Вокруг Женевы и Джорданвилля

Вокруг Женевы и Джорданвилля

Послевоенную Францию раздирали политические страсти. Шмелёва зовут в Швейцарию его старые и новые друзья — выступать, лечиться. В Джорданвилль его приглашает настоятель Свято-Троицкого монастыря епископ Серафим, они знакомы ещё с довоенного времени: будучи в Чехии, И.С. посещал монастырь преп. Иова в Ладомире. В случае получения американской визы И.С. надеялся закончить «Пути Небесные» в тишине.

— Дорогой Ваня, ты пишешь об опасности, которая грозит Европе со стороны наших дорогих победителей, упоминаешь о рабочих волнениях, об опасном вмешательстве большевиков под видом борьбы за мир и ещё в этом роде. Но ты бы видел голландские газеты! Какая там идёт откровенная травля России и русских. Словно команду получили. И понять их можно только в одном смысле: официальные силы выслуживаются перед Штатами, обещающими помощь. До чего же оскорбительно слушать бред об «истинных победителях», «освободителях» и «спасителях» мира на земле! Вчерашние интеллигентные давно известные мне люди сегодня саркастически улыбаются, говоря об истории нашей с тобой Родины. Нет, если бы у меня были силы и возможность, как бы я хотела хоть одним глазком увидеть родную Волгу и Рыбинск, и могилу отца… -

— Оля, ты затронула один из самых злободневных моментов нашей жизни — отношения с Россией сегодняшней. Мне удивительна твоя вера в то, что там примут с миром тех наивных, кто сегодня хочет возвращаться. Ты осуждаешь одну из последних публикаций А. В. Карташева, открывающего глаза легковерным. Ты предлагаешь различать Советскую власть и Россию. Различаем. Потому власти нет доверия.

Для меня самое тяжёлое — две церкви. Та, что там, как может, приспосабливается. Та, что здесь, отгорожена противоестественно, но вынужденно. И я с ней.

У тебя нет никаких оснований надеяться на возвращение, кроме желания добра, но это для них не основание. И в мыслях не допускай возврата! Там ждёт насильничанье или ссылка. На Колыму или в Соловки.

Помни: никакого заигрывания. Я знаю, Бунин в русском постпредстве в Париже не прочь выкушать вкусный обед и хорошое вино. Но и он, я знаю, не дурак, чтобы попасть на их наживку.

«Не с Западом же мне!» — восклицаешь ты.

Не с Западом. Он, верно, презирает нас, русских, из века в век, потому что не знает, боится и потому ненавидит. Тем более после Второй мировой войны. Им теперь надо доказать, что никакой победы у русских не было. Победу у народа перехватили и присвоили себе большевики.

Оставим это. Оля, у тебя только один настоящий путь, и я благословляю тебя — на светлый великий писательский труд. Во славу Господа и будущего, которое, верю, воздаст России за её страдания. Будешь работать, и всё у тебя образуется. Ты бываешь так благоразумна, твои заказы по католической «цветной» цепочке, ты считаешь, более уместны.

Итак, это будут розово-золотистые розы «зальм-клер» от баумиста-католика. Уверен как всегда — волшебной красоты. Спасибо, голубка, за внимание.

Твой вечно любящий тебя Ваня. -

— Дорогой Ванечка, доктор Клинкенберг дал дивное указание для лечения рожистого воспаления. Вакцины бледнеют перед ним. В два дня всё проходит. Это Sibarol и pronthosil. Но нужна консультация твоего врача и проверка.

Расскажу тебе одну историю. Я давно хотела иметь собаку-друга. Не просто собаку-сторожа, без них нельзя, они у нас есть, а своего друга. Зашла в питомник для забеглых животных, где оставляют по разным причинам личных собак за некоторую плату. Если через некоторое время у них не находится новый хозяин, желающий приобрести то или иное животное, от него избавляются самым жестоким способом — его убивают.

И сразу же с первого взгляда влюбляюсь в годовалую сучку. Вся чёрная, с необыкновенно красивыми глазами. У неё на другой день кончался срок пребывания в питомнике, представляешь. Забираю, она послушно и, мне кажется, всё понимая, идёт за мной прямо на верёвке, как была. По дороге думаю, как это я так смело, в один миг решилась. Маме тоже она понравилась. Назвали Флоп, покормила, привязала в сарае. Вдруг крик, выбегаю из дома — кричат, что она отвязалась сама и умчалась, только издали успела увидеть её. А работник сел на велосипед и поехал, не обращая никакого внимания — ведь мог бы догнать её. Вместо этого его жена начинает кричать совершенно неприлично, что я сама виновата — плохо привязала. Но если так, почему же работник и его жена не привязали покрепче?

Я уж совсем смирилась, как вдруг приезжает к нам пастор — это его собака, и он передумал, хочет её забрать. Но отдать — некого. Через несколько дней встречаю Флоп на вокзале — спит в сторонке. Забрать? Но пастор не назвал своего адреса. Всё же взяла и теперь радость такая — ещё и её щенятки. Она их кормит только пока я рядом. Отойти нельзя — мчится за мной, а щенки, не выпуская сосков, волочатся за нею. И так нам всем хорошо!

Очень надеюсь, что тебе легче с глазом. Люблю и целую. Оля. -

Это после сожжения «Ильи у иконы»! Воистину, диву даёшься таким «провалам» и таким «перепадам» настроения. Уже и у И.С. иссякает чаша терпения.

— …О, сколько же сил ушло впустую, сколько душевного огня развеяно по ветру!.. -

И тут Ивана Сергеевича осенило: эта женщина не умеет любить!

— Ты не знаешь, что такое любовь в её полноте. Моя Оля — знала, без слов высоких, без дёрганья меня то не так, это не эдак. Ах, не посадил твои клубни. Ах, чуть не затерял, даже хотел, чтобы затерялся твой рассказ. Бумаги не хватит только перечислять. Моя Оля хранила меня для моего читателя.

Я посмел не восторгаться твоими этюдами! А ты? Ты же во мне гасила любое горенье. Вспомни, как ты писала о «Куликовом поле»: Среднев слишком много рассуждает, зачем-то проверяет «чудо» с помощью жалких «доказательств».

А как ты называла мою Дари? Пустышка, выдуманная. Пушкин у тебя не «Солнце русской поэзии»!

Занимайся погибающими гениями. Меня больше «спасать» не надо.

Моё решение бесповоротно. Я отныне тебя не знаю. И.Ш. -

— Дорогой Иван Сергеевич!

Невероятно трудно писать после упрёка, что я отняла Вас у миллионов, которые не прочтут произведений, не написанных Вами, потому что Вы тратили время и силы на письма мне.

Чувствуйте и думайте что хотите, расценивайте меня по-своему, негодуйте.

Знайте только, что люди «второго разряда», не такие как Вы и ИАИ, — чувствуют и переживают зло, которое вы обрушиваете с такой беспощадностью.

Я протягиваю Вам руку не из тщеславия, а ради лучшего, что в нас есть. Воля Ваша принять её. Я не могу жить, не сделав этой последней попытки к примирению. О.Б.-С.

У нас очень холодно. —

Морозы зимой 1946/1947 годов Европа помнила долго. До сих пор помнит Россия морозы страшного 1941-го…

Через месяц, сколько мог выдержать, Иван Сергеевич опять писал Ольге Александровне, но уже не только о «вечной любви». Именно «ради лучшего», что в них есть, И.С. не станет опровергать упрёк про «людей второго разряда» — он не имеет к нему никакого отношения. Главное, ей плохо! О замерзающей Ольге Александровне летит приписка в письме Ильину. Но не может не поделиться с другом размышлениями о «странном характере» О.А.: «Много чувствительности — в ней-то и растрачивается глубина-подлинность. Всё проходит вспышками, до… припадков. Проходит, не всекаясь глубоко».

«Подлинность»! Это открытие потянет за собой новые соображения причин неполноты «чувствования» О.А., и оно наконец будет названо.

— …Помнишь, у Достоевского в «Идиоте» есть чудесный образ женщины-ребёнка, полуженщины. Его Аглая — это и ты тоже. У Чехова чудесный нежный образ Мисюсь в «Доме с мезонином». В какой-то степени у Тургенева Лиза Калинина. И всё же в нашей огромной литературе нет совершенного и завершенного сего образа. Моя Дари хочет дорасти до совершенства. Может быть, откроется в Дари? Я трепещу: ну, как откроется, дастся?

Дастся? Творчеству нужен затвор.

Господь с тобой, дитя. Целую. Ваня. -

Запомним это осторожное определение Ивана Сергеевича «полуженщина». Оно получит вскоре развитие и будет напрямую отнесено к личности Ольги Александровны деликатно, как пример из русской словесности. А в письмах Ильину не грубо, но решительно будет обозначено выразительным французским термином demi-vierge — полудевственница. Полуженщина-полуребёнок…

Стало, быть, тут, действительно, «ничего поделать нельзя», как писала о себе О.А? И если так, для её спокойствия он теперь одобрит «программу» концерта Жуковича. Готов рассмотреть кандидатуру некой А. Скотт для перевода на голландский «Путей Небесных».

Успокоенная Ольга Александровна присылает свой новый рассказ — о смерти отца, о жизни и смерти в сознании потрясённого ребёнка. С просьбой читать целиком, хотя посылала частями, как письма. И непременно прислать обратно — у неё не осталось выправленной копии. У неё не было сил делать копии, но в писательстве Иван Сергеевич был непреклонен. Он и прежде возмущался этому её обыкновению. Больше не возмущался — устал.

Неполнота любви. Полуребёнок. Так «дано». В душе его навсегда поселилась горечь.

Всё чаще он предпочитал писать подробности верному другу Ивану Александровичу Ильину: о жизни впроголодь, о сужающихся литературных связях и недостатке участия в печатных органах, круг которых ограничен, мал его читателям; о бытовых трудностях и литературных врагах, о приходе в его жизнь новых людей. Надо было что-то менять в корне.

— Ольгуночка, дружок. Мне тесно тут, душно. И такое совпадение. Работал над рассказом «Еловые лапы» о загадочном старичке, являвшемся в «музей» в Петербурге (то есть в Исаакиевский собор) поклониться святым мощам Серафима Саровского. И в этот момент получаю письмо из Америки от епископа Серафима, моего большого друга, когда-то настоятеля Почаевского монастыря святого Ионы в Карпатах, ныне в Джорданвилле: пришлём вызов, оформляйте визу, обеспечим все условия для Вашей работы. Вот где я смогу приступить наконец к третьей книге «Путей». Ох, завершить бы…

Спасу здесь нет от дёрганий. Заработки случайны, гонорары символические. Франк смутен. Квартира обходится в 26–30 тысяч. И знакомый священник недавно навестил: «И.С., едемте в Америку!» «Православная Русь» в Джорданвилле запрашивает вторую книгу «Путей», обещают гонорар. Не страх меня гонит к русским святым отцам, я их знаю ещё по довоенному времени, перебравшимся при наступлении Советской Армии на Запад. Гонит меня европейское сверхомерзение. Если не хватит сил, предпочту умереть, но не сдаться. Творчество требует затвора.

Предвижу, хлопот будет много. Иван Александрович подключил своих американских друзей. Возможно, понадобится твоя помощь — написать Дж. Кеннану. Здесь столько трудностей, но их надо превозмочь.

Тебе, моё счастье, я говорю: люблю тебя чисто, свято и навсегда. Эти годы нашей необыкновенной любви преобразили меня и тебя. Омолодившийся, силой моего воображения, я изменил свой физический состав и свою душу.

А ты решилась пойти путём творчества, стала богаче, одухотвореннее…

…Олюшка, вот я и в Женеве. В «Русской мысли» № 38 — моё воззвание о детях-сиротах и рассказ «Рождество в Москве», посмотри.

Расположился в комнате своей — тёплая! Сухая! Светлая! — сразу повесил фотографии моих отошедших Оли и Серёженьки и твою головку. Поставил киотик, где иконка Божией Матери — благословение Олиного отца на замужество. Со мной и твоя голубая чашечка.

На границе мне дали тикет на 1600 граммов хлеба и 2 литра молока. Возьму медицинское свидетельство на дополнительное питание. Сливки, сахар здесь — сколько хочешь, кондитерские изделия без карточек. Завтраки в гостинице подают обильные, не привык. Понял, что давно недоедаю.

Ивана Александровича ещё не видел.

С новым, 1948 годом, детка, и с Рождеством Христовым!!! Тревожно он начинается: победы левых в Дании, во Франции.

Получил весьма странное «Открытое письмо писателю Ив. Шмелёву» от русского моряка из Норвегии, по-видимому, коммуниста. Письмо почтительное, но по мысли — хаос, зовёт идти в ногу с народом, отрицает святость преподобного Сергия. 12 страниц околесицы, но видно, что моя статья «1147–1947» в «Русской мысли» его задела. Не допускаю мысли, что так капитально коммунисты могли изменить русские мозги за полтора поколения! И за пятнадцать поколений не изменят. Это от Бога.

Пришли мне название и номер голландской газеты, где ругают русских и Россию. Схожу в публичную библиотеку Женевы, не поленюсь.

Послал тебе маленький гостинчик, что мог найти, и тогда же — красные розы, велел побольше и самых лучших. Обещали.

…Никак не могу приступить к третьей книге «Путей». Знаю, что у святых отцов в Джорданвилле мне бы удалось. Нет, не в монастыре, но рядом, на свои средства, независимо, но — рядом. Ни участие американских друзей Ивана Александровича через Женеву, ни в Париже — ничто не пересиливает и не стирает гнусную ложь о моём пособничестве немцам. Да, я напечатал «В Парижском вестнике» несколько рассказов по просьбе Богдановича, уверявшего меня честным словом, что газета печатается на частные честные пожертвования и нужна русским, работающим в Европе, как связь с Россией. Но в моих публикациях, утверждаю, не было ни слова неправды и не единого знака препинания против России. Я написал «Необходимый ответ» в «Возрождение» и ещё несколько газет. Я не знаю за собой никакого греха против России. Вот воистину: «Блаженны вы, когда поносят вас…»

Всё моё время занято выступлениями — просят. Ненавижу только суету, какие-то окололитературные знакомства, необходимость подстраиваться под общий тон. Но вот выступления для сборов в пользу детского санатория сирот — другое дело. Здесь работают истинные святые женщины, всё на общественных началах. Ты тоже можешь принять посильное участие, я прошу тебя об этом: пришли на мой адрес в пансионе Мирабо сколько возможно своих акварелек. Их обязательно раскупят в пользу санатория и его бескорыстных энтузиастов.

Олюшка, ты могла бы сюда приехать без особых трудностей. Так нестерпимо хочется тебя повидать! Дни влачатся, близятся сроки. Впереди — темно. Иногда так затоскую, так затомлюсь. Оля…

Это письмо — последнее, где я говорю об искусстве. Помни: всяки соленья-копченья, «закрутки» ягод, работники, наследники — всё пыль. Есть только творчество, для него стоит жить. И душа близкого человека, одному — горько.

Я не доктор, не нянька, не кошка с собакой, ты не ребёнок, вокруг которого выплясывают близкие: выпей лекарство. Мне наплевать, что тебя хвалят другие. Мне не надо тебе нравиться. Прошла пора пустых желаний, опустошённых тобой. Иногда на меня находит ожесточение, кажется, готов вырвать проклятый свой глаз, чтобы не было зуда, уж пусть лучше боль.

Приедешь ли? Последний ведь раз… В-ду-майся.

Всегда твой Иван. -

— Ванечка! С Рождеством тебя и новым, 1948 годом! Я не «где-то», я всегда внутри себя. Сейчас звучит радио: Шуберт… Бетховен… Шопен. Муки скорби, страдания, просветления. Как я могла так безрассудно дурачиться во время нашей встречи! Очень надеюсь найти время и выбраться в Женеву хоть на пару деньков. -

Нет, пока ещё не выберет время. Идёт борьба с самой собой — изнурительнейшая из битв, всё успеть, вопреки усталости, быть в курсе и центре всего!

— По ночам безумная боль в груди. Сердце… всё время хочется и не можется вздохнуть поглубже. Сколько может продолжаться такая полужизнь.

Перепечатала «Куликово поле». Хочу рисовать. Рука плохо слушается меня. Ненавижу, что когда-то, в другой своей жизни, пропустила своё время — бросила художественную школу. Моим развитием никто не занимался. Всё равно не откажусь, буду работать в моменты, когда не очень плохо себя чувствую и когда не дёргают дела. Кес претендует на что-то, нервирует нас. О хамстве работников уж не говорю. Не забывай свою Ольгуну. Оля. -

— Дорогая Олюшка, совершенно напрасно обивал я пороги чиновников: виза в Америку мне заказана навсегда. Много же мне понадобилось времени, чтобы это понять! Всё, всё мне припомнили, чему я придавал совсем другое значение, даже инцидент 1940 года: я отказал Марку Алданову подписать письмо в защиту советского нападения на Финляндию. Но как можно было оправдывать большевиков? Это такая у них мировая революция?!

Позже я надеялся, что после захвата немцами Крыма мне удастся поехать в Феодосию, получить доступ к документам о расстреле Сергея. Ни Луначарский, ни Горький не помогли мне в страшном 21-м году получить хотя бы тело убиенного сына и придать его земле…

А уж о пособничестве немцам… Читай мой «Необходимый ответ» моим недоброжелателям, которые под своей трусливой анонимкой поставили выдуманную подпись. Развлекаются?

Я невиновен ни в чём, разве что в своей политической наивности. Больно терпеть старому писателю незаслуженное, низкое поношение.

Я не жалуюсь, нет. Если меня преследуют анонимно, значит, трусы. Им не отнять, не замолчать меня. «Придёт время, и каждый займёт место, которое ему свойственно», за-пом-ни это.

Но я не напрасно потратил на Женеву своё убывающее время: сколько я встретил добрых самоотверженных людей, живущих для других, для детей… Далеко продвинулись и мои литературные дела: выходят новые книги, переиздания, старые вещи. Много переводят, печатают немцы. Традиционно всматриваются в нас. Мой рассказ «Чужой крови» — для них особо интересен.

…Со светлым Христовым Воскресением тебя! Ещё съезжу в Женеву — Иван Александрович зовёт ещё раз летом почитать мои произведения русским в Цюрихе. Там помнят моё выступление на юбилейных Пушкинских торжествах. Съезжу в последний раз, и всё. Ни одной живой жилочки на мне нет, как устал.

Французские власти оценили анахоретов вроде меня, остававшихся в Париже во время войны — я почётный житель города. Пособник фашизма и почётный житель Парижа. Странно, правда? Сего не предполагал. Такой твой Иван.