Такая война…

Такая война…

Всё страшное случается, когда его не ждёшь. Это им только казалось, что О.А. благополучно выбралась из «весеннего обострения». Следующей весной, весной 1943 года, с О.А. случилось то, что уже не оставит шанса вернуться к прежнему положению дел, придаст отношениям между О.А. и И.С. изнурительно непонятный трудный характер. Но они сами ещё долго не будут до конца это понимать, что такое случилось с О.А. летом 1943 года…

— Милый Ваня, мне трудно писать, но всё же, хоть строчку, сама. Операция была очень большая: ампутация груди, удаление железы под правой рукой и маленькая операция выше локтя.

О том, что я изуродована, что больно всё, даже вся правая сторона лица болит и открывать рот трудно, говорить не приходится. Так должно быть и надо благодарить Бога:

что рано, чудом обнаружила я опухоль, главное — именно вовремя;

что операцию делал удивительный доктор Кликенберг (о нём подробно потом, коротко не получится). Доктор сказал Ару, что удовлетворён операцией и мною — моей храбростью.

На этом пока всё. Крещу, целую. Оля.

P.S. А я знала, что заболею.

P.P.S. Представляешь, дубина Толен не взял двух пакетов масла, лекарства, банку мёда, кило ветчины. Сало сама коптила — наш мясной паёк на год. И пасхальное яичко не взял — там вид Кремля. Но ведь не со звёздами — с Российским гербом! Всё равно, как бы чего не вышло. Война действует на людей принижающе. -

В этом вся О.А.: полуживая после операции, она видит «принижение» войной и страхом человеческого достоинства, непосильных испытаний духа.

Вот такой vogus betont натуры О.А — упорство порыва, пограничное со срывом. С такого рода астеническим характером когда-то может случиться непоправимое. Случится ли? Зачем так много страсти вкладывается в отношение к необязательным и не столь уж важным случаям?

— Радость моя, деточка Ольгуночка! Так-то ты встречаешь свой день рождения! Ты, в самом деле, геройски перенесла испытание, у тебя и воля, и талант. И Господь с тобой, светик ты мой ясный.

Может, это не ко времени, но я скажу. Оля, я полюбил тебя ещё сильнее, если только можно любить ещё сильнее. Когда окрепнешь, пиши мне, как прежде, всё, что скажет сердце. Я нуждаюсь в тебе, я не могу без тебя любой, но только чтобы рядом.

А Толен — шкура. Ну, свинина ему в тягость, ладно, хотя знаю, как ты умеешь аккуратно всё паковать, килограмм ему в тягость. Но пасхальное-то яичко — чем он рисковал?! И у меня отказался взять для тебя гостинчик. Не человек — жестянка.

Перечитал вчера «Про одну старуху» и «Чудесный билет». Пятнадцать лет назад написал я эти слова: «Губить пойдут, а мы спасёмся». Только не терять веры — вот всё, что нужно русскому человеку. Нужна ему была революция? Война? Эта бойня кровавая? И эти англичане-американцы. В революцию остались в стороне, а теперь занялись бомбёжками мирных, беззащитных городов Европы, просто без разбору бросают бомбы на Париж.

Перепишу, пошлю тебе «Под горами». Болит рука от бесконечного писания — нерв. Прикладываю глинку и пишу. -

— …Ванечка, меня не оставляют боли везде. Но главное — всё страшное позади. Съездила наконец в Гаагу в церковь Марии Магдалины, с большими приключениями. Автобус ждали — никогда так не опаздывал. И потом попали уже на другой поезд, через Амстердам, попали чуть ли не в конце службы — к «Милость мира…». Но всё равно причастилась.

Посылаю тебе сказочку «Ландыши» — так как-то написалась. Жду, что скажешь честно, как она. -

— …Был у Оли в Сент-Женевьев. Приказал убрать грязно-розовые хризантемы, оставил несколько оранжевых махровых бегоний. Садовнику плачу исправно, но исправного ухода не видно. Если б и ты была рядом!

Видел памятник Мережковскому. Зина ждала, пока осядет земля. Памятник в её духе: пригласила самых модных скульпторов. Кажется, по проекту А. Бенуа. Ничего нелепее придумать невозможно. Впрочем, в духе и самого Мережковского. Какая-то треугольная шляпа (Наполеоновская? Александра I? Не ведаю), а под ней всякого жита на лопате.

Получила ли ты «Под горами»? Обещанной от тебя сказки пока нет.

О-ля! Я больше не могу один. Нет сил писать об отце и его болезни — завершать «Лето Господне». Как будто сам умираю вместе с ним. Так ли писал Толстой о смерти отца? Где ты, О-ля? Как чувствуешь себя? Ты слышишь, как я кричу твоё имя по ночам?

А я старею, радость моя. Вон Бунину 73 год, он, правда, старше меня. Большой мастер. Но человек… Последний раз видел его в Монтекарло в сентябре 38 года. Ни разу не поставил в казино! Как пропустить такой случай — я проиграл, но зато какой азарт! Скуп наш патриций времён упадка. Галина-заика была с ним и Вера Николаевна, которой наскучило всё, даже его безобразничанья, его всегда обязательно громкое, на публику, «Ве-раа!».

Мой рассказ «Свет во тьме», знаю, суховат. Он дорог мне тем, что писался в Алуште. Электричества не было. В это же время «Неупиваемую Чашу» писал с керосиновой коптилкой. Заболели глаза, и Серёженька переписывал рассказ под мою диктовку почти по памяти.

Занят переизданиями, переводами, перепиской с переводчиками, а хочу только, чтоб ты была рядом, и тогда ничего больше не надо. -

— Ванечка, ты пишешь, что я ушибла грудь когда-то, но я этого не помню. Была у Серёжи, проводил Арнольд. Обратно меня отвезёт в Шалвейк брат.

И всё-то суета сует, и всё обращается на крути своя. Воскресла на время, когда читала твою «Радуницу». -

О.А. сама от себя скрывает свой страх: она нездорова, может быть, ей не надо было брать на себя так много, сколько берёт. Зачем всё это? Но положение хозяйки, но престиж «семьи»…

— Ну вот, и до меня добрались англо-саксы, родная моя деточка. Бомба разорвалась в доме напротив, волной сотрясло и нас — рядом заводы Рено. Но попадают эти мозгляки почему-то в жилые районы. Или им это безразлично, не знаю.

Временно перебрался к Юле на дачу.

Хорошо, что я спал под окном. Меня накрыло стеклянным мусором от выбитых окон. Острыми, как стрелы, осколками, изрешетили письменный стол, кресло, сорвало шторы. Святой угол, иконки, лампада остались нетронутыми.

И численник, отрывной календарь. Через много дней просмотрел так и не отрывавшиеся листки — в тот день был напечатан отрывок из моего рассказа. Теперь по квартире гуляет ветер. Стёкла, куски стены (две глыбищи) убраны. Хозяин объявил, что будет делать ремонт по всему дому сразу.

А дома напротив просто больше нет. Я как-то писал тебе о молодой женщине, что по утрам подносила ребёнка к окну, осматривала, целовала, подбрасывала вверх и смеялась. Их больше нет. Нет и горбуньи, чьё окно в окно с моим. Там на стене висела Мадонна — оказалась в груде стекла у меня в квартире.

Зачем-то я оставлен Господом, ведь я мог до рассвета засидеться за столом. Теперь я живу в яблоневом саду, махнув на диету рукой, съедаю 1–2 яблока в день. Ка-кие яб-ло-ки! Пчёлы, кажется, собрались зимовать с нами. Такие добрые, ласковые, совсем мирные. Вот такой рай мог бы быть на земле, если б люди жили в согласии с со-вестью. Ведь Евангелие по-гречески «Благая весть».

Приезд Карташевых навестить меня помешал письму. Продолжу позже. У нас только молоко, Иван Иванович получил по моей карточке — представь, за городом дали по городским карточкам. -

— Продолжаю. Олюшка, ты просишь объяснить, почему не хороша, на мой взгляд, сказочка «Ландыши». Читал без захвата — не трогает. Всё, что сказке полагается, в ней есть, но всё не от сердца. Твой «Первый пост», «Айюшка» были от жизни, а твоя сказка — от ума, которого сказка боится пуще огня. Ты как-то мимоходом прислала полстранички, как «высиживала» в своих ладонях цыплёнка, и этот рассказик просится в детскую хрестоматию. Твой рассказ о воскресных побывках дома, о снеговике или как ты шла за ягодами вдоль ячменного поля — каждый из них останавливает внимание, о них необходимо говорить с тобой, а тебя — нет! О, если б ты была рядом!

Бери жизнь, хотя бы вашей фермы, это же всё такое сложное, жизненное, и ты в этом разобралась, да ещё и любишь.

Ольгуна, искусство не знает скидок ни на что, я уже как-то писал тебе об этом. Писать — идти, как гончая, по следу. Сколько надо, столько идёшь, пока не схватишь добычу за горло.

Я не стал бы все это говорить, если б не видел в тебе дара, а его зарывать в землю, как известно, грешно и наказуемо. Пиши! Один Бог знает, что выйдет, а ты пиши. И не теряй силы духа. Ты вон пишешь как-то: «Странно, зачем люди женятся». Ну да, будет тебя спрашивать подсолнух, цвести ему или свянуть. И слизняк в огороде — обнять ли липко-«прекрасную», тьфу!

И не всё возвращается на круги своя и даже не может возвращаться, всё — всегда — по-новому — впервые. И что я могу ещё добавить, если сколько раз пишешь, столько раз как впервые. Вторая книга «Путей» мне даётся ещё труднее, чем я мог предположить. Вот уже, кажется, всё как я хочу. Но пересматриваю — опять не так…

Ольгуна, ты дала свои «воспоминания» своему доктору. А мне? Я в чём-то провинился? -

— Оля, доктор Серов считает, что лучше бы не делать операцию, здесь пока многое неясно. Может быть, надо обогащать кровь. И уж ни в коем случае не обращаться к тем, кто «делает чудеса» — типичное знахарство. Надо всё — только живое, жизнь родящее. Тут пошёл провожать гостей — нашёл белый гриб, впервые за 10 лет после Капбретона. Вкушал непередаваемой в словах вкусноты грибное блюдо.

Смотрю сейчас на небо. Небо! Синь и жидкое золото, и оранж, и перламутр. Оля, мир прекрасен. Такое небо не может не знать о нас больше, чем мы знаем о себе и о нём.