Смерти нет
Смерти нет
26 ноября 1949 года Ивана Сергеевича прооперировал в частной клинике доктор Антуан.
21 декабря 1949 года Ивану Сергеевичу привозят Владычицу-Курскую-Коренную, он исповедовался, причастился, сообщил об этом и И.А., и О.А.
«Иначе — страдания великие, если не следуешь своему предназначению. То же и у каждого народа, и у нашей Земли, и у всей Вселенной…» — заключает И.С.
Волшебный фонарь, скрывающий от поверхностного взгляда «План», поворачивается ещё раз, чтобы осветить пронзительно страшное, происшедшее в Голландии.
4 декабря оперируют Ольгу, спустя всего несколько дней после И.С. По настоятельному совету доктора Клинкенберга она идёт на вторую операцию. Как и на первую шесть лет назад летом 1943 года, всё с той же безоглядной, твёрдой уверенностью, без тени сомнения. Даже с радостью. Она верит, что её наконец оставят хотя бы физические страдания.
Сообщение приходит из Голландии 17 декабря 1949 года:
«Милые и дорогие Иван Сергеевич и Марья Тарасовна! Наконец-то я сама могу нацарапать вам свой привет. Как здоровье дорогого Ивана Сергеевича? Даже в дни самого большого мучения я всё время думала о нём. У меня оказалось совсем другое, что думал доктор Клинкенберг. Тотчас же должны были дать очень глубокий наркоз и, перевернув вниз головой, раскрыли всю полость живота. Доктор осмотрел решительно все внутренности вплоть до желудка, и вынул пять разных вещей: маленькую опухоль (из-за которой я пришла), три однородных очень больших опухоли и аппендикс, т. к. одна из опухолей приросла к нему. Операция считается очень большой и серьёзной… Боли были страшные, особенно от рвот, длившихся сутки. Я часами не могла проснуться и только чувствовала, как мускулы живота сокращаются в адской боли для рвоты… Писать мне очень больно. Целую, О.»
А ведь ещё накануне в связи с известиями от М. Т. Волошиной и от А. Н. Меркулова об операции Ивана Сергеевича Ольга Александровна ничего такого о себе не предполагает, она счастлива, что всё обошлось благополучно у И.С., что М.Т. «сумела вытянуть к доктору» махнувшего на себя рукой, уставшего испытывать боли «любимого неоцененного дружочка». Совсем спокойно сообщает, что ждёт вызова в больницу, её случай доктор Клинкенберг «называет пустяком».
В конце 1949 года Ольге Александровне 45 лет, Ивану Сергеевичу 76.
Его охватывает ужас от содеянного с «дорогой страдалицей». Если бы достало сил (после операции весит 39 кг) посетить её! А теперь и «больнушкой не назовёшь», как когда-то: очень уж страшно за неё.
«Во время операции думал всё время о тебе. Был совсем спокоен, ни капли страха! Всё было закрыто от меня Волею Господа. Перед самой операцией заснул часа на четыре. А я был на волоске от смерти. Всё прошло под знаком благоволения Господа, даже на хирурга действовало, и он был в восторге от удачи! А все в клинике считали, что через два дня я кончусь. Всё было опрокинуто и всё случилось молниеносно. «Всё в Вас молодо, — сказал хирург, — vous etes notre malade gentill». Напиши скорей о себе. Мария Тарасовна шлёт сердечные пожелания полного здоровья.
Чудесна наша судьба: оба резаные! Молю Бога сохранить тебя. Трудно писать лёжа. Родная, крещу тебя. Хочу церкви, стать полностью православным. Привет маме. До конца твой В.»
Со свойственной Ивану Александровичу чёткостью по его инициативе собираются деньги оплатить операцию бедного знаменитого писателя: всего понадобится 50 тысяч франков. От Ильина, Карташева, от читательницы русского происхождения Екатерины Сергеевны Фишер; будут также поступать месячные квоты, все на «аккумулятивный центр» В. А. Карташева. Успеют сюда попасть и голландские взносы.
«16 декабря 1949 года. Дорогой Иван Александрович! Если бы я исписал сотню листов, всё равно не был бы в силе достойно поблагодарить Вас… Вообразите, Ольгу Александровну оперировали вниз головой… едва держу перо…»
«5 января 1950 года. Дорогой Иван Сергеевич! С Рождеством Христовым! И даже не могу послать Вам конфеты, некому хлопотать с посылкой, мама задёргана… Голова моя всё ещё как не моя — мысли не было, памяти не было, апатия, прострация… всё как будто из меня вынуто, никакой духовной сущности… в зависимости от совета Клинкенберга решаю вопрос о санатории… Душой я с Вами».
«Дорогая моя Олюшечка, я так стосковался по тебе! Моё сердце прямо переполнено нежностью к тебе, такой кроткой ласковостью, такой тихой любовью, такой светлой-светлой!.. Пиши мне открытой душой, не на Вы, это коробит… Сегодня узнал, что Толстовский фонд прислал мне ещё 65 долларов. С Александрой Львовной я и прежде списывался, она очень доброжелательна ко мне. Я предлагаю им авторские мои права. Мне некому их передать, а так была бы надежда, что они озаботятся судьбой моих книг…»
Всё, что касается операции, Ивану Сергеевичу представляется чудом: мгновенное решение врача оперировать, едва увидел привезённые Юлей снимки; спокойная уверенность И.С. во время оперирования, что Преподобный Серафим опять, как и при «его Оле», поможет ему. И даже быстро собранные средства за операцию — тоже чудо. Кстати, большую сумму прислала именно О.А, - в переводе на французскую валюту — 7900 франков.
А что было бы, получи он разрешение и уехав в Америку? «Я ведь ужаснулся, увидев себя случайно в зеркало накануне решительных действий моих дорогих ангелов М. Т. Волошиной и Юлии Кутыриной… И так всё хорошо получилось, так наглядно. Есть Бог и нет смерти!»
«Молю тебя, напиши о себе, все, все твои письма храню бережно. Обнимаю тебя, родная моя, нежно смотрю в твои добрые и, порой, радостные глаза. Господь да хранит тебя! Когда лягу в постель, молюсь за тебя, как умею. Очень тоскую по тебе, не зная, что с тобой».
И, конечно, пишется подробное письмо Ильину о тройной операции О.А.: её под глубоким наркозом ставили на голову, чтобы ничего не укрылось от глаз хирурга. И просьба к другу: «Родной, умоляю Вас, приласкайте её письмецом, Вы же отец посажёный». И.С. уверен: «Для неё Ваша ласковость будет толчком к оздоровлению. Милый, окажите внимание к просьбе моей, окрылите! Всё забудьте от недовольства ею, и Вам будет награда!..»
Нет, И.С. не может успокоиться, пока не будет уверен, что И.А. — «внял»: «Я пишу Вам по указанию голоса совести. Что такое наши земные недоразумения! Как я это ныне понимаю!»
И ему тоже о «Человеке из ресторана». Сорок лет, как живёт роман, необходимо написать «Историю одного романа». Увы, на это недостанет отпущенного писателю времени, а как бы сегодня читалось о той Москве, «которую мы потеряли»!
«Как бы хотел много Вам сказать, и первое — нет смерти!»
Ивана Александровича головные боли мучают особенно сильно, когда дуют ветры — «фен». Увы, И.С. тоже никак не может войти в норму.
И опять о литературных делах. Ведь писательское дело тоже творящее, как и Божие. Надо, чтобы «творчество соответствовало хотя бы тени «Плана, творимого Богом — смерти нет!»
Никто из них не предполагает совсем «приблизившегося конца». И менее всех Ольга Александровна. Напротив, И.С. пишет письма «духоподъёмные».
«Дорогая, драгоценная моя Олюшенька! Камень упал с души, когда узнал, что больше нет опасности! Обнимаю тебя очень нежно, заглядываю в твои прекрасные глаза и умоляю внять моей просьбе: береги себя. Оставайся в санатории, пока по-настоящему не окрепнешь. В Баттенштайне тебя опять затреплют. Тебе предстоит жить и творить — помни! Организм твой подорван, но дело поправимо временем.
Я и сам чувствую прилив сил. Пью с удовольствием солодовое пиво, доктор посоветовал, спасибо ему…
Голубка моя! Радость моя! Мы живы!..»
«Христос Воскресе! Дорогая Олюша, с принятием Святых Христовых Таин поздравляю тебя, мой чистый светик, да будет тебе и душе твоей во укрепление! За тебя я спокоен, ты под покровом Пречистой. Теперь нам надо стать лучшими. Ты понимаешь, что могло бы стать лучше для нас перед Богом. И уж работать Ему во благо мы теперь ещё более обязаны…»
«А я все ещё влачусь, и, из-за шаткой погоды, не выхожу. Это убивает меня, я снова худею, так как больше месяца нет охоты есть, насилую себя. Должно быть, в крови есть известковый urine, рот сухой, надо анализы, а главное — нет воли!
Пишу только тебе, вынуждая себя. Я забыл просить тебя — ничего мне не посылать, я ничего не ем, посылки раздаю. Моё меню: утром кофе с молоком, немного хлеба, масла; в два часа обед — чуть салата, рыбку, апельсиновый сок; вечером чашку молока с хлебцем. Ни разу в церкви! Себе в тяжесть, жить не хочется. Всё же, чтоб не надоедали, дал в «Русскую мысль» очерк Словом, ни-ку-да я! Прости, нет сил… Часами лежу, окна открыты… Нет для меня весны. Самое светлое — что ты оправляешься. Берегись, не пересиливай себя!
Как пусто и уныло всё во мне!
Спасибо ещё, что нет нужды. Больше 50 писем без ответа. А надо писать, благодарить — читатели не оставили меня без помощи. Милая Мария Тарасовна ещё не вернулась.
Тоска… Это не передать.
Обнимаю тебя и христосуюсь. Милая, крепни, светись. Ну, помолись за меня, я это почувствую.
Твой, недостойный, ибо не ценящий Божию милость, а только взыскующий… Ваня.
Я о-чень одинок…
Ну, бодро, бодро, Воистину Воскрес, Олюша, родная моя».
«Дорогой мой Ванечка! Твоё пасхальное письмо меня огорчило. Ты не поговел. Светлое состояние после благополучной операции надо бы поберечь. Сама я мало пользуюсь природой. И слаба, и с ног сбились с мамой без прислуги. Теперь есть девчонка, но такая ветрогонка, не знаешь что и лучше — с ней или без неё. О своей работе пытаюсь думать, но голова отказывает. Если пересиливаю себя, ещё хуже от того, что вижу: получается вымученно. Это меня убивает. У Арнольда врач нашёл грыжу, пусть лучше грыжа, а не опухоль. Клинкенберг считает, если не пройдет, через 4–6 недель будет резать. Не отходят от нас болезни. У Арнольда ещё и прострел спины. Все мы изнервировались — хозяйство ведь не бросишь. А если ущемление? Мама мучается своими болями то здесь, то там.
Но всё это так неважно в сравнении с твоим состоянием. Что дали анализы?
Меня мучит, что я ничего не могу делать задуманного. Между прочим за моё отсутствие кто-то стянул один из трёх ключей от «хатки» и постоянно там бывал, чему свидетельствуют измятая и сбитая постель, масса окурков на тарелочке, обрывки чёрного меха от дамского пальто, монета на полу. Мех такой я подарила бывшей прислуге на воротник Она? С любовником? Или её сестра-нахалка (шаталка с солдатнёй), одолжившая её пальто? Кто же всё-таки стянул ключ? Мама, очень любившая Тилли, не хочет допустить мысль о ней, а я определенно думаю на Тилли, «барышню» из себя строит. Мне она противна. А в «хижину» и заглядывать не хочется!
Обнимаю и молюсь. О.»
«Дорогой мой, родной Ванечка!
Не знаю, что и думать. Когда бы такое было, что Вы не поздравили меня 9 июня с Днём рождения! Пишу в расчёте, если Вам трудно писать, кто-нибудь черкнёт мне хоть строчку о Вас! Очень прошу! Хотела сегодня послать телеграмму с оплаченным ответом, но не решилась: телеграмма может напугать Вас уже самим известием о ней. Голубчик, попросите кого-нибудь написать мне два слова о Вас.
Если не получу ответа через неделю, пошлю письмо Александру Николаевичу Меркулову. Но дома ли они летом?»
6 июня Ильины, не предполагая ухудшения у И.С., «улизнули» отдохнуть. Несмотря на все усилия жены Натальи Николаевны, Иван Александрович, будучи на 10 лет моложе Шмелёва, проживёт после него всего четыре года.
9 июня 1950 года, ровно через одиннадцать лет день в день с датой на первом письме Ольги Бредиус-Субботиной, Иван Сергеевич продиктует своё последнее письмо Марии Тарасовне Волошиной, уже не отлучающейся от него. Письмо, более чем наполовину написанное чужим почерком — как это было для О.А., полуживой после второй операции.
«Дорогая моя Ольга Александровна, я очень слаб и с трудом держу перо, всё ждал, что сам напишу, а сил всё нет.
Приветствую от всего сердца день Вашего Рождения.
Пошли Вам Господь благоденствия и душевного мира.
О себе я пока не знаю, чем болен. Лечение доктора Антуана от избытка uree дало отличные результаты: вместо 0,70 теперь 0,27. 12 мая меня повезут к нему. У меня непонятная слабость. Три месяца бронхит (?).
Временами во время еды острый насморк, главное, я всё худею, но болей не бывает нигде.
Эти дни жары отняли все силы. Три месяца нет аппетита, насилую себя, но яйцо съедаю охотно.
Восемь месяцев без воздуха.
Из своей норы вот уже три дня как перешёл в большую комнату. Нет сил даже думать. Если Антуан не укажет лечения, меня отвезут в тихое место, дай Бог здоровья М.Т. (она ослушалась из-за скромности, ясно же, что больной имеет в виду её, Марию Тарасовну, достаточно инициалов. Она могла бы назвать и «тихое место», но испугалась — плохая примета).
Я почти так же слаб, как в Эсбли. Простите такое горькое письмо, желаю Вам здоровья и… здоровья. Все мои планы гаснут, я почти в отчаянии.
Нежно целую Вашу руку.
(Далее рукой И. С. Шмелёва:)
О, как мне скорбно! Ваш всегда Ив. Шмелёв.
Привет маме. Помолитесь!»
Итак, О.А. впервые не получит поздравления с Днём Ангела от И.С. вовремя, в срок. На другой же день 10 июня 1950 года она пишет своё совсем встревоженное письмо, умоляя, чтобы хотя бы кто-нибудь «черкнул ей по просьбе И.С., «если Вам самому не до писем» (полуофициальный тон — из-за неизбежных чужих глаз и рук), хоть одну строку о нём!»
«Не знаю, что писать о себе. С операцией Арнольду пока не решено (Господи, ну как так возможно — начинать с мужа?), сейчас он опять с бронхитом. Мама не здорова. Меня уговаривают опять где-нибудь отдыхать. Я не могу и подумать о жизни без домашних удобств. Всюду надо как-то привыкать и применяться к обстановке, а на это у меня нет сил. Очень хочу покоя, тишины и уединения, чтобы работать. Писать мне трудно, но надо работать. Даже сон мне такой приснился, что я всем знакомым написала одинаковые обращения, что на визиты и чаепития не могу, не смею тратить время.
Читаю огромный труд И. Грабаря о Репине в 2-х томах, 1949 года издания в Москве и Ленинграде Академией наук. Подарок брата. С дневниками и записками Стасова и многих художников. Попутно и о других художниках: Кустодиеве, Верещагине, Васнецове…
Пишите, дорогой! Обнимаю, О.»
То есть она категорически не понимает, что отныне пишет письма в квартиру на Буало, 91 почти как в иной мир. Они, возвращённые Ольге Александровне Юлией Александровной Кутыриной, останутся в «Романе в письмах».
25 июня, попрощавшись утром с близкими, Иван Сергеевич в сопровождении Марии Тарасовны отправился с русским шофёром, его читателем, — он вёл машину очень осторожно — в монастырь Покрова Божией Матери в Бюси-ан-От.
Монастырь и поныне принимает русский сильно поредевший писательский мир. Не так давно уже в 21 веке здесь нашла упокоение дочь Бориса Зайцева Наталья Борисовна Зайцева-Соллогуб.
Это был по виду скорее дом, чем монастырь. Когда-то он был куплен В. Б. Ельяшевичем, тоже крымчанином, как и многие друзья И.С., для жены. После её смерти дом перешёл в ведение русских писателей в Париже и передан маленькой общине сестёр, принявших монашеский постриг. Здесь же был приют, в котором, например, несколькими годами раньше Шмелёва гостили «в той же комнате» Б.К. Зайцев с женой. Стараниями секретаря Союза русских писателей Парижа В. Ф. Зеелера и профессора А. В. Карташева туда был отправлен для поправки здоровья и работы И. С. Шмелёв. Понятно, надеется на чудо выздоровления было трудно.
Около 200 километров расстояния были ему тяжелы. Сделали остановку в лесу Фонтенбло. Шмелёву казалось, что он уже воскресает. После полугода пребывания в опостылевшей квартире свежий летний воздух, птичье пение, трава, полевые цветы — всё приводило в восторг, каждому цветку он знал имя, русское и латинское и радостно знакомил с ними Марию Тарасовну Волошину.
Чем меньше оставалось физических сил, тем выше парил дух. Исчезло сожаление, что когда-то не были поняты вещие предупреждения. А ведь они были: сон о разрытом рве, где не бросишь зерна для хлебных всходов; случайное наблюдение над странным цветком восковка, не дающим семян, никогда не посещаемым пчёлами…
После него остаются его книги, он знает любовь, он был любим.
Его «России — быть!» И он не знает страха смерти. «Скорбно»? Полно, «Конец приближается». Но только земной, временной жизни.
Приветливые монахини начинали уже беспокоиться, когда под вечер услышали мотор приблизившегося автомобиля, выбежали встретить Ивана Сергеевича и его спутницу в воротах обители и отвели его на второй этаж. Его восхитил вид из окна — монастырский сад, за ним романтически смотрится зелёный забор.
И.С. хотел присутствовать на всенощной, его уговорили отдохнуть с дороги. Разговаривая, он начал доставать и показывать своё драгоценное: портреты семьи и Сергея отдельно в форме офицера, икону-благословение на свадьбу со своей Олей… Он не разрешил Марии Тарасовне помочь ему, только позволил переменить ему городскую обувь на домашние тапочки. Его оставили одного до ужина. Он слышал шум отъезжающей машины с Марией Тарасовной — пусть и она немного от него отдохнёт; вернётся, когда он окрепнет, соберётся опять в Париж Хорошо бы с третьим томом «Путей Небесных»!..
Игуменья Феодосия, тоже крымчанка, принесла ему на ужин малину из монастырского сада и творог. В девять часов он собрался ложиться спать, всё такой же радостный, говорливый. Но едва матушка Феодосия и её помощница спустились вниз, как сверху раздался стон и стук падающего тела.
В полном сознании он успел сказать: «Сдавило обручем сердце, не мог дышать. Упал…»
По его просьбе ему впрыснули инъекцию камфары, пытались повторить укол в вену, но Иван Сергеевич уже скончался.
В окно всё так же заглядывал сад, только что он смотрел на него из окна. Иван Сергеевич однажды всё это уже откуда-то знал и передал пережитым в смертный час его героем в прекрасной повести «Росстани»:
«…в этот один миг, в страшной ясности он увидел, что кланяется ему зелёная стена за садом, кланяются рябина, тополь и забор… и он кланяется, и всё ходит и кружится, и всё — живое. И он поклонился им и хотел сказать… Увидел в темноте, как на него плывёт большое пятно, зелёное с красным…»
Но ещё раньше красно-зелёного пятна перед его глазами сверкнуло ослепительным белым сполохом прекрасное лицо в белых лилиях и забытый сон — о монахинях, просивших через «его Олю» передать ему: «Страшное тебя ждёт и лучше бы тебе умереть».