ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ
ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ
Войдя в комнату, где заседала отборочная комиссия, я сразу узнала Раскову, которую видела только на снимках. На ней была военная форма с голубыми петлицами, а на гимнастерке — Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Из МАИ? Летали когда-нибудь? — спросила Раскова, просмотрев мои документы.
— Окончила аэроклуб в Киеве.
Меня зачислили в штурманскую группу. Мне, конечно, хотелось быть летчиком, но летчиками брали только тех девушек, которые уже имели летный стаж.
Десять дней мы пробыли в Москве. Жили в Академии имени Жуковского. Каждый день сюда прибывали девушки из разных городов — летчики и техники из аэроклубов и Гражданского воздушного флота, и наше авиасоединение разрасталось.
Нам выдали обмундирование, в котором мы все буквально утопали. Огромные кирзовые сапоги, несмотря на плотные портянки, болтались на ногах, шинели волочились по земле, а из широкого ворота гимнастерок торчали худые девичьи шеи. Орудуя ножницами и иголкой, девушки быстро пригнали форму по себе, насколько это было возможно…
Я с интересом смотрела на опытных летчиц, которые были лет на пять-шесть старше меня, восемнадцатилетней девчонки, и держались независимо и уверенно. Для них не существовало непререкаемых авторитетов, и хотя они и прибыли сюда, в распоряжение Расковой, но, видимо, еще не до конца верили, что ее идея создать женские полки будет претворена в жизнь.
Слышала я и такие разговоры:
— Куда это мы попали? Одни бабы… Думаешь, на фронт пошлют? Не очень-то мне тут нравится. Может, вовремя смыться?
— Не спеши. Раскова — человек энергичный, добьется. Ее все знают — знаменитость!
— Ладно, посмотрим. Но если с фронтом затянется…
Здесь были студентки из университета, из институтов — авиационного, педагогического, авиатехнологического, — девушки моего возраста, в основном с первого — третьего курсов, безоговорочно верившие каждому слову Марины Расковой. А она твердо обещала, что мы будем воевать.
Морозным утром 16 октября 1941 года я шагала в длинной колонне одетых в шинели девушек к Казанскому вокзалу. Мы уезжали в один из городов на Волге, в летную школу, где должны были пройти ускоренный курс подготовки, перед тем как отправиться на фронт. До самого вокзала шли пешком: метро, служившее москвичам бомбоубежищем, не работало.
На вокзале долго грузили в теплушки товарного поезда свое имущество: матрацы, одеяла, продовольствие, разную утварь. Только вечером, когда стемнело, поезд отошел от вокзала. Выли сирены, ревели заводские гудки: в Москве была объявлена воздушная тревога. Из вагонов-теплушек мы смотрели на вечернее небо, исполосованное лучами прожекторов. Под грохот зениток мы покидали Москву. Из вагонов неслась песня:
Дан приказ ему на запад,
ей — в другую сторону…
До города ехали девять дней — поезд часто останавливался, подолгу стоял на перегруженных станциях. Прибыв на место, к авиагородку шли ночью, в дождь, по густой грязи. Под общежитие нам отвели часть местного Дома культуры: в огромных комнатах тесно стояли двухэтажные железные койки, на них — жесткие матрацы, серые суконные одеяла.
Одним из первых приказов Расковой, которая командовала всей женской авиагруппой, был приказ о стрижке. Никаких кос и локонов, всем — короткую мужскую стрижку.
Началась новая жизнь. Подъем — в половине шестого. Зарядка на улице, в предрассветной темноте. Целый день занятия.
Зимой начались тренировочные полеты. На Волге держались сильные морозы — больше 30°. В открытой кабине самолета продувало насквозь, и хотя мы надевали меховые комбинезоны, унты из собачьего меха, лицо закрывали шерстяным подшлемником, тем не менее отмораживали себе щеки, нос, руки. Ходили с коричневыми, загоревшими на морозном ветре лицами.
В феврале были сформированы три женских полка: истребительный, полк дневных бомбардировщиков и полк ночных бомбардировщиков. С этого момента каждый полк тренировался отдельно. В полку легких бомбардировщиков, куда я попала, полеты проводились ночью. Нашим командиром была назначена Евдокия Бершанская, известная летчица, награжденная орденом «Знак Почета» за успешную работу в гражданской авиации. Мы летали на новеньких, только что полученных с завода самолетах У-2, которые были оборудованы как ночные бомбардировщики: на самолетах имелись бомбодержатели и прицелы.
Наступила весна. Однажды командир полка собрала нас и сообщила:
— Скоро отправимся на фронт. Готовьтесь к большому перелету.
В мае сорок второго мы улетели на Южный фронт, в Донбасс. Здесь, в районе реки Миус и под Таганрогом, мы делали первые боевые вылеты…
Девичий полк, в котором ни одного мужчины. Многие не верили, что такой полк боеспособен, относились к нам критически. И мы сразу почувствовали это на фронте. Полные решимости утвердить свое право воевать, мы не просто выполняли боевые задания, летали бомбить врага, а прилагали все силы и умение, чтобы делать это не хуже мужчин. И мы добились своего: наш комсомольский полк стал по-настоящему боевым. Нередко случалось, что именно нам, девушкам-летчицам, поручались самые ответственные задания, именно мы летали в плохую, даже нелетную погоду, когда этого требовала обстановка. Все это было не просто.
Прошел год. Осталось позади много фронтовых дорог — от Донбасса до Терека и от Терека до Кубани. Полк получил гвардейское звание. Лучшая летчица, Дуся Носаль, посмертно была удостоена звания Героя Советского Союза — она стала первым Героем в женском полку.
К этому времени я уже летала в качестве летчика. Нас было четверо штурманов, которые окончили аэроклуб, но не имели летного опыта. Тут же, на фронте, не прекращая полетов на боевые задания, мы прошли необходимую подготовку и, сдав зачет, стали сами водить самолеты ночью.
Началось лето 1943 года, наше второе фронтовое лето. Мы бомбили врага на Кубани и под Новороссийском. Летали ночи напролет — с вечера до утра, уходя с аэродрома, когда уже всходило солнце.
Часто я брала в руки карандаш и в минуты перерыва между вылетами наскоро писала стихи прямо в кабине или под крылом самолета…
Еще светло. Еще не спится.
Еще видны вершины гор.
Белеют домики в станице.
Вечерний слышен разговор.
А за околицею в поле —
полынный запах горьких трав.
И самолеты на приколе
стоят, носы свои задрав.
Погас последний луч заката,
взошла луна в туманной мгле.
Под звук далекого раската
уснул кузнечик на крыле.
Но лишь зажгутся в небе звезды,
ракеты вспыхнут над рекой,
и трассы пуль прочертят воздух,
нарушив призрачный покой,
мой самолет уже рокочет,
на цель привычно курс берет
и под покровом темной ночи
летит, невидимый, вперед.
Летит, готов любой ценою
прорвать завесу черной мглы.
Спешит туда, где перед боем
зенитки подняли стволы.
…Ночь была звездная, безлунная. Внизу чуть светлела излучина Кубани. Сегодня мы летели бомбить аэродром под Анапой, где базировались немецкие истребители. Задание не из простых: аэродром защищен, вокруг него кольцо прожекторов и зенитных пулеметов.
— Давай заберемся повыше, — предложила Нина Реуцкая, мой штурман. — Будем бомбить с планирования.
Я согласно кивнула и стала набирать высоту. В гуле мотора появились высокие нотки: он работал на полной мощности. Голубоватые вспышки пламени из патрубков освещали тупые рыльца бомб, чуть видные из-под передней кромки крыльев, — четыре фугаски по пятьдесят килограммов.
— До цели пять минут, — предупредила Нина. — Доверни правее, зайдем с курсом 100°.
Впереди, левее мотора, слабо проглядывали на земле контуры аэродрома. Отсюда немецкие истребители взлетали, чтобы штурмовать наш передний край, сбивать наши бомбардировщики. Но сейчас, ночью, они стояли в своих капонирах и отдыхали.
Развернув самолет, я взяла боевой курс. Высотомер показывал 1200 метров. Сейчас включатся прожекторы — они могут вспыхнуть каждую секунду… Я вся напряглась: сколько я ни летала, а все никак не могла заставить себя спокойно переносить этот момент ожидания — мне всегда было страшно. Позже, когда начинался обстрел и положение становилось более определенным, уже не хватало времени на то, чтобы бояться: я была слишком поглощена выполнением задания и старалась поскорее выбраться из-под обстрела.
— Так держи! — сказала Нина и бросила прямо из кабины светящуюся бомбу.
Вспыхнув через несколько секунд, она озарила землю голубоватым светом, и стали отчетливо видны колечки капониров, расположенные дугой по краю аэродрома. Сразу зажглись прожекторы — их было пять. Когда широкие лучи заскользили по небу, я убрала газ до минимального, чтобы внизу не могли определить точно, где находится самолет. Планируя, поглядывала на капониры, в которых светлели маленькие самолетики, похожие на мушек.
— Видишь самолеты? — спросила я Нину.
Но она была занята прицеливанием.
— Правее! Так! Сейчас брошу…
Самолет слегка качнуло — это отделились бомбы. Не теряя времени, я заложила глубокий крен, чтобы развернуться и взять обратный курс. Внизу раздались взрывы — серия бомб перекрыла капониры: четыре огненные вспышки со снопами искр. Во время разворота хорошо видно, куда упали бомбы.
Застрочили зенитные пулеметы, длинные очереди трассирующих снарядов брызнули фонтаном рядом с самолетом. Я продолжала планировать, лавируя среди лучей и трасс. Высота быстро падала, но включать мотор не хотелось: сразу поймают, и тогда будет плохо — два крупнокалиберных пулемета посылали вверх пучки снарядов, стараясь пройтись по всему пространству над аэродромом.
— Левее, левее! — кричала мне Нина. — Справа трасса! Прожектор!
Я бросила самолет влево, потом глубоким скольжением ушла под луч, но в этот момент другой прожектор стал быстро наклонять свой луч и уткнулся прямо в самолет, осветив его. К нему присоединились остальные, и мы очутились в перекрестье. Сразу вокруг самолета замелькали огненные шарики трасс. Казалось, они прошивают самолет насквозь… Взглянув на прибор, я отметила: шестьсот метров. И резко дала полный газ: теперь, когда нас обнаружили, планировать не имело смысла.
Под обстрелом мы уходили от цели все дальше, и зенитчикам становилось все труднее вести прицельный огонь. Вот один прожектор отключился, погасли еще два, потом и остальные. Стало темно. Прекратили огонь и пулеметы. Я вздохнула свободно: ушли…
Некоторое время мы с Ниной летели молча: говорить не хотелось. В эту ночь мы летали на цель еще три раза. Во втором полете удалось подорвать самолет: одна из бомб упала в капонир.
Утром, зарулив самолет на стоянку, мы позавтракали в столовой и, усталые, легли спать в девять. Стояла жара, спалось плохо, я часто вскакивала: снились прожекторы…
Проснувшись, вышла в садик умыться и вдруг увидела на скамейке Лешу, который ждал меня! Было около четырех часов дня.
— Я летал в дивизию, отвозил донесение. Решил заглянуть по пути, — говорил Леша, как-то странно рассматривая меня. — Я так рад видеть тебя! Знаешь, мне сказали… Ну в общем, ты жива — и все прекрасно!
Я сразу поняла, что ему сказали. Два дня назад в нашем полку с задания не вернулся самолет. Кто-то из летчиков видел, как при обстреле он загорелся и горящий упал на землю…
— Я тоже рада. Только ты не беспокойся! Хорошо?
Он кивнул. Мы еще немного посидели на скамье под акацией.
— Мне пора, — поднялся Леша.
Я проводила его до самолета.
— Тебя можно уже поздравить? — спросил он. — Пятьсот?
— Можно.
Накануне у меня был юбилейный вылет — пятисотый. По этому случаю меня поздравили и в столовой вывесили плакат-приветствие.
— А я еще не достиг… Но постараюсь! Тебя трудно догнать.
Леша обнял меня и влез в кабину. Махнув на прощанье рукой, порулил на старт.
На фронте с Лешей я встретилась неожиданно. Это было год назад под Грозным, осенью сорок второго года. В то время наш полк после тяжелого отступления через Дон, через Сальские степи и Ставропольщину прилетел к предгорьям Кавказа. Немцы дошли до Терека и здесь были остановлены. Имея уже некоторый опыт боевой работы в районе Донбасса, мы продолжали бомбить врага на Тереке.
В полку отмечалось 25-летие Октябрьской революции, и к нам на праздник приехали летчики соседнего «братского» полка. Летали они на таких же самолетах, какие были у нас, бомбили те же цели, что и мы. Среди гостей оказался Леша.
— Я узнал, что ты в женском полку, — сказал он. — И поспешил к тебе. Как это здорово, что меня направили именно сюда, на Северный Кавказ!
В «братский» полк Леша прибыл совсем недавно: немцы наступали, и с наступлением немцев летную школу, в которой он учился, расформировали, а всех курсантов отправили в боевые полки. Когда мы встретились, у меня было уже двести вылетов и я носила новенький орден — Красную Звезду.
Наша дружба возобновилась. Мы часто писали друг другу записки, передавая их при удобном случае, а иногда виделись, если оба полка стояли по соседству или работали с одного и того же аэродрома.
В начале сорок третьего наш фронт пошел в наступление, освобождая Северный Кавказ от врага. Двигаясь вперед, мы каждую ночь бомбили отступающие немецкие войска. Днем отдыхать почти не приходилось — мы перелетали на новое место базирования. Во время коротких встреч мы с Лешей едва успевали переброситься несколькими словами.
Мы дошли до Краснодара, когда в марте немцам удалось задержаться на Кубани. Им помогла весенняя распутица: дороги развезло, машины застревали в глубокой грязи, наши тылы отстали. Одно время мы даже не летали; сидели без горючего на раскисшем аэродроме и питались только кукурузой: подвезти бензин, бомбы и продукты не было никакой возможности.
Линия фронта стабилизировалась. Укрепившись, немцы создали прочную оборонительную полосу, так называемую «Голубую линию», которая тянулась вдоль рек и плавней от Темрюка на Азовском море до Новороссийска на Черном. Понадобилось полгода подготовительных боев на земле и в воздухе, чтобы прорвать эту укрепленную полосу и освободить от врага Таманский полуостров.
Здесь, на Кубани, летом сорок третьего года происходили жестокие сражения не только на земле, но и в воздухе. Именно в это время наша авиация завоевала господство в небе. Нам часто приходилось слышать имена Покрышкина, братьев Глинка и других асов, защищавших кубанское небо.
Все лото наш женский полк работал с большим напряжением — каждую ночь под обстрелом зениток, в лучах прожекторов мы бомбили ближние тылы и оборону врага. За полгода, которые мы провели на Кубани, в полку погибло шестнадцать летчиц…
Тревожная ночь над Кубанью сгустилась,
на старте взлетают цветные ракеты.
Дугою по небу звезда покатилась,
прощально сигналя серебряным светом.
Уставился месяц на землю с укором
и силится-силится вымолвить что-то.
Притихли машины. Умолкли моторы.
Как долго с задания нет самолета…
Тревожная ночь над Кубанью сгустилась.
На старте взлетают цветные ракеты.
А звездочка так неохотно скатилась,
как будто хотела дожить до рассвета.
…Леша улетел, и мне стало грустно: прощаясь, мы никогда не знали, увидимся ли снова. Всю следующую ночь мы бомбили опорные пункты вражеской обороны, а утром стало известно, что наши войска прорвали «Голубую линию» и начали наступление.
К середине сентября весь Таманский полуостров был освобожден от врага. Наш полк перелетел на новое место — поближе к Крыму. Теперь нам предстояло бомбить немцев в районе Керчи.
Приближались Октябрьские праздники. «Братцы» базировались недалеко от нас, в семи километрах, и однажды Леша приехал на часок, чтобы вместе со мной порадоваться: был освобожден наш Киев.
— Слышала? Немцев прогнали из Киева! Дело теперь пойдет — наши рванули вперед!
Мы с ним ходили по обрывистому берегу, смотрели на бушующее Азовское море, над которым плыли черные дождевые тучи. Дул порывистый норд-ост, кричали чайки. Говорили мы о нашем городе, вспоминали аэроклуб, друзей. Невольно приходили невеселые мысли: Киев освобожден, но скоро ли нам придется там побывать? И вообще — придется ли…
А через день я узнала, что ночью аэродром «братцев» подвергся бомбежке. Несколько человек были ранены, в том числе и Леша. У него самое тяжелое ранение — в спину. В ту ночь Леша дежурил на аэродроме, и, когда стали падать бомбы, он с товарищами бросился рассредоточивать самолеты, сгрудившиеся на старте перед вылетом.
Днем я вылетела в Краснодар, куда увезли раненых. Попутно в штабе полка мне дали задание — отвезти в дивизию пакет. Приземлившись на большом краснодарском аэродроме, я сразу увидела возле ангара палатки с красным крестом и подрулила прямо туда. Оказалось, что в госпитале мест не было, и ребята ждали пока здесь, в палатках.
Откинув полог, я заглянула в первую палатку и вошла, узнав Лешу. Он лежал на животе и не мог повернуться. Говорить стоило ему больших усилий: болела спина, горели внутренности… Он сдерживался, чтобы не стонать.
Я присела, опустилась перед ним на колени, чтобы он видел меня. Лицо у него было бледное, на лбу испарина. Но он улыбался…
— Вот я и отлетался…
— Ты поправишься, Леша. И опять будешь летать.
— Ничего, бывает… Ты не смотри так — я выдержу! Постараюсь…
Я не могла сдержать слез, и они сами катились, катились по щекам. Поцеловав его в холодный лоб, я ушла, чтобы узнать, когда раненых поместят в госпиталь. Обещали к вечеру.
Не дождавшись вечера, я улетела в полк. Больше я Лешу не видела. Он умер от гангрены — слишком глубока была рана, и спасти его не могли…
* * *
Война продолжалась уже третий год. Впереди был еще длинный путь…
Я ничего не знала ни об Оле, ни о Тимохе, ни об остальных моих друзьях. А между тем друзья мои тоже воевали.