дело? — спросил Федор Иванович. — Почему не была на гимнастике?

Стараясь не встретиться с ним глазами, я уставилась на мальчишек, которые в стороне барахтались на матах. Из раздевалки доносились голоса, смех.

— Так я же… Я просила Олю предупредить вас, Федор Иванович. Я была очень занята. — А сама краснею под его взглядом.

— Ну вот что, — сказал он, положив мне руку на плечо. — Скоро городские соревнования, ты это знаешь. Я на тебя надеюсь. И не один я, а вся школа. Сейчас нужно усиленно тренироваться. Запомни — усиленно!

— Я подготовлюсь, Федор Иванович!

— Все остальное пока забудь, поняла? — сказал он уже мягко.

Я с готовностью кивнула. В это время в зал заглянула Оля и воскликнула, потирая руки:

— Попалась! Хотела улизнуть? Федор Иванович, давайте привяжем ее к шведской стенке! Куда бежишь — опять на свою…

— Оля, Оля, — поспешно перебила я ее, — ты обещала показать мне новый комплекс вольных упражнений! Давай завтра…

Посмотрев на меня с удивлением, Оля расхохоталась. С короткой стрижкой, худощавая, жилистая, она была похожа на мальчишку, а лицо тонкое и огромные лучистые глаза с длинными ресницами.

— Ну и хитрюга!

— Завтра ровно в пять занятия секции, — строго предупредил Федор Иванович. — Если не явишься…

— Обязательно приду, Федор Иванович! — заверила я его, зная, что в этот день не будет ни стрельбы, ни планерки.

Оля подхватила меня под руку и потащила к двери.

— Ты домой, Оля? Пойдем вместе, — предложила я, когда мы вышли.

— Нет, у меня комсомольское бюро.

Олю, живую, энергичную, постоянно выбирали в школьное комсомольское бюро и взваливали на нее немыслимое количество нагрузок, которые она умела быстро и незаметно переложить на других, и не только переложить, но и самым категорическим образом потребовать их выполнения.

— Опять бюро?

— Опять. Ну говори: куда навострила лыжи?

— Знаешь, Оля, у нас сегодня полеты!

— По-ле-ты! — протянула она с иронией. — Верхом на на палочке! Представляю!

Оля делала вид, что полеты ее не интересуют, а сама ревниво следила за тем, как продвигаются мои летные дела.

— В самом деле — полеты на планере! Настоящие! — сказала я.

Помолчав, Оля сдержанно спросила:

— А как же гимнастика?

Я пожала плечами: не бросать же планерку!

— Как-нибудь смогу… Успею.

Мы с Олей соперничали, и еще неизвестно было, кто из нас лучше выступит на соревнованиях. И все-таки она не хотела, чтобы я забросила гимнастику.

— Как-нибудь нельзя!

Но я не могла думать ни о чем другом, кроме полетов, и у меня вырвалось:

— Как жаль, что ты тогда не записалась! Мы бы сейчас вместе… — Я не договорила — на смуглом лице Оли выступил румянец.

Я же знала: если бы не больная сестра, прикованная к постели, Оля тоже спешила бы вместе со мной. Матери у Оли не было, и на ней лежали все домашние обязанности, так что она не могла позволить себе заниматься чем-нибудь еще, кроме гимнастики.

— Я пойду, — сказала я тихо.

В моих словах прозвучала жалость, чего Оля совершенно не выносила. Мгновенно вспыхнув, она грубовато спросила:

— Ты чего разнюнилась? Пи-лот! Топай!

Сильными руками она тряхнула меня за плечи и, повернув, подтолкнула вперед. Пройдя несколько шагов, я обернулась: уперев руки в бока, Оля провожала меня насмешливо-дружеским взглядом.

Я выбегаю на улицу, и стая резвых воробьев, вспорхнув из-под самых моих ног, садится на дерево. День яркий, солнечный. Хорошо!

Домой я не иду, а почти бегу, подпрыгивая, размахивая портфелем, совсем как первоклассница. Неужели я кончаю девятый? Туго заплетенные косы подрагивают на затылке. Под ногами мелькают солнечные пятна, веселыми зайчиками скачут по моему платью, красному в белый горошек, по черной коже портфеля.

Ноги сами бегут — вперед, вперед. Длинный ряд каштанов с розоватыми пирамидками свечей провожает меня до самого дома. Мне легко и хорошо, как бывает только в шестнадцать лет, когда жизнь еще свободна от забот, а впереди тебя ждет радость. И я мчусь то вверх, то вниз по зеленым улицам моего города, ни о чем не беспокоясь, твердо убежденная, что май — самый чудесный месяц года, а Киев — лучший из городов мира!