В АЭРОКЛУБЕ

В АЭРОКЛУБЕ

В аэроклуб меня приняли, и я вместе со своими друзьями по планерке несколько месяцев по вечерам дважды в неделю ходила на занятия. Мы изучали самолет У-2, на котором нам предстояло летать, аэродинамику, наставления по полетам — словом, занимались теорией.

Так продолжалось до апреля. А когда подсохла земля и ожил аэродром, мы стали ездить за город, в Святошино, где находился аэроклуб. Летать начали не сразу, некоторое время тренировались на земле, учились управлять самолетом.

Я попала в группу, где инструктором был Касаткин, бывший военный летчик. Небольшого роста, в летной форме с голубыми петлицами, на которых поблескивали два кубика, он держался очень прямо и говорил с нами уверенно и несколько свысока.

— Сначала научитесь мыть самолет, протирать мотор, чтобы машина почувствовала, что вы ее любите. Тогда она всегда будет вас слушаться, — повторял он. — И не бойтесь испачкать свои руки…

И хотя он избегал при этом смотреть в мою сторону, я чувствовала, что последние слова он адресует мне, единственной девушке в его группе. Мы усердно терли ветошью замасленный мотор, мыли и натирали до блеска весь самолет.

Мой первый полет с инструктором прошел не совсем гладко. Когда самолет, пробежав по земле, оторвался и я ощутила мягкость полета, то сразу же услышала резковатый голос Касаткина:

— Что смешного увидела?

Вероятно, я улыбнулась: мне всегда было приятно и радостно чувствовать, что я лечу. Мгновенно улыбка моя исчезла, и я нахмурилась: здесь, в самолете, нужно постоянно помнить, что в зеркальце, прикрепленное к левой стойке передней кабины, за мной наблюдает инструктор.

Самолет набирал высоту, непрерывно гудел мотор. После бесшумных полетов на планере этот назойливый гул мешал, казался лишним. Я сидела в задней кабине, через прозрачный козырек видела перед собой голову Касаткина в шлеме, и это было тоже непривычно: мы летали на одноместном планере.

После второго разворота Касаткин спросил:

— Где посадочное «Т»?

Я показала. Он молча продолжал набирать высоту, поглядывая на меня в зеркальце. Мне захотелось взять ручку управления, и он, словно угадав мое желание, сказал:

— Попробуй сама! Следи за горизонтом: держи правильно капот…

Некоторое время я вела самолет по прямой, и Касаткин остался доволен.

Потом он отобрал у меня управление и, набрав высоту побольше, стал показывать фигуры высшего пилотажа. Решив продемонстрировать все, что можно было выполнить на самолете У-2, Касаткин, бывший истребитель, легко и красиво вертел самолет как ему хотелось. Одна фигура сменяла другую: глубокие виражи, штопор, спираль, боевые развороты, мертвая петля…

Сначала мне было интересно. У меня дух захватывало, я чувствовала, как теряю ощущение веса, а вслед за этим меня вдруг прижимало к сиденью невидимой силой. Мне нравилось смотреть на плавную чуть выпуклую линию горизонта, видеть зеленоватое крыло самолета, плывущее в синем небе. Но вскоре все это пропало: я почувствовала в желудке тяжелый ком, который медленно перекатывался, подбираясь к горлу. Побледнев, я вцепилась в борта кабины… Теперь я уже не смотрела по сторонам, приковав неподвижный взгляд к затылку Касаткина и желая только одного: поскорее очутиться на земле…

— Что, довольно? — спросил Касаткин, увидев мое лицо.

Кивнув, я выдавила жалкую улыбку, и он стал заходить на посадку.

Я вылезла из кабины и спрыгнула с крыла на землю, еле удержавшись на ногах. Касаткин, не обращая на меня внимания, крикнул:

— Тимохин, садитесь!

Бросившийся было ко мне Тимоха, на ходу застегивая шлем, скороговоркой спросил:

— Тебя укачало? Ну ничего — держись! Я скоро…

Он улетел, а я, пошатываясь, отошла в сторонку и села на траву, подставив лицо прохладному ветру.

— Водички попьешь? — услышала я голос за спиной.

Это был Леша Громов из нашей группы. Он протягивал мне железную кружку с водой.

Я отрицательно качнула головой — ком, застрявший где-то у самого горла, все еще мешал мне, и сейчас я не могла бы выпить ни глотка. Я сидела с несчастным видом, и говорить мне было трудно.

Леша присел на корточки.

— Ну, тогда дыши поглубже. Давай вместе… Вдо-ох!..

Он говорил со мной ласково, как с ребенком, и я послушно выполняла его инструкции. Стало легче.

— Ну вот и прошло.

Леша улыбнулся, и я вместе с ним. Не хотелось, чтобы он уходил, и я вдруг заговорила каким-то неестественно радостным голосом:

— Завертел он меня совсем! А я ни слова не могу сказать…

— Ничего. Скоро сама так сможешь.

— Да? — с сомнением сказала я.

И вдруг испугалась: что, если со мной всегда будет так, как сегодня?..

Но Леша будто читал мои мысли:

— Пройдет. Это потому, что ты еще не привыкла.

Глаза у него были такие темные и глубокие, что казались бархатными. Большой, по-мужски очерченный рот. Пряди черных вьющихся волос падали на крутой лоб. Увидев его в аэроклубе впервые, я потом всегда искала глазами его высокую фигуру. Сильный, широкоплечий, со спокойными движениями, он казался мне каким-то прочным и надежным. Друзья, которые ходили с ним, были, видно, искренне к нему привязаны. Несколько раз за ним заходила девушка с пышными светло-каштановыми волосами, красивым подвижным лицом и тонкой фигуркой. Девушка, которую звали Вера, много смеялась и после занятий уводила Лешу с собой. Я заметила, что обращался он с ней так же просто, как со своими друзьями.

Леша сел возле меня. К нам подошли другие ребята. Мы отыскали в небе самолет, в котором улетел Тимоха, — он все еще виражил над озером, в специально отведенной для пилотажа «зоне».

— Вот крутится! — восхищенно воскликнул Мотя Шехтер, наблюдая за самолетом. — Тимоха выдержит! А вот я могу вроде тебя… Гм!

Он взглянул на меня и, широко улыбнувшись, засмеялся. И сразу на его круглом лице засмеялось все: большие доверчивые глаза, полные губы, щеки с глубокими ямочками и широкий нос, который раздвинулся еще шире.

— Что ты, Матвей! Ты же мужчина! — сказал Леша. — Тебе не подобает.

— Если мама узнает о полетах, больше не пустит, — шутливо произнес Мотя и опять добродушно засмеялся.

Глядя на веселого Мотю, все заулыбались, и только Лека-Длинный фыркнул.

— Ма-ма! — произнес он и, отвернувшись, презрительно сплюнул. Но, увидев, что на посадку заходит Касаткин, громко крикнул: — Тимоха садится!

Самолет сел, и Тимоха, счастливый и возбужденный, вылез. Сорвав шлем, пригладил свой ежик и направился к нам.

— Шехтер! — позвал Мотю Касаткин.

Мотя вскочил как ужаленный и, снова засмеявшись, сказал:

— Я думал, он меня последним… Ну, прощайте!.. Гм!

— Держись, Мотя! Ни пуха!.. — пожелал ему Леша.

Тимоха опустился рядом со мной и подозрительно покосился на Лешу.

— На самолете мне больше нравится, чем на планере, — мотор! Набирай высоту сколько хочешь! А тебе, Птичка?

Спохватившись, он спросил, не дожидаясь ответа:

— Ну как, тебе лучше?

Спустя некоторое время Касаткин сел, и улыбающийся Мотя вылез из самолета.

— Выдержал! — крикнул он нам. — Обязательно расскажу маме!..

После ознакомительного начались ежедневные полеты с инструктором по кругу над аэродромом, или так называемые полеты «по коробочке», потому что в действительности никакого круга не было, а летали мы по прямоугольнику с четырьмя разворотами на девяносто градусов. Мы учились не только водить самолет и чувствовать себя свободно в воздухе, но главным образом отрабатывали посадку, так как, в сущности, как бы ты хорошо ни летал, а основное — это сесть на землю…

Научившись летать по кругу и садиться, мы стали овладевать фигурами высшего пилотажа. Для этого Касаткин возил каждого «в зону» и там, забравшись повыше, заставлял повторять за ним виражи, мелкие и глубокие, штопор, боевые развороты и прочее. Теперь, когда я уже хорошо знала, как выполняется каждая фигура и как в это время ведет себя самолет, со мной больше не случалось того, что произошло в первом полете.

Летала я неплохо, и Касаткин выпустил меня в самостоятельный полет в числе первых в аэроклубе. О том, что собирается разрешить мне летать самостоятельно, он ничего не сказал.

Накануне того дня, когда я впервые поднялась в воздух одна, без инструктора, Касаткин с особенным упорством и остервенением придирался ко мне.

— Ну что это за коробочка! — кричал он по переговорному аппарату. — Ничего похожего! Какая-то египетская пирамида! Учишь-учишь — все в трубу! Почему газ не убираешь? К четвертому развороту подходим, а ты спишь!.. Доверни влево — ветер сильный! Царица египетская, проснись! Весь полет спит…

Наслушавшись его замечаний, я чувствовала себя бездарнейшим человеком, которого к самолету и подпускать нельзя. Я уже решила, что летаю хуже всех и вообще меня следует отчислить…

— Что-то ты, маленькая, загрустила, — сказал Леша, видя, что я помрачнела. — В чем дело?

Последнее время Леша не отходил от меня, несмотря на то что Тимоха злился. Леша мне нравился, и я почти не обращала внимания на Тимоху.

— Да неважно у меня получается… Касаткин все ругает, — пожаловалась я.

— Плюнь, он всех ругает. Еще как — уши вянут! Надеюсь, тебе он не говорит того, что нам, а?

— Н-нет… Ничего такого. Просто ему не нравится, как я летаю. Все у меня плохо…

— А я слышал, он поспорил с командиром отряда, что выпустит тебя в первой пятерке.

Я не поверила Леше, подумав, что он просто хочет успокоить меня.

На следующий день, когда наш самолет вырулил на старт, Касаткин бросил мне небрежно:

— Ну-ка садись в самолет!

Не очень охотно я влезла в кабину, ожидая, что и сегодня повторится вчерашнее. Однако в течение всего полета Касаткин не проронил ни слова. Я была удручена: видимо, дело настолько плохо, что никакие замечания не помогут.

Когда я посадила самолет, он молча вылез и посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Я покраснела. Вот сейчас перед всеми он и выскажется… Но он вдруг сказал:

— Давай сделай полетик одна.

Я была ошарашена. Одна? И это после того, как он вчера разругал меня в пух и прах!

Первый самостоятельный полет… Я сижу в передней кабине, а сзади никого нет. Странное ощущение… Вырулив на старт, взлетаю, набираю высоту, делаю первый разворот, а мне все кажется, что не я, а кто-то другой управляет самолетом. И хотя много раз я все это делала без помощи инструктора, который только наблюдал за полетом, сидя в кабине, тем не менее я никак не могу отделаться от этого чувства.

Я сделала «горку», качнула самолет с крыла на крыло и стала выделывать какие-то непонятные фигуры, которые совсем не должна была делать. Я засмеялась и запела — хорошо! Какое это счастье — летать! Как прекрасно жить на свете!

Прошло несколько дней. Вылетели самостоятельно Лека-Длинный, Леша и еще два человека из нашей группы. Мотю инструктор все не выпускал: что-то у него не ладилось с посадкой. Но Мотя не унывал и терпеливо ждал своей очереди.

Иногда на аэродроме появлялся Виктор, которого неудержимо тянуло к самолетам. Сначала он только издали наблюдал, как мы летаем, стараясь никому не показываться на глаза. То, что его одного не приняли в аэроклуб, больно ранило Виктора, и он никак не мог примириться с этим.

Но вот однажды он подошел к нам. Мы окружили его, стараясь подбодрить.

— Не приняли в этом году, примут в следующем! — убежденно говорил Тимоха, страстно желая, чтобы так было.

— Я не теряю надежды, думаю, что добьюсь… Осенью, наверное, возьмут в армию: буду проситься в авиацию. Ты же знаешь, Тимоха, без крыльев я не могу!

— А сейчас что ты делаешь? — спросила я.

— Сейчас? Устроился пока на работу — веду кружок авиамоделистов и еще кое-что делаю в Доме пионеров. Подлетываю на планере — Короленко разрешает…

Тимоха смотрел на друга и не знал, как помочь его горю.

— Сам уже летаешь? — спросил Виктор.

— Сам… И Птичка тоже!

— Молодцы! Я и не сомневался, что вы будете первыми, — сказал он дрогнувшим голосом. — Ну, мне пора: на работу надо.

Виктор ушел расстроенный. Некоторое время он не приходил, но потом стал опять появляться и даже летал иногда за пассажира в задней кабине.

Наступил день, когда Касаткин спросил Мотю:

— Шехтер, полетишь самостоятельно?

— Конечно! — с готовностью ответил Мотя.

Он храбро пошел к самолету. Тогда никто из нас еще не знал, что у него плохо со зрением: он был близорук. Каким образом Моте удалось пройти медкомиссию, выяснилось уже потом. Оказалось, что вместо него к врачу-окулисту ходил его брат…

Мотя улетел, а мы стали наблюдать за тем, как он выполнял коробочку. Все было неплохо, пока он не зашел на посадку. Но тут все заметили, что Мотя слишком поздно убрал газ. Стало ясно: он не сядет у посадочных знаков, а пролетит дальше и приземлится где-то на самом краю аэродрома.

— Ну подскользни чуть-чуть! — не выдержал Тимоха.

Но Мотя не скользил, и не пытался потерять высоту, и, самое страшное, начал выравнивать самолет, когда высота была еще велика. Видимо, был уверен, что сядет возле «Т».

— Рано, рано! — опять крикнул, волнуясь, Тимоха.

Касаткин закурил и молча стоял, мрачно следя за самолетом. Дежурный по полетам изо всех сил махал флажком и кричал Моте, чтобы тот уходил на второй круг, но Мотя был занят посадкой и все добирал ручку, сажая самолет…

Все напряженно ждали: вот сейчас самолет зависнет без скорости на высоте шести-семи метров и рухнет на землю… Касаткин сорвал с головы шлем, поерошил светлые жидкие волосы и выплюнул на землю недокуренную папиросу.

Все произошло так, как и должно было произойти: почти остановившись в воздухе, самолет качнулся и «посыпался» на землю, опустив нос. Уткнувшись в землю носом, медленно перевернулся и остался лежать вверх колесами.

Со всех ног мы бежали к месту аварии на посадочную полосу, и вместе с нами бежал Касаткин. Полеты были временно прекращены. Оставшиеся в воздухе самолеты продолжали летать по кругу.

Когда мы остановились возле перевернутого самолета, Мотя невредимый вылезал из кабины и растерянно улыбался. Шлем у него был сбит набок, спутанные волосы закрывали лоб.

Я облегченно вздохнула, а Касаткин свирепо уставился на бедного Мотю:

— Ты что, земли не видел? Сколько раз я тебя учил!

Опустив голову и все еще улыбаясь, Мотя виновато молчал.

Выяснилась причина аварии: Мотя действительно плохо видел землю и не мог точно определить высоту при посадке. От полетов его отстранили, а спустя несколько дней отчислили из аэроклуба.

Как и Виктор, Мотя стал приходить иногда на полеты, и мы возили его как пассажира.

В школе начались выпускные экзамены. Я заканчивала десятый класс. Ежедневно вставала рано утром и мчалась за город на аэродром, где проводила большую часть дня. Приходилось просыпаться в четыре часа, чтобы еще до отъезда просмотреть учебник, порешать задачи. В дни экзаменов я уходила с полетов раньше или же, наоборот, сначала спешила на экзамен и отвечала первая, а потом ехала на аэродром. Но ни разу за все это время не пропустила полеты.

Наступил день, когда мы должны были прыгать с самолета. Получив парашюты, мы толпились на зеленом поле, ожидая своей очереди. Валя возбужденно говорила:

— Ну, Лека, вот ты и дождался! Помнишь, ты все хотел с самолета? Не боишься?

— Еще чего! — отмахивался Лека-Длинный.

Тимоха поглядывал на меня озабоченно, но не подходил, так как рядом со мной был Леша. Он только справился мимоходом:

— Хорошо пригнала подвесную систему?

Я утвердительно кивнула, а Валя засмеялась:

— Что, боишься, как бы Птичка не выскользнула? Поздно!

Два самолета непрерывно летали, сбрасывая парашютистов. На этот раз я не очень боялась.

— Иди садись! — сказал мне Леша, когда пришла моя очередь. — Да посильнее дергай за кольцо!

У крыла стоял Тимоха и ревниво смотрел в мою сторону. Когда я направилась к самолету, он шагнул ко мне зачем-то, по сразу же остановился.

И вот я в самолете. В передней кабине — Касаткин. Хитро посматривает на меня в зеркальце, набирая высоту. Мы кружимся над аэродромом, и когда стрелка высотомера доползает до цифры «800», обернувшись, кричит:

— Вылезай!

Перекинув ногу через борт кабины, я выбираюсь на крыло. Вылезать неудобно — мешает парашют. Лямка цепляется за что-то в кабине, я вожусь с ней, высвобождая, а ветер такой, что вот сейчас меня сдует, даже не успею приготовиться к прыжку.

— Быстрее! — кричит Касаткин.

Очутившись на крыле, лицом к хвосту самолета, я посмотрела вниз и крепче ухватилась за борт. Но Касаткин, не давая мне времени на переживания, приказывает:

— Прыгай!

Сделав глубокий вдох, я шагнула прямо перед собой. Мне показалось, я падаю в пропасть. Падаю очень долго… И в следующее мгновенье я с силой рванула вытяжное кольцо. Толчок — это раскрылся купол парашюта…

Держась обеими руками за стропы, я повисла, совсем не ощущая, что опускаюсь. Как будто остановилась между небом и землей… Далеко внизу пересекались светлые дороги, на зеленом поле аэродрома крошечными мушками выделялись самолеты.

Но это ощущение неподвижности прошло, как только приблизилась земля, и я отчетливо увидела, как быстро увеличиваются в размерах квадраты полей, полоски дорог, домики в поселке. Снизу все быстрее набегала земля. Ветром меня сносило в сторону от аэродрома, куда-то в поле. Я еще не умела скользить и не пыталась бороться с ветром, думая лишь о том, как бы успеть приземлиться. Подо мной было огромное поле, все желтое, и я неслась прямо на него. Упав в это желтое море, я скрылась с головой во ржи.

Пока я пыталась собрать запутавшийся во ржи парашют, подъехал мотоцикл с коляской, в которой сидел Тимоха.

— Ты что это — в Киеве хотела сесть?

Он помог мне собрать парашют, и мы вернулись на старт. Здесь Лека-Длинный встретил меня громким смехом:

— Вот так Птичка! Каждый раз номер откалывает. Опять весу не хватило?

Действительно, все, кто прыгал, приземлялись на аэродроме, и только меня понесло в рожь. Леша, прыгавший следом за мной, опустился в самом центре летного поля.

Закончив прыжки, мы возвращались домой веселые, полные новых впечатлений. Остановили на шоссе полуторку, влезли в пустой кузов, заполнив его до отказа. Было тесно и весело, все стояли держась друг за друга, раскачиваясь и чуть не падая, когда шоферу приходилось тормозить или увеличивать скорость.

Я опиралась о крышку кабины водителя, а рядом стоял Леша, держа меня за руку. Плечом я чувствовала, как бьется его сердце. Встречный ветер отчаянно трепал мои волосы, они хлестали его по лицу, но Леша не отстранялся, а нагибался ниже, чтобы прикоснуться к ним.

В тот же вечер я сочинила какие-то нелепые стихи, которые долго вертелись в голове и очень мешали.

Оттуда, где Медведица созвездьем ярким светится,

где звездами усыпан Млечный Путь,

спешу скорей на землю я, и мне сегодня верится,

что встречу я тебя когда-нибудь.

Над тихими долинами, над горными вершинами

крылом рисую светлые круги.

И может быть, услышишь ты мой зов из неба синего

и глянешь вверх разок из-под руки.

Я выполню задание, вернусь из рейса дальнего,

увидеть тебя страстно захочу.

Приду к тебе доверчиво на первое свидание,

а завтра снова в небо улечу.

Стихи я показала Вале, и она воскликнула:

— Так это же песня! Вот слушай… — И она быстро напела мне мотив. — Покажи Виктору!

— Нет, нет, я только тебе… — Я отобрала у нее тетрадный лист и спрятала в карман. — Просто я должна была отделаться от них, понимаешь?

Но Валя, не поняв, посмотрела на меня с недоумением.

…В июле, когда вся программа была выполнена, в аэроклуб приехала специальная комиссия, которая приняла у нас зачеты по технике пилотирования. Эта же комиссия отбирала ребят для учебы в военных летных училищах.

Получив пятерку, я прибежала домой сияющая и показала маме свидетельство об окончании аэроклуба.

— Видишь, все хорошо! — похвасталась я. — И не нужно было так волноваться.

Мама вздохнула, поцеловала меня и призналась, что во время школьных выпускных экзаменов тайком от всех ездила к начальнику аэроклуба и просила его отчислить меня.

— Ну, а он что? — поинтересовалась я.

— Сказал, что ты уже научилась летать и причин для отчисления нет. Я его очень просила…

— Как же ты могла? — огорчилась я.

— Боялась, что трудно тебе: и экзамены, и полеты. Когда я рассказала папе, он отругал меня. Ты ведь больше не собираешься летать?

— Н-нет, наверное, — сказала я, чтобы не волновать маму.

В конце лета все разъезжались: я собиралась в Москву, в авиационный институт, где надеялась не только учиться, но и летать в аэроклубе, а ребята — в летные училища. Сначала уехали Леша, Тимоха, Лека-Длинный и другие ребята, которых направили в школу летчиков-истребителей, потом остальные. Многие были приняты в училище, которое готовило летчиков для бомбардировочной авиации.