Два витка штопора
Два витка штопора
И сказали мне друзья:
— Ох, и везет же тебе, Борька!
Который раз слышу эти слова, да все как-то не придавал им значения.
«Везет». А что такое «везет»? Как Иванушке в «Коньке-Горбунке»? И вообще я уже и не знаю, обижаться ли мне на такие выводы или нет. Иванушка не обижался на своих братьев, потому что:
Старший умный был детина,
Средний был и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Ну, дураку-то, ясно, ума не хватает, так он заменяет его старанием. А где старание, там, наверное, и умение, А где умение, там и везение. Это уж точно!
Но давно уж речь ведется,
Что лишь дурням клад дается.
Ну вот, мне клад и дался! И получил я за эту посадку от начальника школы в награду велосипед, о котором мечтал. И статья в газете была: «Героический поступок инструктора такого-то».
Заголовок статьи мне не понравился. Уж очень крикливо. И героика здесь ни при чем. Да ее и не было в этой ситуации, Просто в нужный момент я отдал частицу того, что мне дали старшие поколения. Меня кормили, поили, обували, одевали. Учили. И от меня ждали, чтобы я от учебы взял все или даже больше и, прилагая к полученным знаниям самого себя, свой ум, свою хватку, свою любовь к делу, отблагодарил бы всех за все своей работой, чтобы люди знали: на тебя можно рассчитывать, ты — нужен. А когда ты нужен людям — это самое великое счастье в жизни.
Но нужность определяется еще и собственными устремлениями. Скоро я стал ловить себя на том, что скучаю в этих вот однообразных учебных полетах, тоскую по пространству.
И стал я проситься: «Отпустите! Хочу летать на трассах, возить грузы, почту, пассажиров. Хочу видеть горы, реки, леса, моря. Хочу простора!»
А мне сказали: «Ты нужен здесь». И все!
И я работал и… тосковал. Все больше и больше.
И вот мы уже перешли на П-5. Я сижу на парашюте в задней неудобной инструкторской кабине, хмуро смотрю на широкую спину Баскакова, собирающегося в полет. Все ребята давно уже летают самостоятельно, а у него не ладится с посадкой. И вообще не ладится ни в чем. Позавчера, заправляя самолет бензином, он полез на крыло, наступил ногой не там, где положено, порвал покрытие и провалился. Позор на всю эскадрилью! Я спросил у Чулкова: «Сколько можно?» Он ответил: «Вози!»
А сейчас мы полетим в зону: виражи, боевые развороты, штопор. Мой взгляд, как бы сравнивая две величины, скользит то по спине Баскакова, то по ручке управления, торчащей у меня под сиденьем, и мне от этого становится нехорошо.
Взлетаем, набираем высоту, уходим в зону.
Высота две тысячи метров. Прохладно. Воздух прозрачен, пахнет озоном. Гляжу через борт: речка Елань, лагерь, аэродром с выбитой лысиной в центральной части, ниточкой тянутся рельсы, паутина проселочных дорог, поля с колосящейся пшеницей, хутора, деревушки. Все словно нарисовано рукой дотошного художника, волнует, привлекает взор. Хоть тысячу раз смотри — не насмотришься!
Но нам надо работать. Говорю в трубку:
— Два виража, левый — правый, по пятнадцать градусов!
Начинает делать, но, конечно, не так: заваливает сразу в крен, не увеличив скорости, и машина лезет вверх. Молчу. Пусть сам увидит.
Вираж сделан, и на высотомере стало на сто пятьдесят метров больше. Не видит, будто так и надо.
Делает правый вираж — еще сто пятьдесят! Опять не видит! Ладно, теперь пусть сделает штопор, чего тянуть?
Говорю в трубку:
— Сделайте левый штопор. Два витка. Выполняйте!
Жду. Никакой реакции. Самолет идет по горизонту, набирает высоту.
— Вы меня поняли, Баскаков? Левый штопор. Два витка!
Кивает головой: «Понял». И снова продолжает полет по прямой. Не решается. Страшно.
Внизу под нами виражит самолет. Мы вошли в чужую зону.
Начинаю терять терпение:
— Баскаков! Вернитесь в свою зону!
Зашевелился, посмотрел за борт, развернулся. Вот наша зона: озеро и хуторок. На приборе две тысячи шестьсот. Продолжает полет по прямой.
— Баскаков! Выполняйте задание: левый штопор, два витка!
Опять никакой реакции. Боится.
Я теряю терпение. Убираю мотор, гашу скорость до критической и резким движением левой ноги сваливаю машину в штопор.
Мне из — задней кабины хорошо виден весь самолет. Вот он, перевернувшись через крыло, лег на лопатки и затем, круто опустив нос, сделал виток вокруг своей оси, пока что вялый, неопределенный. Второй — уже энергичный, и машина, словно живая, коротко вздыхает: а-ах! А-ах!
— Выводите!
Педаль ножного управления тотчас же сдвинулась вправо. А ручка? Ручка торчит под сиденьем. Держит, значит, у груди…
А машина, глотая высоту, отсчитывает витки устойчиво и резво.
Я хочу добиться, чтобы он переломил себя, свой страх и вывел бы сам.
— Выводите!
Никакой реакции. Правая педаль до отказа.
— Ручку! Ручку от себя!
А машина: а-ах! А-ах!
Хватаюсь сам. Не тут-то было: управление зажато. Намертво!
— Ручку-у! Отпусти ручку!
Не слышит… Страх коснулся моего затылка холодными пальцами. В долю секунды десяток вариантов, и все отметаются, как непригодные.
«Выпрыгнуть с парашютом? А как же он? Нет, не пойдет!..»
А машина крутит, крутит…
В отчаянии нагибаюсь, беру обеими руками ручку и что есть силы дергаю. Ручка подалась! Вращение мгновенно прекратилось.
Вывожу самолет из пикирования. Высота триста метров. Я весь как тряпочный…
Садимся, заруливаем. Подбегают ребята — Глущенко, Кравченко, Масляков, лица бледные-бледные.
— Что случилось, товарищ инструктор?
— Ничего! Все нормально. Откуда вы взяли? Садитесь, Глущенко, идите в зону в самостоятельный полет: два мелких, четыре глубоких, два боевых, штопор — два витка. Масляков! Садитесь в заднюю кабину, хотите?
Масляков делает кислую физиономию:
— А что поделаешь, товарищ инструктор, надо!
Маслякова до сих пор тошнит в полете, и мы с ним решили: надо закаляться. И он упорно летает, летает, и всякий раз его рвет. Жалко. Отличный летчик и парень замечательный.
Вылезаю, снимаю парашют, иду искать командира отряда.
Чулков стоит в отдалении, скрывая свое смущение за темными стеклами очков. Подхожу и вызывающе:
— Товарищ командир, может, вы слетаете с Баскаковым на штопор?
Ворчит миролюбиво:
— Ладно, ладно, не задирайся, видел. Отчислим уж…