В ГОРАХ

В ГОРАХ

Мы двигаемся все дальше на юг, подбираемся все ближе к горам. После ожесточенных оборонительных боев мы вынуждены были оставить старые плацдармы.

За спиной остались ровные долины и покатые предгорные возвышенности. Прямо перед нами четко вырисовывались остроконечные контуры Кавказских гор, упирающихся своими вершинами прямо в небо. Где-то сзади казацкие хутора и станицы. Дым, смешавшись с осенним ветром, уплывал на север, в глубокие горные ущелья.

На склонах гор, в предгорьях и долинах — всюду были войска. Гремели далекие и близкие выстрелы, рвались артиллерийские снаряды и мины. Земля глухо гудела.

Птицы, напуганные шумом и грохотом, кружили стаями, покидали свои гнезда, улетая на юг, в глубь лесов и гор.

Батарея стояла среди деревьев, спрятанная от вражеских самолетов. Можно было вздохнуть с облегчением. Влажный холодный воздух освежил уставшие легкие, вспотевшие лица. Широкие листья папоротника, уже тронутые желтизной осени, образовали мягкую постель, как бы специально приготовленную для уставших солдат.

Но для отдыха не было времени. Из рассказа политрука батареи следовало, что, хотя в августовских и сентябрьских операциях в районе Северного Кавказа немецкому командованию не удалось добиться своих целей, оно все же не отказалось от своих первоначальных планов. Немцы, не решаясь ударить одновременно в нескольких направлениях из-за боязни растянуть фронт, пытались в октябре — ноябре создать прорыв в нашей обороне где-то на одном участке и проникнуть в Закавказье.

Вот, кратко, несколько примеров, раскрывающих обстановку на том участке фронта, где действовала и наша батарея.

«К 7 октября после ожесточенных боев, сопровождавшихся контратаками частей 18-й и 56-й армий, наступление врага было остановлено.

Войска Черноморской группы в этих боях сражались исключительно стойко. Особенно отличились 395-я и 32-я гвардейская стрелковые дивизии. Героически сдерживая натиск крупных сил немцев, они в течение 10 суток отбивали ежедневно по пять-шесть атак»[27].

В результате оборонительных боев мы оказались в горах и лесах Северного Кавказа. Мог ли я когда-либо предположить, что побываю здесь при таких обстоятельствах… Теперь моим глазам открывался вид на синюю вершину Дых-Тау высотой 5203 метра, а еще дальше виднелся вечно обледенелый пик Казбека. И где-то далеко-далеко перед нами был Эльбрус — высочайшая (5633 метра) вершина Кавказа. Казалось, что эта гора касается неба, ее вершина всегда покрыта снегом.

Перед нами были только горы и горы…

Это горы-гиганты с типично альпийским рельефом: острые грани, круто срезанные склоны, остроконечные вершины, подпирающие голубую синь неба. Когда-то у себя на родине мне тоже приходилось видеть горы, и немалые, как тогда казалось. Но ни в какое сравнение не могли идти с этим пейзажем наши бещадские лесные массивы, пологие возвышенности, широкие долины и зеленые горные луга. Где там до кавказских вершин нашему Высокому Гроню, Рыпему Верху или даже самой высокой карпатской горе — Гевонту. Среди кавказских поднебесных пиков и бесконечных лесных пущ чувствуешь себя затерянным. Здесь каждое слово, произнесенное громче обычного, повторяется тысячекратный эхо, разбивающимся о гранитные углы скал, чтобы, вернувшись, оттолкнуться от другой преграды и возвратиться вновь, перекатываясь еще очень долго и постепенно затихая.

Кто из нас, солдат, был тогда в состоянии полностью прочувствовать всю эту красоту?

Наши легкие были наполнены пылью сотен километров пройденных дорог, воспаленные глаза говорили о многих бессонных ночах, а сердце каждого горело ненавистью к врагу и жаждой отмщения.

В течение последних суток отдыхать нам не пришлось: огнем своих орудий мы поддерживали оборонявшуюся пехоту, а затем прикрывали ее во время отхода на новые рубежи. Многие из наших солдат навсегда нашли покой на этих горных склонах, на перевалах, в ущельях. К счастью, все больше и вражеской солдатни навсегда выключалось из боев за Кавказ. Но враг был еще силен, его натиск не ослабевал, хотя цена, которую ему приходилось платить за это, с каждым днем возрастала.

«И все же, несмотря на то что за период своего наступления на Северном Кавказе гитлеровцы потеряли убитыми и ранеными около 50 тыс. человек, большое количество самолетов, танков, артиллерии, к концу сентября 1942 г. они имели на этом направлении немалые силы. К 1 октября перед Закавказским фронтом находилось 26 дивизий противника. Немецко-фашистское командование не желало отказываться от своих авантюристических планов по захвату Кавказа»[28].

Эхо сражений прокатывалось теперь уже по горам.

Мы поднимались все выше и выше по горным тропкам, вьющимся над крутыми обрывами, с которых падали с грохотом потоки. По утрам, когда ветер срывал молочную пелену тумана, глазам открывались черные, глубокие пропасти… А там, еще выше и дальше, попадались прилепившиеся к скалам, как птичьи гнезда, каменные аулы.

Вместе с другими наша батарея держала путь в горы, навстречу солнцу. Мы шли, уставшие и голодные, но можно было слышать такой разговор:

— Не горюйте, ребята… Придет время, и с этих горок как долбанем по фашистам и погоним их… С горы-то оно способней…

— Да, это, наверное, конец отступления, дальше дороги нет. За горами — море…

— Поломает зубы фашистская гадина на этой горной земле. Дальше уже их не пустим… Только не терять веры в победу, а она будет наша! — подбадривал нас парторг Наумов. Он шагал без фуражки, и пот стекал с его высокого загорелого лба.

— Батарея, стой! — скомандовал командир. Он решил сделать короткий привал. Все сразу садятся на камни, благо недостатка в них нет, на покрытые мхом пни столетних деревьев. Извлекаются последние, скудные запасы махорки. Курильщики затягиваются глубоко, с наслаждением.

Подошли лейтенант Сапёрский с политруком, тоже сели. Мухамед Исмаилов угостил их самосадом. Они не отказались и, скрутив длиннющие козьи ножки, так же, как и все, с удовольствием затянулись. Я набрался смелости и подсел к ним.

— Вот ведь как бывает в жизни. Никогда бы не думал, что судьба забросит меня на самый Кавказ… Сюда, где был и такие стихи сочинял сам Лермонтов, — попытался я завязать разговор.

Командир батареи охотно заговорил:

— А здесь не только Лермонтов бывал. Кавказские горы видели многих выдающихся людей. Неподалеку отсюда ночевал однажды Грибоедов. Да, кстати, ведь и Пушкин именно здесь написал свои строки:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною…

Командир мастерски продекламировал. Раздались аплодисменты. Я и не заметил, как вокруг нас собралась большая группа слушателей. Усталые лица посветлели.

— А ты, Станислав, читал Лермонтова? — обратился ко мне командир батареи.

— Да, товарищ лейтенант, но уже здесь, в Советском Союзе, — ответил я. — А драму «Маскарад» знаю почти на память… Не один сеанс в кино просидел с девушкой, когда работал в Баку…

— Понятное дело, в такой компании даже драмы и трагедии веселее смотрятся, — пошутил кто-то. Бойцы засмеялись, настроение у всех явно поднялось.

— Михаил Лермонтов, — оживленно продолжал командир. — Так ведь, товарищи, мы на самом деле находимся недалеко от исторических мест. Где-то здесь размещался Нижегородский драгунский полк, в который в 1837 году был в первый раз сослан Лермонтов. И он как офицер участвовал в военной кампании на Кавказе. А вот там, — лейтенант показал рукой налево, в сторону далеких вершин, — у подножия горы Машук, под Пятигорском, 27 июля 1841 года он погиб… А был он наряду с Пушкиным самым большим поэтом нашего народа. И прожил-то всего почти двадцать семь лет, но вот успел оставить после себя прекрасное наследство для всего человечества. Был большим патриотом, за что ненавидели его и травили царские прихлебатели. Так же, впрочем, как преследовали Пушкина… А знаете, товарищи, — командир воодушевился, все слушали его с огромным вниманием, — а знаете, что, выезжая сюда в третью уже по счету ссылку, Лермонтов расставался с Петербургом с легким сердцем, надеясь, что здесь наконец станет свободен от «голубых мундиров» и «света завистливого и душного». Вот как он писал об этом:

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Мы сидели не шелохнувшись.

— Однако даже здесь, в этих горах, поэт представлял собой серьезную угрозу для тогдашних высоких сфер, для правителей России. И гибель поэта, в расцвете его таланта, трагическая для всего русского народа, наступила если не по прямому приказу свыше, то уж наверняка с одобрения. А знаете ли вы, товарищи, его стихи о Кавказе?

— Товарищ командир, прочтите! Охотно послушаем, — раздались со всех сторон голоса.

— Ну так послушайте, стихи и сегодня актуальны:

Кавказ! далекая страна!

Жилище вольности простой!

И ты несчастьями полна

И окровавлена войной!..

Ужель пещеры и скалы

Под дикой пеленою мглы

Услышат также крик страстей,

Звон славы, злата и цепей?..

Снова взрыв аплодисментов. Командир читал еще и еще. Я сидел, внимательно слушая стихи поэта, который ненавидел и клеймил позором виновников тогдашних зол, открывал своему поколению правду…

Я заметил, что все до одного поглощены этим рассказом о поэзии Лермонтова.

Увы, время не стоит на месте. Командир батареи посмотрел на часы, кивнул офицерам. Все поняли его без слов. В путь…

А вокруг нас — лес, аромат трав и терпкий запах гниющей хвои. С каждым поворотом картина меняется. Все громче шумят горные потоки, попадающиеся на пути, воздух становится прохладнее и как будто бы легче. Прямо перед нами вырастают все новые склоны, покрытые лесами, а если посмотреть выше — всюду острые, голубовато-фиолетовые вершины гор, в складках которых сверкает алмазный снег. А еще выше — ослепляющая белизна снежных пиков и безоблачная синь неба. Вид, что и говорить, чудесный.

Наш подносчик снарядов, кабардинец Мухамед Исмаилов, показывает рукой на Эльбрус, который царствует над всеми горами:

— Видите, вон там, высоко, черная точка на Эльбрусе? Это «Приют одиннадцати» — последняя постоянная база на пути к вершине, где покорители гор набираются сил перед решающим восхождением. До войны я туда водил туристов…

Итак, мы находились в районе Эльбруса — земли обетованной горнолыжников и альпинистов, международного туристического центра и одного из прекраснейших уголков на Кавказе. Однако не только красотой славятся здешние места. Район Эльбруса — это также многочисленные источники с целебными водами, рассеянные среди лесов, полных разнообразнейших растений. Да, щедра здесь природа, награждающая путешественников вдобавок и тремястами днями в году с безоблачным небом и вечно прекрасной серебристой белизной снежных склонов.

— Эх, забраться бы на эту горку, — вздыхает Грицко Панасюк.

— Вот герой, едва ноги передвигает, а об альпинизме думает, — рассмеялся командир взвода младший лейтенант Шавтанадзе.

— После войны, ребята, если доживем, вернемся сюда отдохнуть. Проводник есть. Как, Мухамед?

— На Кавказе говорят: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать; слово дали — должны выполнить. А я не подведу. Все покажу: и Терскол, и Иткол, и Азан, и шашлычные внизу. Шашлык — пальчики оближешь… А может, к тому времени построят канатную дорогу на Чегет. Представляете себе такую поездку на высоте двух с половиной километров?.. Во-о-н тот пик, в стороне от Эльбруса, — голос Мухамеда радостно звенел.

Мы запрокинули головы. Резкое солнце слепило уставшие от бессонницы глаза, а на северные склоны скал ложились широкие тени. Увы, мы ничего не смогли увидеть. Может, это было и к лучшему…

Никто из нас не знал, что там, куда показывал Мухамед, пролегало так называемое эльбрусское направление, бои на котором начались еще в середине августа. «Части 1-й немецкой горнострелковой дивизии «Эдельвейс» к 18 августа вышли на южные склоны горы Эльбрус и захватили перевалы Хотю-Тау, Чипер-Азау и овладели туристскими базами «Кругозор» и «Приют одиннадцати».

Гитлеровцы решили установить на вершине Эльбруса свой флаг. К этой операции они готовились давно и тщательно. Для подъема на Эльбрус они выделили несколько альпийских рот и 21 августа подняли на вершине Эльбруса два черно-красных флага. Геббельсовская пропаганда рекламировала это событие как чрезвычайный подвиг. Берлинские газеты кричали: «Покоренный Эльбрус венчает конец павшего Кавказа!» Однако даже бывший гитлеровский генерал Курт Типпельскирх в своей книге «История второй мировой войны» пишет: «…это значительное достижение альпинизма не имело ни тактического, ни тем более стратегического значения»[29].

Недолго фашистские флаги со свастикой развевались над самой высокой горой Кавказа: три отряда советских воинов с боями прорвались на пик Эльбруса и водрузили на нем советские флаги.

А пока старый альпинист, подносчик снарядов в нашей батарее Мухамед Исмаилов, сын этой прекрасной кабардино-балкарской земли, не знал, что базы «Кругозор» и «Приют одиннадцати» заняли немцы. Не мог предположить Мухамед, человек, воспитанный в семье советских спортсменов, что те самые удобные подходы, которые он показывал своим друзьям по спорту, будут использованы гитлеровскими альпинистами для того, чтобы осквернить главу гор Кавказских.

Первый расчет свернул в направлении широкой поляны. За ним — остальные, в том числе и наш.

Офицеры осматривали в бинокли далекие северные горы, долины и ущелья, кажущиеся серыми, задымленными и таинственными. Там уже был враг.

Долго ждать команды не пришлось.

— Орудия-а-а, к бою!..

Голос командира эхо разнесло среди столетних деревьев. В течение нескольких минут все расчеты были приведены в боевую готовность. А еще спустя некоторое время среди старых дремлющих деревьев и тихих горных вершин раздался грохот орудий. С украинских степей и донских равнин шли сюда войска, чтобы здесь наконец задержать врага. В сумраке лесов и среди каменных скал встретились мы с ним лицом к лицу, готовые выполнить свой долг. Дальше на юг расстилались только высокие горные хребты, а за ними — нефтеносные залежи Баку, морские порты Туапсе и Новороссийск, открывался путь в Ирак, Иран, Египет…

Каждый метр оставленной нами земли означал многое. Ставка была высока…

— Батарея, отбой!.. — прозвучала команда.

Артиллерийские дуэли были теперь быстротечны. Ураганный огонь и очередная смена огневых позиций. Эхо каждого залпа долго еще носилось в чистом горном воздухе.

Мы прицепили орудия к тракторам. Моторы взревели. Снова в путь!..

Мы въехали в какое-то широкое ущелье. Земля под ногами твердая, будто дорога, мощенная булыжником. Ущелье извивалось среди склонов гор, уходило куда-то на юг, в глубь лесов.

Пехота уже вгрызлась в скалы. Наши войска готовились к очередной встрече с врагом…

Слишком долго ожидать непрошеных гостей не пришлось. В края ущелья ударили первые снаряды. Выросли огненные столбы разрывов. Гитлеровцы начали артиллерийскую подготовку.

— Танки! — раздался чей-то крик.

Я отчетливо видел, как они ползли, приближались. Их пока было только четыре. Они карабкались по середине ущелья, подминая под себя горные сосенки, пересекли первые окопы. Уже были видны черные кресты на боковой броне. Длинные стволы орудий то и дело плевались огнем выстрелов. Нарастал гул, ущелье наполнялось дымом, с корнями взлетал в воздух кустарник, падали деревья. В каменные стены ущелья вгрызались снаряды…

Мы ждали команды.

Над нашими головами свистели осколки, уже слышны были вражеские автоматные очереди. Мы завидовали теперь нашей пехоте, которая заблаговременно окопалась в этой каменистой земле. Окопы, хотя и мелкие, все же как-то укрывали. Но пушки в скалы не закопаешь. Здесь противника можно было поразить, только ведя огонь прямой наводкой.

— Не пройдут, гады, не пройдут! — крикнул наводчик расчета ефрейтор Коля Усиченко. Медленно, спокойно направил он ствол на стальные туши с крестами. А те ревели моторами, лязгали гусеницами, грохотали пушками и трещали пулеметами. В твердом панцире ущелья, который долбили и рвали снаряды, иногда взрывались поставленные нашими мины.

Но вот наконец и долгожданная команда.

— Цель — танки! Бронебойным! Прямой наводкой — огонь!

— Огонь, огонь! — повторяли командиры расчетов.

— Скорей, снаряды! — раздавались крики.

Ящики с боеприпасами быстро пустели. Пахло пороховым дымом. Пот заливал глаза, стекал в уголки рта.

Гимнастерка прилипла к телу. Секунды казались вечностью.

— Воздух! — Чей-то крик потонул в общем грохоте.

Я поднял глаза. Над головой шум моторов. Над верхушками высоких сосен пролетели «юнкерсы». Я знал, что бомбить они не будут: гитлеровские летчики опасались за своих, которые находились совсем рядом. Четыре стальные махины с черными крестами приближались, а между ними и позади виднелись фигурки солдат. Гитлеровцы шли с закатанными рукавами, стреляя на ходу из автоматов.

Дым постепенно заволакивал ущелье. Танки приближались. Один из них остановился, сильно дымя…

Нам с Колей теперь отчетливо было видно, как гусеницы танка вздымались над грудой камней. Стальная глыба как бы сознательно поддавалась нам, чтобы быстрее стать гробом для тех, кто изнутри рассматривал нас через смотровые щели.

— Коля, смотри! — крикнул командир расчета Сорокин.

— Сейчас он получит, — ответил наводчик.

Я загнал в ствол снаряд, щелкнул замком орудия.

— Давай, Коля, давай скорей! — крикнул я как одержимый.

Но Колю подгонять не нужно. Такой случай не часто мог представиться.

— Давай! — услышал я голос наводчика.

Я дернул за шнур…

Короткий гул, ствол откатился назад, обдав нас новой волной порохового дыма. И я увидел, как гусеница танка беспомощно развалилась по земле, а башня вильнула в сторону. Ствол ее пушки, заглушая наши радостные крики, вновь выплюнул огонь. Первый снаряд пролетел высоко и разорвался где-то в лесу. Второй, однако, упал прямо перед нами. Я успел только заметить, как взметнулся вверх росший рядом с нашим орудием куст орешника. Он, наверное, и накрыл нас своей опаленной листвой, перебитыми веточками.

…Когда я очнулся, то первое, что я ощутил, был запах йода, во рту чувствовался вкус земли, а в ушах стоял невыносимый шум. Медленно приподнялся. Сел. Помню, как удивленно оглядывался вокруг, постепенно осознавая, что произошло.

Первая мысль? «Жив». Нога забинтована, перевязка набухла от крови. Странно, но на меня это не произвело ни малейшего впечатления. Рядом лежал младший сержант Коля Усиченко с рукой на перевязи, еще несколько солдат. Их лица, забинтованные и почерневшие, были мне незнакомы. Над нами шумели верхушки высоких зеленых елей, а рядом со мной я заметил лицо молоденькой санитарки. Она, кажется, что-то говорила. Я напряг слух. Но шум в ушах не проходил. Только спустя несколько дней я узнал, что говорила тогда медсестра Зина.

— Ничего страшного, ребята. Будете жить и воевать…

Она была права, эта милая девушка. Действительно, через несколько дней, здоровые, вернулись мы с Колей в нашу батарею. И снова окунулись в обычную солдатскую, фронтовую жизнь, по которой так тосковали в полевом госпитале. И снова мы были среди старых друзей — товарищей по оружию.

Но в этом была и заслуга Зины.

В батарее нас встретили сердечно, с радостью. Крепка фронтовая дружба, тесно сближает она людей. Не раз мы имели возможность убедиться в этом.

Уже по первым радостным возгласам приветствия я понял, как поднялось настроение нашей солдатской братии. Исчезла удрученность с их лиц, прошла душевная боль. Спекшиеся губы артиллеристов улыбались. Чувствовалось, что в нашей солдатской жизни произошли какие-то важные перемены. И я не ошибся.

— Кончились наши дорожки отступления… Несколько дней как держим позиционную оборону, и с этого времени совсем другими стали наши бойцы, — вводил нас в обстановку обрадованный парторг Наумов. Сердечно обнял нас, крепко поцеловал. Был он теперь заместителем командира батареи по политчасти, так как наш политрук получил направление в дивизию.

От сержанта Сорокина мы узнали, что орудие после небольшого ремонта снова в строю, а из всего личного состава только мы с Колей пострадали во время схватки с танками. Грицко с Мухамедом тискали нас своими ручищами, а новенький, из пополнения, Ахмет Мусукаев с интересом приглядывался к нам.

— Это твоя замена, Станислав, — представил его нам командир орудия. — Но ты, наверное, к нам вернешься, я попрошу командира батареи…

Вскоре нас вызвал к себе командир батареи. Он, уже в звании капитана, поздравил Колю с присвоением ему звания младшего сержанта, а меня — ефрейтора. Что и говорить, мы были счастливы. В тот же день Коля по приказу вернулся на свою прежнюю должность — наводчиком, меня капитан Сапёрский направил на двухнедельные курсы химинструкторов, организованные штабом нашего полка. Не скажу, что это назначение меня обрадовало. Я еще не успел оглядеться по прибытии и поздороваться со всеми в батарее, а тут опять прощайся. Но в армии приказ есть приказ, обсуждать его не приходится.

С курсов я вернулся довольный. За четырнадцать дней напряженной учебы я многому научился. Теперь я был знаком с секретами разного рода отравляющих веществ, со способами защиты от них людей и боевого снаряжения. С этого дня я стал химинструктором. Впереди были различные практические занятия с личным составом отдельных расчетов, хлопоты по приобретению средств противохимической защиты и их сохранности.

Жизнь в батарее стала более размеренной и спокойной, хотя война по-прежнему давала о себе знать днем и ночью, потому что наша батарея служила как бы противотанковым заслоном.

Враг был задержан, долгие пути отходов кончились, и мы радовались этому. Эту радость переживал весь Северо-Кавказский фронт.

«Так, осенью 1942 г. наступление немецко-фашистских войск на перевалах Главного Кавказского хребта было остановлено и создана устойчивая оборона хребта. Этим был сорван план гитлеровского командования по овладению Главным Кавказским хребтом»[30].

Итак, свершилось!

Перед огневыми позициями батареи, на расстоянии около трехсот метров, отчетливо были видны окопы нашей пехоты. Узкие и извилистые, они были замаскированы порыжевшим дерном, ветками, опавшими листьями. День и ночь, без перерыва, отсюда велось наблюдение. Людям было нелегко. Приближалась зима. Вскоре выпал снег и прикрыл позиции белым пухом. Во время очередной атаки гитлеровцев над нашими головами непрерывно свистели пули. Но не метко стреляли фашисты, и мы, артиллеристы, как и наша пехота, не были за это на них в претензии.

Короткими огневыми налетами наша батарея накрывала немецкий транспорт, колонны войск, обнаруженные огневые позиции их орудий или минометов. Во время атак гитлеровцев мы били по ним осколочными. Враг тоже осыпал нас снарядами своей артиллерии, бомбами с воздуха. Пока нам удавалось относительно легко отделываться. В этом была заслуга нашего командования. Частые смены огневых позиций спасали нас от огня врага, однако скольких усилий это требовало: и окопать орудия в скалистой почве, и построить новые убежища для расчета, новые ниши для боеприпасов.

— Больше пота — меньше крови, — говорили нам командиры. — Это фронт, а не учения…

Да, значительно улучшилось настроение солдат. Хотя все отдавали себе отчет в серьезности положения, все же на сердце было легче. Как ни говорите: оборона — не отступление.

Вскоре состоялся митинг. Из нашего артполка прибыли два майора. Первым выступал командир батареи. Внимательно и сосредоточенно слушали мы его.

— Перед нами высокие хребты Кавказских гор, — говорил капитан Сапёрский, — а за нами враг, который любой ценой стремится прорваться к Туапсе, перерезать Военно-Грузинскую дорогу и выйти к Каспийскому морю… Гитлеровские стратеги, — разъяснял командир, — рассчитывают на то, чтобы, захватив Кавказ, втянуть в войну против Советского Союза нейтральную до сего времени Турцию. Они надеются также, что среди народов Кавказа начнутся конфликты. Однако ошибаются гитлеровцы, — продолжал капитан, — если рассчитывают, что наше многонациональное государство утратит свою монолитность, попав в трудное положение. Они забывают, что Советский Союз — это свободный союз народов, основанный на принципах самоопределения, равенства, дружбы, пролетарского интернационализма, братской взаимоподдержки.

Из долин доносился грохот выстрелов и взрывов бомб. Там наша пехота упорно сдерживала натиск врага. Внимательно вслушивались мы в идущие от сердца слова капитана Сапёрского. Он говорил о враге, который недооценивает патриотизма народов Советского Союза, о том, что ненависть и презрительное отношение к славянам, оставшиеся еще от крестоносцев, являются неотъемлемой частью фашистской идеологии, что расизм немецких фашистов шел и идет в ногу с невежеством и политической слепотой их предводителей, которых история ничему не научила… «Ставка фашистов на антагонизм между народами, населяющими Советский Союз, — это заранее битая ставка, неисполнимые мечты», — такими словами закончил свое выступление наш молодой командир батареи. Я и не предполагал, что он может так замечательно говорить.

А потом слово взял один из майоров. Говорил коротко. Продолжая тему предыдущего оратора, наш гость проинформировал нас, что еще раньше, а затем в ходе наступления гитлеровская разведка пыталась создать в этом районе свою агентуру из числа остатков националистических элементов.

— Как вы уже знаете, товарищи, — продолжал майор, — ничего из этого не вышло, а самым лучшим доказательством тому является факт, что вот мы, солдаты разных национальностей, сражаемся здесь плечом к плечу, испытывая постоянную поддержку местного населения. Ведь сейчас, товарищи, решается вопрос, останутся ли народы Советского Союза свободными или попадут в фашистское рабство, как многие народы Европы. Нам известно, — закончил майор, — что дальнейшие планы Гитлера предусматривают соединение немецких войск, действовавших на Северном Кавказе, с армией генерала Роммеля в Северной Африке, чтобы затем двинуться на Индию…

Внимательно слушал я выступления капитана и представителя из полка. Уже после окончания войны, детально знакомясь с литературой и материалами по ее истории, я убедился, как правильны были их рассуждения.

«Приступая к выполнению плана «Эдельвейс» (так называлась операция по захвату Кавказа), немецко-фашистское командование намеревалось вначале окружить и уничтожить советские войска между реками Дон и Кубань. В директиве германского верховного командования № 45 от 23 июля указывалось: «Ближайшая задача группы армий «А» состоит в окружении и уничтожении отошедших за Дон сил противника в районе южнее и юго-восточнее Ростова». После выполнения этой задачи предполагалось одной группой войск захватить районы Новороссийска и Туапсе и, развивая наступление вдоль побережья Черного моря, выйти в Закавказье, а другой группой, состоявшей в основном из танковых и моторизованных соединений, занять Грозный, Махачкалу и Баку. Кроме того, немецко-фашистское командование планировало двинуть часть сил в наступление через перевалы Главного Кавказского хребта на Тбилиси, Кутаиси и Сухуми.

Таким образом, гитлеровское руководство рассчитывало захватить Кавказ и Закавказье, обойдя Главный Кавказский хребет с запада и востока и одновременно преодолев его частью сил с севера через перевалы»[31].

Затем выступили наш командир взвода младший лейтенант Шавтанадзе и два сержанта. Митинг закончил наш командир. Заключительные слова его выступления глубоко взволновали нас, придали нам сил на будущее.

— У врага, как мы видим, аппетиты большие, — сказал капитан. — Враг силен, и все мы это прекрасно понимаем. Нельзя тешить себя надеждами на легкие победы, но неправильно также и переоценивать силы гитлеровцев. Мы сражаемся за правое дело, и уже поэтому врагу никогда не добиться осуществления своих замыслов. Все мы знаем призыв нашей партии: «Сражаться до последней капли крови! Ни шагу назад!» Поэтому здесь мы и будем стоять насмерть, товарищи артиллеристы… А если и сменим свои огневые позиции, то только продвигаясь вперед, на врага…

Именно таких слов мы и ожидали, именно они были нам нужны. Суровым, но по-хорошему памятным оказался этот день. Я и сейчас его помню прекрасно. Острые лучи солнца падали на тонкий слой снежного пуха, покрывшего за ночь горные склоны и вершины, укутавшего ветви елей, сосен и лиственниц. Всюду было бело. Мороз пробирал нас через старые, потертые суконные шинели и видавшие виды гимнастерки, но это не беспокоило нас тогда.

Сегодня, пройдя через годы солдатских испытаний, я знаю, что бывают слова, которые лучше всего согревают озябшее тело и заставляют забыть о холоде и голоде.

Да и, правду сказать, не часто нам приходилось до сих пор слышать такие слова. Разумеется, мы знали, что положение на фронте очень тяжелое, и не только в районе действий нашего подразделения. Всю тяжесть боев мы несли на своих плечах; наши глаза покраснели от бессонных ночей. И вот наконец олова, которых каждый из нас ждал давно.

Как же мы были благодарны за них нашему командиру батареи!

Тремя годами позже, будучи уже командиром батальона, я пытался во всем подражать своему бывшему начальнику. Никогда не опасался, например, говорить солдатам правду о самых тяжелых испытаниях, о необходимых жертвах. А бои тогда продолжались, и это были тяжелые схватки, хотя война уже закончилась. Особенно трудно приходилось в Жешувском воеводстве, где прятались в лесах остатки недобитых националистических банд… Я знал своих людей, верил, что на них можно положиться. И никогда не обманулся в них. Так, как наш командир батареи не ошибся в нас.

В тот же день состоялось совместное собрание партийной и комсомольской групп. Парторг говорил о любви к Родине, о том, что горы признают людей только с твердым характером, что нет таких жертв, которые были бы слишком велики в деле защиты социализма. Каждый солдат Красной Армии должен всегда носить в сердце дух борьбы и жажду победы — эти слова я запомнил накрепко.

Грохот взрывов немецких снарядов заглушал некоторые слова парторга Наумова и других выступавших.

Мне также захотелось сказать несколько слов. Помню, говорил, что в детстве меня, как и тысячи других моих сверстников в тогдашней Польше, воспитывали в духе ненависти к Советскому Союзу, что преследовали тех, кто боролся за справедливость и новую жизнь для трудящихся… Я говорил о том большом счете, который придется оплатить фашистам за оккупацию моей родины и за все то, что они делают на советской земле. Я говорил о своей борьбе в рядах Красной Армии…

Не слишком складной, вероятно, была моя речь, волнение мешало, но слова шли от сердца. Щеки мои пылали, и я испытывал чувство благодарности ко всем, кто выслушал мое сбивчивое выступление, за аплодисменты, которыми меня проводили.

На повестке дня был прием в партию и комсомол. Вступающие рассказывали свои биографии, председательствующий зачитывал заявления. Из всех выступлений одно запомнилось мне особо. Это была речь Мухамеда Исмаилова.

Вообще-то Мухамед сказал очень мало. Он вспомнил призыв партии о необходимости сражаться до последней капли крови.

— Эти слова священны для нас, — сказал Исмаилов. — Если мне придется отдать свою жизнь, то я хотел бы умереть коммунистом, как мой отец, который погиб в борьбе за Советскую власть в 1919 году.

В этот день я был одним из тех, кого приняли в комсомол. Стоит ли говорить, как велика была моя благодарность товарищам за оказанное мне доверие.

Так влился я в большую семью молодых людей в солдатских мундирах, готовых пойти на любые жертвы и лишения ради победы. Вероятно, это и явилось основной причиной моего вступления в ряды комсомола осенью 1942 года, хотя моя политическая подкованность тогда еще оставляла желать лучшего. Но в течение этих лет, проведенных на советской земле, я многое понял. Я питал огромную ненависть к врагу, который сентябрьскими днями 1939 года на южных границах Польши, среди холмистых земель Бещад, утюжил танками наши окопы. Все никак не удавалось мне забыть треск пулеметных очередей и смех фашистской солдатни, выпускавшей в нас обойму за обоймой.

Горечь унижения рождает самую горячую ненависть к врагу. Это чувство на всю жизнь сроднило меня с советскими солдатами, ставшими моими товарищами по оружию. Я знал, что они все сделают, чтобы вышвырнуть гитлеровцев со своей земли. И я постоянно чувствовал их по-настоящему братское отношение к себе.

Что тут долго говорить? Да, у меня была почти полуторагодичная солдатская закалка, полученная в 21-й учебной роте, был и некоторый опыт боев в сентябре 1939 года, но положение здесь, на этом фронте, было куда более сложное и тяжелое. С первых дней пребывания в рядах Красной Армии я пережил то, что никогда не забудется… А так хотелось жить, вернуться на родину, в родной дом, к дорогим сердцу людям. И мои фронтовые друзья, как могли, поддерживали меня в самые тяжелые минуты.

Своим вступлением в комсомол мне хотелось еще раз им доказать, что я всем сердцем с ними.

Через несколько дней нас вызвали в политотдел полка, размещенный в одном из домиков горцев. В небольшой комнате уже дожидались несколько бойцов.

— Верим, что окажетесь достойными звания комсомольца, а вашей проверкой будут предстоящие бои, — говорил нам полковник, вручавший комсомольские билеты.

Каждый поочередно подходил к маленькому столику, накрытому красным сукном…

— Постараюсь оправдать оказанное мне доверие, — взволнованно прошептал я, получая маленькую книжечку. Я положил ее в левый карман гимнастерки, где носил сборник стихов Адама Мицкевича.

А потом нас угостили солдатским обедом. Был горячий суп и второе. Я ел с аппетитом, в избе было тепло и уютно, а за окнами — снежная метель заносила горные тропинки.

Возвращаясь на батарею, я с трудом пробирался по сугробам. Порывистый ветер пронизывал насквозь. Мороз усиливался. Быстро опускались декабрьские сумерки. А над горами все ярче разгорались звезды. Я поднимал к ним глаза и почему-то вспоминал свою родную деревню…

Не знаю почему, но перед глазами вдруг возникли красные, дышащие жаром громады печей на бакинском судоремонтном заводе имени Парижской Коммуны, откуда я и ушел на фронт. Зарабатывал я там хорошо, однако матери помочь, конечно, ничем не мог. Да и как? Через линию фронта? Меня постоянно грызла тоска по дому. Как там? Я старался дольше находиться на заводе, работая по двенадцать — четырнадцать часов, перевыполнял норму и вообще чувствовал: я — не лишний. В Баку было безопасно, можно было ходить чисто одетым, сытым, но… в один прекрасный день я все-таки сбежал. Впоследствии я никогда не жалел об этом решении, принятом в далеком от фронта Баку.

Азербайджан! Экзотичен этот край, как и его столица, которая тогда насчитывала около миллиона жителей и занимала по числу жителей четвертое место в СССР — после Москвы, Ленинграда и Киева. Во второй половине прошлого столетия город стал одним из крупнейших в мире центров нефтяной промышленности.

Впервые я оказался в Баку в марте 1940 года. Южная весна была в полной красе. Я не мог тогда надивиться красоте этого города, амфитеатром расположенного вокруг залива. Восхищение вызывала и архитектура зданий, представлявшая собой смешение многих стилей и эпох. Я бродил по улицам Баку, среди светящихся окон и витрин магазинов, чайных и восточных ресторанов. Этот город шумел людскими голосами и пахнувшими нефтью волнами Каспийского моря. Глухое гудение волн этого самого большого в мире озера было слышно издалека, их гребни в любое время дня и ночи мерно разбивались о гранитную набережную.

По вечерам среди зеленых цветущих бульваров звучали в этом городе веселые голоса гуляющих, миллиарды звезд отражались в море. Я любил гулять и на окраине города, среди домов с глинобитными стенами и плоскими крышами.

«Баку! Как далеко, а в сущности близко ты отсюда», — думал я о городе, где познал столько доброты и сердечности, где мог работать и учиться. Теперь война угрожала и ему…

Я возвратился на батарею поздно. Опять поздравления, угощение чаем и махоркой. Я снова был среди своих…

Вскоре, кажется месяца два спустя, меня выбрали комсоргом батареи. В этот период организационно-воспитательная работа в подразделениях усиливалась с каждым днем. Росло и число коммунистов и комсомольцев, что гарантировало повышение боеспособности частей. Этой работой занимались люди с большим опытом — коммунисты, закаленные в боях за Советскую власть, а затем в период социалистического строительства. Одним из них был полковник Леонид Ильич Брежнев, в то время начальник политотдела нашей 18-й армии.

А вот некоторые фрагменты воспоминаний об этой гигантской работе, которыми делится на страницах своей книги «Битва за Кавказ» А. А. Гречко:

«В трудных условиях оборонительных боев военные советы и политотделы армий, политорганы соединений, командиры и партийные организации вели большую работу по созданию полнокровных партийных и комсомольских организаций, которые укреплялись за счет правильной расстановки коммунистов и комсомольцев по подразделениям и за счет роста рядов партии и комсомола.

В те трудные дни велико было стремление советских воинов связать свою жизнь с Коммунистической партией. Достаточно сказать, что за период с сентября по декабрь 1942 г. в партийные организации частей и соединений только Северной группы войск Закавказского фронта поступило 24 951 заявление с просьбой о приеме в партию. А к началу октября 1942 г. в войсках Закавказского фронта было 165 тыс. коммунистов»[32].

Это была действительно огромная и очень полезная работа, проделанная партийными и политическими органами на всех уровнях. Последующие события на фронте подтвердили это. Коммунисты и комсомольцы составили авангард, на который можно было рассчитывать в самые тяжелые минуты, в самой трудной ситуации.

Мы оказались достойными доверия великой партии Ленина.

Наступал вечер.

Последние лучи солнца один за другим исчезали за заснеженной вершиной горы. Казавшиеся бледно-зелеными, горные плато утратили резкие очертания своих контуров, слившись в однотонную серую плоскость.

Вечерние цвета исчезли перед шагами незаметно подкрадывающейся ночи. В темноте растворялись вершины гор, возвышавшихся со всех сторон.

Уже несколько дней наша батарея занимала огневую позицию на склоне извилистого ущелья, ведущего в глубь заснеженного горного хребта.

На нашем правом фланге еще продолжался бой. Глухой отзвук его доносило до нас эхо, многократно отражаясь от скал. Перед нами, далеко в северной части горизонта, вспыхивали молнии разноцветных ракет, а несколько ближе темноту прорезали огненные ленты пулеметных очередей нашей окопавшейся пехоты.

Из расположенной несколько позади наших позиций кухни принесли ужин. Открытые термосы пахнули густым горячим паром. Повар, рядовой Ваня Малашкевич, сосредоточенно отмерял ровные порции супа, осторожно наливал его в протянутые котелки. Рядом на разостланной плащ-палатке лежали аккуратно нарезанные ломти черного хлеба.

Еще не утихло вокруг термосов бряцание алюминиевых ложек, когда Мухамед Исмаилов, как всегда раньше других управившийся со своей порцией, начал, поглядывая на соседей, свои прибаутки.

— Ничего не понимай моя башка, — нарочно утрируя восточный акцент и корча в забавной гримасе черное от загара лицо, удивлялся он. — Винтовка большая-большая — один человек, а котелок маленький-маленький — два человека. Где справедливость? Скажите мне, джигиты…

Взрыв смеха, как обычно, вторил словам этого любимого всеми артиллеристами парня.

Но так было на самом деле. В нашей батарее котелок приходился на двоих бойцов, а автомат имел каждый.

— Закон войны, — разъяснял свою шутку Мухамед. — Целиться ложкой в котелок могут сразу несколько, а вот из автомата в противника — тут уж каждый должен отдельно.

Правда, нам, артиллеристам, возможность непосредственно встретиться с врагом и употребить по назначению наши автоматы выпадала не часто. Тем не менее каждый умел хорошо пользоваться личным оружием, а также ручными гранатами. Случались в нашей фронтовой жизни и встречи с врагом, так сказать, с глазу на глаз…

Теперь, вспоминая Мухамеда и его шутки, я совсем им не удивляюсь. Ему-то больше, чем другим, не хватало полагавшихся порций. Как сейчас вижу его, огромного, рослого, с могучими плечами, на которых, казалось, лопается гимнастерка. Это был человек крепкого телосложения и удивительной силы.

…Было это где-то уже за Ростовом. Сломав оборону наших войск на Дону, фашисты двигались вперед, бросая в бой все новые дивизии пехоты и танков.

Однажды во время переправы через какую-то речку заглох мотор трактора, тянувшего наше орудие. Положение было не из приятных: нас преследовало несколько фашистских танков, а за ними двигалась цепь пехотинцев. Сейчас успех схватки мог решить каждый снаряд.

— Давай, давай, скорей вытаскивайте орудие! — кричал командир нашего расчета сержант Сорокин. Но все наши усилия были напрасны. Берег речки был скользким и довольно крутым, а 76-миллиметровка — вещь отнюдь не легкая: весит-то она более двух тонн…

Стоя по пояс в воде, мы напрягали все силы, нот градом катился с наших лиц, но все напрасно. А рядом по воде все чаще и чаще били снаряды, разрывались спереди и сзади, справа и слева. Немецкие танки все приближались.

— Скорей, скорей! — кричал наш командир, вместе со всеми тщетно пытаясь вытянуть злополучную пушку.

И тогда Мухамед выскочил из воды на берег, где лежал длинный и тяжелый обломок ствола дерева. Не обращая внимания ни на пули, ни на осколки, Мухамед вскинул бревно на свои могучие плечи. С этим огромным бревном он выглядел как символический богатырь, чья сила удесятерялась ненавистью к врагу.

— Эх, взяли! — прорезал шум боя наш согласный выкрик.

И через несколько минут наше орудие уже вступило в бой. Таким был наш Мухамед. В знак благодарности за помощь и смекалку командир батареи приказал повару выдавать ему добавочную порцию, которой тот, надо признать, всегда с кем-нибудь делился.

Находясь среди огромных гор и скал, полуокруженные, в течение нескольких месяцев мы были почти лишены продовольствия и боеприпасов. А того, что мы получали из полковой базы снабжения или что сбрасывалось нам с самолетов, едва хватало для больных и раненых.

В те дни ни у кого в котелке не было слишком густо, однако все мы сочувствовали нашему санинструктору Нине и самому молодому среди артиллеристов Ване Жукову. Ваня был сыном батареи, и все считали своим долгом заботиться о нем. Каждый хотел поделиться с Ваней и Ниночкой последним куском хлеба или щепотью ячменя, но заставить их принять эти дары было невозможно.

Наконец настали лучшие времена и для нас.

— В сражении на Волге наши войска одержали великую победу. Под Сталинградом окружено более трехсот тридцати тысяч солдат противника, — взволнованно и радостно говорил наш командир батареи. — Еще немного, товарищи, и мы тоже двинемся с этих гор в низину, вслед за врагом.

Так и случилось.

Двадцатого января 1943 года под натиском нашей 18-й армии гитлеровцы начали оставлять занимаемые позиции на Марухском, Клухорском, Санчарском и Аллаштроцком перевалах…

Итак, вперед, по пятам врага.

«Войска 18-й армии 25 января овладели Хадыженской и начали преследование отходившего противника. Преодолев многочисленные заграждения, 2 февраля они вышли к рекам Кубань и Псекупс… В ночь на 4 февраля на участке Старокорсунская, Шабанохабль приступила к форсированию р. Кубань 18-я армия. Форсирование осложнялось тем, что лед на реке был не очень прочным и во многих местах подорван противником. Поэтому части армии переправлялись на северный берег реки небольшими группами, где с ходу вступали в бой»[33].

И вот она, Кубань. Мы снова на ее прекрасной земле. Только теперь мы шли вперед, преследуя врага, — на север и северо-запад, туда, откуда несколько месяцев назад отступали к горам Кавказа.

Радость поселилась в наших солдатских сердцах. Сегодня мне трудно описать это чувство, не хватает слов, чтобы передать все то, что каждый из нас переживал в те дни.

День и ночь продолжались упорные бои. На своем пути мы встречали разбитые вражеские окопы, оставленные орудия, искореженные фашистские танки, склады с боеприпасами и питанием.

В яростных схватках с врагом все новые и новые советские села и города снова становились свободными. Вот оно, долгожданное чувство победы!

Однажды на одной из очередных стоянок, откуда горы были почти не видны, наш самый молодой в батарее боец Ваня Жуков открыл нам свою тщательно хранимую до сих пор тайну. Оказалось, что там, в горах, Ваня почти каждый день ел двойную порцию ячменной каши.

— Я не хотел, но Мухамед такой упрямый… — шепотом рассказывал паренек.

Разумеется, за раскрытие тайны Ваня получил нагоняй от Мухамеда, который к тому времени получил звание ефрейтора. И вообще Мухамед горячо отрицал все, одновременно грозя надрать Ване уши.