Такая хреновина

Такая хреновина

Разные бывают подвиги. Николай Гастелло, не покинув на парашюте горящий самолет, бросил его на скопление вражеских танков. Александр Матросов собственной грудью закрыл вражескую амбразуру.

Это подвиги героические.

Есть подвиги рядовые, есть незаметные. Незаметные, они и есть незаметные, их не отмечали ни орденами, ни медалями и, уж конечно, ни званием Героя Советского Союза.

Героические подвиги Гастелло и Матросова называли еще и беспримерными. Может, для того, чтобы они как раз и служили примером для других.

Служили… Но, повторенные, они уже не были беспримерными, хотя и не считались рядовыми, тем более – незаметными.

В отличие от подвигов Гастелло и Матросова, подвиг рядового понтонера Степана Говяды был беспримерным в самом подлинном смысле этого слова. Никто ни до него, ни после подобного подвига не совершал.

Бывают же такие фамилии! У нас в роте были старшина Мандрыка, командир взвода Пицек, рядовой Макуха, но фамилии эти хоть и смешны, но не обидны. А Говяда – фамилия обидная, для героя и вовсе неподходящая.

Но вот для Степана Говяды – самая подходящая. Прибыл он к нам в батальон осенью сорок четвертого года из недавно освобожденных от немцев районов Украины, откуда-то из-под города Сумы. На удивление нелепо скроенный, долговязый и тощий, он обладал необъятным по величине, прямо-таки уникальным задом, что, естественно, стало поводом для солдатских насмешек, так же как и его поразительная способность засыпать в любом положении и любых обстоятельствах, даже в строю и на марше.

Сам он воспринимал эти насмешки добродушно.

– Мой-то что! – говорил он с виноватой ухмылкой. – Мой еще ничего. Вот у моего бати зад, это да! На двух табуретках не умещается!

– Да и твой не уместится, – смеялись солдаты.

– Пожалуй, и не уместится, – подумав немного, соглашался Говяда.

Сержант Стариков, окончивший два курса филологического факультета, высказал предположение, что такая выдающаяся задница, скорее всего, наследственного происхождения. Очевидно, подобным украшением славился один из предков Степана, за что и получил кличку Говяда, ставшую фамилией его потомков.

Так вот, именно эта примечательная, многократно осмеянная часть тела оказалась орудием беспримерного подвига Степана Говяды.

В апреле сорок пятого, в преддверии окончательной победы, наш батальон наводил мост через реку Шпрее, в районе города Шпремберг, для переправы танков генерала Рыбалко для наступления на Берлин.

Мост нещадно бомбила немецкая авиация, но, укрытый дымовой завесой и мощным огнем зениток, он, однако, не пострадал. Танки благополучно переправились на другой берег.

Но когда танки прошли, один из понтонов посреди реки стал медленно опускаться, заполняясь водой. А из понтона, мокрый, с перекошенным от страха лицом, вылез на искореженный настил этот самый Степан Говяда.

Оказалось, что, прячась от бомбежки в понтоне, что само по себе достаточно глупо, он заснул и проснулся, когда почувствовал, что бок у него мокрый. И увидел, что осколком пробило дно, а из дыры хлещет вода. То ли спасая переправу, то ли боясь захлебнуться – это осталось не вполне ясным, – он прижался к дыре своим обширным задом и остановил течь. А тем самым – спас переправу. Во всяком случае, танки генерала Рыбалко благополучно переправились на другой берег.

И если подвигом является такой поступок, который способствует успеху боевых действий, а в данном случае нашему наступлению, то поступок рядового Степана Говяды, безусловно, является подвигом.

Переправа через Шпрее была операцией чрезвычайно важной, так сказать стратегической, а потому за ней наблюдал лично командир бригады, генерал-лейтенант Круглов.

Пока солдаты заменяли поврежденный понтон и срочно восстанавливали настил, генералу со смехом рассказали о случае с Говядой. Однако генерал выслушал это без улыбки и приказал представить рядового Говяду к ордену Красного Знамени.

Приказ генерала вызвал некоторую растерянность у начальника штаба майора Лосева – уж очень, мягко говоря, своеобразный случай. Но приказ есть приказ.

Правда, майор подумал, что генералу явно недостает чувства юмора. Но возможно, генерал полагал, что эту переправу разумно отметить героическим поступком, дабы придать ей большее значение.

Написать представление к награждению Степана Говяды орденом Красного Знамени майор Лосев поручил писарю штаба Марату Гавриловичу Сухорукову.

Марат Гаврилович страдал плоскостопием. Из-за этого плоскостопия его от действительной службы освободили и выдали так называемый белый билет. Вообще-то плоскостопие его нисколько не беспокоило, но Марат Гаврилович, возможно в силу своего весьма малого роста, был в высшей степени самолюбив, и наличие этого физического недостатка ущемляло весьма чувствительно его самолюбие, делало человеком как бы не вполне полноценным.

В детстве он, как и все мальчишки, мечтал о подвигах, хотел стать летчиком или пограничником, но жизнь сложилась так, что стал он всего-навсего делопроизводителем районного строительного треста.

Однако мечты о подвиге не оставляли его. И потому, как только началась война, Марат Гаврилович явился в военкомат и подал заявление с просьбой отправить его на фронт. Он уже представлял себе, как с винтовкой наперевес, с криками “ура!” преследует отступающих немцев, а то и в танке давит мощными гусеницами огневые точки врага.

Просьбу его удовлетворили, но отправили не на фронт, а в запасной саперный батальон, куда-то за Урал. А поскольку у него был прекрасный, почти каллиграфический почерк, то и определили его в писари. Примириться с таким положением Марат Гаврилович никак не мог и всеми силами добивался отправки в действующую армию. Своего он добился, но ему снова не повезло: и на фронте, опираясь на данные его личного дела, его опять-таки назначили писарем.

Надо сказать, что Марат Гаврилович обладал не только красивым почерком, но еще и склонностью к сочинительству. До войны он регулярно посылал в местную газету статейки о трудовых подвигах простых советских людей, и одна из них, правда в сильно урезанном виде, была даже напечатана. И, конечно, во фронтовой газете “За Родину” время от времени появлялись его заметки о подвигах солдат и офицеров части, в которой он служил.

Так и вышло, что представления к награждению орденами и медалями бойцов своего понтонно-мостового батальона писал именно он, Марат Гаврилович Сухоруков.

Особо гордился он тем, что все, на кого он писал представления, получали именно те награды, к которым их представляли. Марат Гаврилович хорошо знал, какие подвиги соответствуют, скажем, ордену Славы, какие – ордену Отечественной войны первой степени, а какие – ордену Отечественной войны второй степени. Он хорошо изучил все эти тонкости.

Было у него, не скроем, одно тайное, как теперь сказали бы, “хобби”: в спокойные периоды, когда передовые части уходили далеко вперед и на переправах царило относительное спокойствие, Марат Гаврилович развлекался тем, что писал представления к наградам на самого себя, измышляя при этом самые красивые, самые героические подвиги. Никакой корысти в этом не было, меньше всего писарь Сухоруков рассчитывал на какую-либо награду. А было это порывом вдохновения, в какой-то мере – психологической компенсацией.

Во всяком случае, это занятие отчасти примиряло его ущемленное самолюбие с малопочетной должностью и давало выход страсти к сочинительству.

В списке на награждение, который вручил ему майор Лосев, кроме Говяды значились еще двое понтонеров, с точки зрения Марата Гавриловича заслуживавших той скромной награды, в виде медалей “За боевые заслуги”, к которой их представляли.

Но фамилия Говяды, представляемого к ордену Красного Знамени, вызвала у него возмущение. Он воспринял это как кощунство, как насмешку над одной из самых высоких боевых наград. Подумать только – орден Красного Знамени! За что?

За какую-то задницу!

С трудом сдерживая негодование, срывающимся голосом он объявил майору Лосеву, что писать наградную на Говяду категорически отказывается.

– Это почему же? – пряча улыбку, спросил майор.

– Потому что это не подвиг, а черт знает что! – уже не сдерживаясь, выпалил Марат Гаврилович.

Майор рассмеялся.

– Н-да… Особой красотой подвиг Говяды не блещет, что и говорить, – согласился он. – Однако переправу он, как ни верти, все-таки спас. К тому же – приказ генерала. Так что придется тебе, друг любезный, наградную на Говяду сочинить.

– Не могу, товарищ майор! – взмолился Марат Гаврилович. – Пусть кто-нибудь другой напишет! У меня рука не поднимается!

– А ты подними, – усмехнулся майор. – Придумай ему что-нибудь этакое, героическое, ты это умеешь. Лучше тебя никто не напишет.

Конечно, Марат Гаврилович был польщен словами майора, но примириться с награждением Говяды никак не мог.

– Говяде – орден Красного Знамени! Ну, пусть медаль какую-нибудь, Красную Звезду, наконец! Но Красное Знамя! За что? За то, что у него жопа широкая?!

Лосев снова рассмеялся.

– Ладно… Иди и пиши!

В Шпремберге штаб расположился в двухэтажном особняке пастора, бежавшего из города вместе с женой в страхе перед русскими. Марат Гаврилович занимал комнату на втором этаже, с массивным письменным столом, шкафами, заполненными толстыми книгами в рыжих тисненых переплетах, украшенную портретами благообразных немцев в черных, доверху застегнутых сюртуках и белых стоячих воротничках. Был вечер, штаб опустел. Все разошлись: майор Лосев справлял свой день рождения. Марат Гаврилович, в полном одиночестве, мрачно поглощал вишневый компот из банки, какие во множестве хранились на полках в подвале пасторского дома. Внезапно его осенила счастливая мысль: написать все, как оно и было, не выдумывать ничего героического, именно так – заткнул дыру в понтоне собственной задницей!

Там, наверху, только посмеются, и никакого ордена этот болван, конечно, не получит!

Марат Гаврилович повеселел и, напевая песенку про то, что броня крепка и танки наши быстры, спустился в подвал и принес оттуда еще две банки компоту, на этот раз клубничного и абрикосового. Компоты он обожал с детства, а у немцев они оказались отменными.

Но едва он открыл банку клубничного, как новая мысль вернула его в прежнее настроение: Лосев ни за что не подпишет такое издевательское представление. Придется все-таки придумывать этому толстозадому ублюдку такой подвиг, какой предусмотрен в положении об ордене Красного Знамени.

Уставясь на портрет седовласого немца с постным выражением длинного лошадиного лица, он тупо ел клубничный компот, пока не почувствовал некоторую тяжесть и легкое урчание в животе. И одновременно – запах папиросы. Марат Гаврилович не курил и к запаху табачного дыма испытывал отвращение. Обернувшись, он увидел, что в дверях, с папиросой во рту, стоит старший лейтенант Голубков. И, как всегда при виде Голубкова, у него засосало под ложечкой.

Сергей Иванович Голубков не отличался молодцеватой выправкой и выглядел не слишком импозантно. Военная форма сидела на нем мешковато и ничуть не скрывала его сугубо штатского облика – до войны он преподавал историю партии в ветеринарном техникуме. Марат Гаврилович подумал, что чем-то он напоминает этих немецких пасторов, на которых он поглядывал, поедая компот. Да и улыбка такая же постная, будто приклеенная.

Старший лейтенант держался в батальоне обособленно, ни с кем из офицеров не дружил, да никто, собственно, дружбы с ним и не искал: старший лейтенант Голубков был из СМЕРШа, что расшифровывалось как “Смерть шпионам”, то есть представлял контрразведку, или, как было принято говорить, – “органы”.

Марата Гавриловича он навещал частенько, как бы по-дружески, что хотя и льстило самолюбию писаря, но не избавляло от неясных ему самому опасений. Что же касается старшего лейтенанта, то его интерес к Марату Гавриловичу объяснялся, на мой взгляд, просто: мало кто пускался с ним в доверительные беседы, а работа смершевца требовала широкой и обстоятельной осведомленности о людях, вверенных его бдительному попечению, об их настроениях и разговорах. Марат Гаврилович, человек простой и словоохотливый, был для него прекрасным источником информации. К тому же они были земляками, и не только из одного города, но и с одной улицы.

– Ну что, земляк? Отдыхаешь от трудов праведных? – спросил Голубков, усаживаясь в кресло, с которого услужливо соскочил Марат Гаврилович.

– Какой там отдых, – вздохнул тот, – к утру надо составить представление к награде.

– Ну, для тебя это дело привычное.

– Привычное-то оно привычное, да не по душе мне это!

– Что так?

Марат Гаврилович охотно поделился с Голубковым своим возмущением по поводу представления Говяды к такому почетному ордену.

Голубков слушал внимательно, насмешливо прищурившись. Историю, приключившуюся с Говядой, он уже слышал, но рассказ писаря натолкнул его на мысль, что дело, пожалуй, попахивает умышленной дискредитацией почетной награды и потому им следует заняться.

– А что он из себя представляет… эта говяда? – после некоторого раздумья спросил Голубков.

– Именно что говяда, – улыбнулся Марат Гаврилович шутке смершевца. – Из этих он, которые в оккупации побывали. Вроде бы пастухом был, да на большее и не тянет. Солдат никудышный, как говорится, сено-солома. А вот задница у него…

– Про задницу наслышан, – кивнул Голубков.

– Ну, конечно, мечтает, чтобы колхозы после победы распустили, – добавил словоохотливый Марат Гаврилович.

– Почему “конечно”? – насторожился старший лейтенант.

– Ну, они все, которые из-под немцев, мечтают об этом, – пробормотал писарь, жалея, что заговорил на эту скользкую тему, и стараясь не глядеть на Голубкова.

– Не только те, что из-под немцев, Марат, – сухо проговорил Голубков. – Есть и другие, к сожалению.

– Про других не знаю, Сергей Иванович.

– А этот, Говяда, он сам тебе про колхозы говорил?

– Ну… какие у меня могут быть с ним разговоры… Рассказывал кто-то… – И, чтобы уйти от опасной темы, Марат Гаврилович вернулся к тому, что его волновало: – Ну, скажите, Сергей Иванович, можно такому орден Красного Знамени давать? Скажите, можно?

– Не знаю, не знаю… – думая о своем, проговорил Голубков. – Кстати, там у вас еще кто-то есть из его села?

– Есть, Ильчук Микола. Они с Говядой в одном отделении. Только не очень-то ладят. Вроде бы Говяда девку у него отбил.

– В одном отделении? – прищурился старший лейтенант. – Это кто же до такого додумался?

Марат Гаврилович поначалу не понял, что в этом плохого, но потом сообразил: видимо, нельзя двух парней из бывших под немцами в одном отделении держать.

– Ладно, черт с ними, с говядами, – сказал Голубков и, взяв банку с компотом, стал пальцами доставать из нее ягоды. – Так, говоришь, девку отбил? Это с такой-то задницей? – усмехнулся он.

– А кто их, баб этих, поймет… – пожал плечами Марат Гаврилович.

– Да уж, одно слово – бабы, – согласился Голубков, утирая рот тыльной стороной ладони. – Ну, что пишут из дома? Радуются нашим победам? А?

Поговорили немного о родном городе, и Голубков ушел.

О Говяде больше не было сказано ни слова.

Второй взвод третьей роты, в котором числился Степан Говяда, занимал небольшую гостиницу под названием “Гольденер Шванн”, что в переводе означает “Золотой лебедь”.

Солдаты, если не дежурили на мосту и не шатались по городу, заглядывая в пустующие дома в поисках трофеев и в непустующие – в расчете развлечься с более или менее покладистой немкой, проводили свободное время в гостиной, обставленной мягкими креслами и диванами.

Сержант Стариков с помощью цветных карандашей пририсовывал на огромном портрете Гитлера петлю, затянутую на шее фюрера. А наш герой любовался золотыми часами, найденными в каком-то брошенном доме. Часы были карманные, с крышкой. Если нажатием кнопки крышку открыть, то они играли музыкальную фразу из немецкого гимна “Дёйчлянд, Дёйчлянд юбер аллес”. Говяда, как завороженный, открывал и закрывал крышку, с блаженной улыбкой вслушиваясь в мелодию.

– Махнемся? – предложил ему пройдошливый Витька Шерстобитов, показывая кинжал в серебряных ножнах.

– Не-а, – осклабился Говяда. – Я их деду подарю.

– А на что ему часы? Старики на время не смотрят.

– Музыку будет слушать, – все так же улыбаясь, сказал Говяда. – Он музыку очень обожает, на балалайке играет – заслушаешься.

То, что деду Степана девяносто два года, а он еще работает на пасеке, знали все.

– Так он этой твоей музыкой всех пчел переполошит. А кинжал – вещь полезная, и хлеб тебе резать, и мясо, а в случае чего и защита! – не унимался Витька. – Ну, махнемся?

– Не-а, – повторил Степан и спрятал часы в нагрудный карман.

– А у деда твоего такая же задница, как у тебя? – спросил кто-то.

– У деда-то? Не, у деда зад тощий, – засмеялся Говяда, – как у козленка, можно сказать, и нет вовсе.

– Да, – задумчиво сказал Стариков, – повезло тебе, что зад у тебя отцовский, а не дедовский, тощим задом ордена не заработаешь.

Все засмеялись, в том числе и Говяда.

– Ну, Степан, вернешься домой, Машка – твоя! – не без зависти сказал рыжеватый паренек, тот самый Ильчук, что был из одного села с Говядой. – За орденом она и про твой зад забудет. Только не рассказывай, как тот орден тебе достался, – засмеет.

– Не засмеет, – уверенно заявил сержант. – Орден, он и есть орден. Только его еще получить надо. И между прочим, домой вернуться. Война пока еще не кончилась.

И тут в гостиную вошел долговязый, усыпанный веснушками солдат в голубых погонах, один из двоих, составлявших подразделение старшего лейтенанта Голубкова.

– Рядовому Ильчуку приказано срочно явиться к старшему лейтенанту Голубкову! – объявил он. – Срочно!

Все молча глядели на Ильчука. Тот побледнел.

– Кому? Мне? – спросил он растерянно.

– А то кому? Ты один у нас Ильчук. Пошли!

Ильчук обвел притихших солдат испуганным взглядом и покорно последовал за посланцем СМЕРШа.

Тем временем Марат Гаврилович сочинял для Говяды подвиг, достойный ордена Красного Знамени. Пожертвовал даже ему один из тех, что сочинил для себя. Такой уж он был, Марат Гаврилович. Возмущался, негодовал, обзывал Говяду разными поносными словами, но стоило ему взять перо, как сам Говяда куда-то исчез, а на его месте оказался настоящий герой, статный, мужественный, с риском для жизни спасающий решающую для победы переправу.

Перечитав написанное, Марат Гаврилович, довольный собой, принялся за компот, на этот раз грушевый, попутно размышляя о том, что хорошо было бы собрать все написанные им наградные и напечатать отдельной книжкой, а на обложке, рядом с именем автора, – знак понтонеров, якорь и скрещенные топорики. Это был бы подлинный гимн мужеству понтонеров!

Утром, положив на стол майора Лосева свое сочинение, Марат Гаврилович, застенчиво улыбаясь, следил за выражением лица начальника штаба. Но тот читал, как ему показалось, без достаточного внимания. Майор выглядел мрачным и после затянувшегося до поздней ночи, если не до утра, празднования дня рождения не вполне протрезвевшим.

Кончив читать, Лосев долго тер лоб, потом, вздохнув, стал бессмысленно перебирать лежавшие на столе бумаги.

– В общем, так… – проговорил он наконец, не глядя на писаря. – Представления на Говяду посылать не будем. Нету больше Говяды.

– Нету? – не понял Марат Гаврилович. – Как это… нету?

– А вот так! Нету, и все. Увезли Говяду.

– Куда?

– А об этом ты у своего земляка спроси, – сказал он, как-то странно взглянув на писаря.

Расспрашивать старшего лейтенанта Марат Гаврилович, разумеется, не стал и удовольствовался слухами. Говорили, что Ильчук на допросе заявил Голубкову, что Говяда активно сотрудничал с немцами, выдавал им партизан, заходивших в село. Был и вовсе дурацкий слух, будто Говяда не Говяда вовсе, а самый настоящий немец, оставленный для проникновения в ряды армии с диверсионными и шпионскими целями. Впрочем, в то, что Говяда – немец, мог бы поверить только тот, кто не видел его своими глазами и не слышал, как он произносит букву “г”.

Вообще-то Марат Гаврилович мог бы радоваться, что Говяда не получит никакой награды за свой нелепый подвиг. Однако не радовался. Конечно, не такой уж это великий подвиг – заткнуть дыру в понтоне собственной задницей, но все же и не повод, чтобы отправить человека в лагерь. А то, что арест Говяды непосредственно связан с его подвигом, Марат Гаврилович не сомневался. Почему-то вспомнилось, как в тридцать седьмом их соседа арестовали за то, что в его сортире нашли газету с портретом товарища Сталина.

После ухода писаря майор Лосев достал из заднего кармана узенькую фляжку и, сделав пару глотков, поморщился, облегченно вздохнул и отправился к переправе.

На мосту было все в порядке, машины шли без заторов, и Лосев, еще раз приложившись к фляге, собрался уходить, когда вдруг увидел сидящего в понтоне Ильчука с разбитой в кровь физиономией.

– Что с тобой? – спросил он, нагнувшись над ним.

Но Ильчук только охнул и застонал.

– Упал с настила, – равнодушно сказал стоявший рядом сержант Стариков. – Упал, знаете ли, прямо мордой. Нехорошо упал.

Майор пристально посмотрел на сержанта. Тот усмехнулся:

– Да вы не беспокойтесь, товарищ майор. Все в порядке. До свадьбы заживет. В другой раз будет осторожней.

Лосев чуть заметно улыбнулся и одобрительно кивнул. Сержант, откозыряв, отошел. А майор снова отхлебнул из своей фляжки и направился обратно в штаб.

Усевшись за свой стол, он попытался взяться за работу, но в голову ничего не шло. Вглядевшись в лежащий перед ним листок, не сразу сообразил, что это представление на награждение Говяды, оставленное писарем. Он перечитал его еще раз, вспомнил разбитую физиономию Ильчука и вдруг решительно поставил под сочинением Марата Гавриловича свою подпись.

Майор Лосев хорошо знал, что все бумаги идут по строго заданным маршрутам и редко перекрещиваются. Так что наградная на Говяду пойдет совсем не по тем каналам, по которым пойдут сведения об его аресте.

Ни в какую вину Говяды майор не верил, поскольку в личном его деле имелись сведения о том, что соответствующую проверку он прошел и в связях с немцами не замечен. И все-таки для перестраховки поставил на сопроводительной бумаге вчерашнюю дату – дескать, подписано до того, как Говяду арестовали. Усмехнувшись своими мыслям, имевшим прямое отношение к старшему лейтенанту Голубкову, он снова воспользовался фляжкой и, решив, что являться к командиру батальона в таком виде не стоит, отправился к себе вздремнуть часок-другой.

Назавтра, окончательно протрезвившись, он изрядно перетрухнул, вспомнив свою вчерашнюю, в сущности, совершенно бессмысленную выходку. Решил остановить отсылку этой опасной бумаги, но оказалось, что комбат подмахнул ее, по-видимому не разобравшись в сложившейся ситуации, и она уже ушла. Майор подумал, подумал и решил выкинуть это из головы, поскольку исправить уже ничего нельзя. Были к тому же дела поважней – батальон получил задание навести переправу на Эльбе.

А в начале мая, в Дрездене, Марат Гаврилович узнал, что его земляк получил звание капитана и награжден орденом Красного Знамени. Марат Гаврилович представления на него не писал, все шло по другим каналам. Однако ему очень хотелось бы знать, какие именно подвиги, соответствующие положению об ордене Красного Знамени, Голубкову приписали. А приписать, конечно, приписали, так как ни в каких боевых операциях он не участвовал и никакого подвига, даже такого нелепого, как Говяда, совершить не мог. Разве что это тот редкий случай, когда незаметный подвиг не прошел уж вовсе незамеченным. Но Марат Гаврилович не верил в “незаметный” подвиг и понимал, что орден Голубков получил за “разоблачение” бедняги Говяды. Что ж, значит, ТАМ это считается подвигом. Незаметным, то есть таким, который и не должен быть замечен. И подумалось: вот так же, как он сам сочиняет подвиги, ТАМ сочиняют несуществующие преступления. И за разоблачение этих выдуманных преступлений получают высокие награды… Подумал и… оглянулся, будто кто-то мог подслушать его крамольные мысли.

А вскоре пришла Победа. И радость была такой безмерной и оглушительной, что никто больше и не вспомнил о бедняге Говяде.

Марат Гаврилович был награжден медалью “За боевые заслуги”, что оказалось для него полной неожиданностью, потому что сам он на себя наградной не писал. И только потом узнал, что писал лично майор Лосев, что было особенно лестно.

На этом можно было бы и закончить этот рассказ о беспримерном подвиге понтонера Говяды и “незаметном” – старшего лейтенанта, а ныне капитана, а может быть, уже и майора Голубкова, если бы он не имел продолжения.

На встрече ветеранов понтонно-мостовой бригады в шестьдесят третьем году Марат Гаврилович узнал от бывшего сержанта Старикова, что в пятьдесят четвертом Степан Говяда вышел из лагеря и был полностью реабилитирован.

Но больше всего поразило его то, что еще через шесть лет Говяда был вызван в Москву, где ему в торжественной обстановке вручили орден Красного Знамени.

– Такая вот хреновина, – заключил Стариков свой рассказ.

Майора Лосева на встрече не было, и объяснить, как это могло произойти, было некому.

Итак, “награда нашла героя”, как принято писать в таких случаях.

– А еще вот что, – усмехнувшись, добавил Стариков, – в лагере Говяда, как ни странно, лишился своей замечательной задницы, она стала тощей, как у козленка. Такой задницей дыру в понтоне уже не заткнешь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.