ФРОНТОВЫЕ ЦВЕТЫ
ФРОНТОВЫЕ ЦВЕТЫ
…Мы сидели вдвоем на склоне холма. Приближалась ночь. Южный темно-фиолетовый горизонт расцвечивался розовым светом. Где-то вокруг Санока и за Бирчей продолжалась канонада. Доносилось глухое эхо разрывов — это стреляли дальнобойные орудия.
У подножия холма, около замаскированных 76-миллиметровых орудий, старший сержант Коля Усиченко играл на гармони, а ему вторили артиллеристы:
За окном черемуха колышется,
Осыпая лепестки свои,
За окном знакомый голос слышится,
И поют всю ночку соловьи…
Мы слушали молча. Вверху распускались облачка разрывов зенитных снарядов, нащупывая немецкую «раму». От взрывов печальное лицо санитарки Сони вздрагивало. Над нами висели мириады звезд, серая несимметричная дымка в созвездии Ориона и луна, светящая с бескрайнего неба.
— Скажи, когда наконец по вечерам мы будем спокойно смотреть на эти звезды и тихое небо, когда наступит мир? — помню ее шепот. — Когда? Когда конец?
Часто слышались такие вопросы. Я читал их в глазах многих женщин, детей и стариков. Эти вопросы-мечты были и в наших сердцах. Многие месяцы мы подавляли их солдатской шуткой и песней.
Что же я мог ответить этой девушке?
…Во время боев где-то под Киевом она явилась к командиру батареи. Просьба девушки звучала искренне и правдиво:
— Я окончила первый курс, когда началась война… Хочу помогать солдатам, как еще недавно это делали мои отец и мать… Они были врачами…
И она осталась. В батарее не было санинструктора. Уже несколько дней наша незабвенная Нина лежала в промерзшей земле где-то около железнодорожных путей по дороге из Ростова…
Теперь у нас в батарее была санитарка Соня: высокая, красивая, в хорошо подогнанной форме, черноволосая и черноглазая, с ямочками на смуглых щеках.
Соню полюбили за ее молодость, обаяние, предусмотрительность, старательность, доброту и заботу.
— …Ну-ка, ребята, на перевязку и осмотр!.. Командиры расчетов, отвести солдат в баню! Повар, почему не хватило чаю? Почему суп невкусный?..
И так постоянно, день и ночь, неутомимая, как мать, а было ей всего двадцать лет.
— Соня — сестра, — говорили о санинструкторе артиллеристы.
«Что в этой девушке такого, чем она так подкупила артиллеристов», — думал я. В самые тяжелые дни, бывало, Сопя песенкой или смехом подбадривала нас. Для артиллеристов, мужчин, прошедших суровую закалку в этой войне, она была стимулом борьбы и жизни. Среди нас она была цветком, распускающимся на земле, начиненной кусками железа и стали, орошенной кровью. Она напоминала нам о родном доме, к которому возвращался каждый из нас, изнуренный боями, где его встречали заботливые и любящие глаза матери, жены, сестры. Однако для многих она была уже только воспоминанием о тех мгновениях, которые безвозвратно прошли…
Беспощадны законы войны, и не только для тех, кто на фронте.
Время неумолимо текло. Проходили дни и ночи, мы шли медленнее или быстрее, как обычно, с боями, но теперь уже постоянно на запад. Фронтовые дороги привели меня на родную землю, с которой я распрощался пять лет назад. Я всегда носил ее в сердце, хотя нас разделяли сотни километров. Как же я мечтал именно о таком возвращении! И вот я вернулся на эту бещадскую землю. Теперь тоже был сентябрь, но уже другой — победоносный. Пять лет назад мы не могли отстоять этой прекрасной земли, несмотря на то что многие боевые товарищи отдали здесь свою жизнь.
В этом районе, где я сейчас находился, 11 сентября 1939 года два немецких клипа разорвали наш фронт на Сане, а 1-я гитлеровская горнострелковая дивизия, прорвавшись из Бещад, ринулась через Хырув в направлении Самбор, Рудки и далее на северо-восток… Через четыре дня немецкие войска уже осаждали Львов. Но с востока шла Красная Армия. Немцы Львов не заняли…
А потом, в течение шестидесяти месяцев, гитлеровский сапог топтал бещадские земли, залитые кровью поляков.
Жадно ждала освобождения эта земля.
— …Товарищи красноармейцы, все силы отдадим на окончательный разгром врага! Перед нами теперь земля Польши. Там братья поляки ждут освобождения из-под фашистского гнета, — слушали мы приказ командующего 1-й гвардейской армией генерал-полковника А. А. Гречко. Это было в последние дни июля, когда наша армия освободила Станислав.
Теперь мы были в Бещадах. Долгая и трудная дорога выпала на нашу долю, прежде чем мы пришли сюда. Фронтовая закалка пригодилась нам и здесь, среди волнистых холмов, обширных полей и лесов Жешувщины…
А на жешувской земле радостный рассвет освобождения заслоняла тень прошлой оккупации. Здесь радость переплеталась с опасением за завтрашний день, за насущный хлеб, с которым и теперь было нелегко. Это видели мы, солдаты, в котелках которых тоже было не очень-то густо.
И Соня, наша санитарка, всегда помнила не только о нас — солдатах, сержантах и офицерах батареи.
— …Там голодные, больные дети и их матери… Товарищ командир батареи, разрешите? Спасибо, есть помочь! А ну-ка, сержант, помоги, пожалуйста, нести суп и медикаменты.
И шли мы с Соней в бещадские деревни. Много их встречалось на нашем пути. И здесь бои были нелегкими. Враг всюду оставил кровавые следы.
Сентябрьский утренний рассвет начался с боя.
Фашистская пехота пошла в атаку, воздух наполнился криками. Среди бещадских холмов и лесов разносилось эхо сражения.
— Батарея, к бою! — раздался голос командира батареи капитана Колесникова.
— Орудие, к бою! — командой поднял я орудийную прислугу четвертого расчета.
— К бою, к бою! — повторяли командиры остальных расчетов.
Наша батарея поставила заградительный огонь. Свистели осколки, и земля перед нами покрылась неподвижными телами.
…За растоптанные счастливые годы наших детей, отнятую радость молодости, нарушенное спокойствие стариков, за рабское унижение, отчаяние матерей, жен и сестер!.. За искалеченную родную землю, сожженные дома, разграбленное имущество, накопленное годами упорного труда, получай, гитлеровская сволочь, получай!..
Гремят взрывы мин, усиливается вой снарядов, грохот моторов и гусениц танков. Фашистские солдаты ползут с искаженными от страха лицами. В дыму и гари, стонах и криках, фонтанах земли и камней медленно тянется летний день.
Сострадание? Но разве может оно быть в отношении тех, кто опустошил твой родной дом, замучил твоих близких, уничтожил то, что было добыто тяжким трудом в течение многих лет братьями и сестрами, отцами твоими и дедами…
…Получай, фашистская гадина, получай!..
Из стволов наших орудий вылетают снаряды, ставя стальную преграду врагу.
Мы знали истинную цену каждому бою. Там, позади нас, среди развалин и пепелищ, на вспаханной взрывами бомб и снарядов земле, вставали уже новые дома, засыпали окопы и траншеи, обезвреживали мины, собирали с полей осколки. На лица людей возвращалась давно уже забытая улыбка…
На освобожденной части страны реализовались идеи июльского Манифеста, которые из руин и пепелищ должен был возродить к жизни нашу родину — народную Польшу. Благодаря этому историческому документу после вековой несправедливости наш народ наконец брал власть в свои руки и осуществлял идеи, за которые дорого заплатил в застенках тюрем, в концлагерях Березе-Картузской, Майданеке и Освенциме, фронтовыми боями и партизанской борьбой. Народ брал власть в свои руки.
Благодаря победам войск Красной Армии Польша возвращалась к жизни. Наконец пришло время для осуществления чаяний многих польских поколений. Там, за нами, возрождалась новая свободная жизнь. Но здесь, перед нами?..
— Огонь! Огонь! — Команды старшего офицера батареи тонули в грохоте.
— Огонь! — повторял я, обливаясь потом.
Бой был жестоким.
Как всегда, Соня была с нами. Была там, где больше всего в ней нуждались. Бегала без пилотки, а распущенные пушистые волосы поблескивали в лучах солнца. Она бегала от одного орудийного расчета к другому, между огневыми позициями, чтобы перевязать раненых, смочить водой их губы.
Она была единственной женщиной среди нас в этом настоящем аду. Она помогала раненым, шептала обессилевшим слова ободрения и спешила к другим, к тем, кто ее ждал. А когда уже стихла канонада, взорвался один из последних вражеских снарядов. Санитарка Соня осела на дрожащую бещадскую землю…
Я нес ее в долину, только бы подальше от утихающего шума этого боя и радости по поводу одержанной очередной победы. С головы ее капельки крови падали на польскую землю.
«Польские Бещады! Как здесь прекрасно!.. Знаешь, Стах, мне здесь очень нравится…» — проносились в голове обрывки фраз Сони, которые совсем недавно я слышал из ее уст.
«Возвратимся сюда после окончания войны?»
«Не знаю, может, и осталась бы, если бы кто-нибудь приголубил сироту…»
«Встретят тебя здесь, как дочь…»
«Домой не к кому возвращаться, все мои близкие… Но я буду тосковать по широкому Днепру, по развесистым ивам…»
Нес я ее, прижимая к груди. Как хотелось услышать хоть слово из ее уст! Но она молчала.
Темные глаза Сопи туманились, а бледные губы были сомкнуты. Она не сказала ни слова, не пожаловалась. Может, потому, что вокруг затихал шум боя и наступали тишина и спокойствие, о которых она так мечтала.
Я нес ее по откосу холма, в долину, где суетились врачи санбата и… похоронная команда. Я нес ее по опаленной траве среди посеченных снарядами кустов. Из-за одного из них выглядывал уцелевший цветок. Я сорвал его и положил на ее губы.
Я нес русскую девушку — боевого товарища — по моей родной земле, чтобы там, в долине, оставить навсегда.
И этот удар врагу не удался. А что было потом?..
«Одновременно развивалось начавшееся 9 сентября наступление… 1-й гвардейской армии, которой командовал генерал-полковник А. А. Гречко… В ожесточенных боях, длившихся шесть суток, войска 1-й гвардейской армии овладели несколькими населенными пунктами и продвинулись к юго-западу на 10–15 километров. Вечером 14 сентября они вели бои на линии Букувско — Гочев»[62].
В 30 километрах южнее этой линии проходила польско-чехословацкая граница.
Близился конец рабству бещадской земли.
Я порой возвращаюсь туда, любуюсь бещадскими холмами, обширными горными лугами, высокими лесами, а в памяти встают события отдаленные, по всегда близкие сердцу. Тогда я закрываю глаза и опять вижу товарищей по оружию, и те дороги, и фронтовое бездорожье, орошенное солдатским потом и кровью.
И, как в тумане, расплываются те никогда не забываемые два месяца: сентябрь 1939 года и сентябрь 1944 года. Расплываются они и исчезают среди лесных и полевых цветов и редких уже колосьев, тянущихся к солнцу, орошаемых сейчас только, к счастью, дождем.
Там царит спокойствие. И только ветер напевает в листве деревьев свою непрерывную тайную песнь, несет аромат травы и сена, лесной смолы, запах цветов…