Хаос как норма

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Хаос как норма

Летом 1944 года связь между Голландией и Францией по понятным причинам была прервана на целый год — Советская армия вступила на поля сражений Европы. По-прежнему удавалось изредка что-то с кем-то передать в ту и другую сторону. Казалось, они на разных концах света, не в нескольких часах езды на поезде. Тревога и покинутость. Только бы докричаться и услышать ответный голос.

— Я, Олюшка, как-то не замечаю времени. Исчез восторг ожидания. Жив «Путями Небесными», но хватит ли моей жизни осуществить задуманное, не ведаю. Закончил вторую книгу «Путей», но ещё и ещё сокращал… -

Работая над заказанной немецким издательством вступительной статьёй о Чехове для книги произведений старшего товарища на словесном поприще, Иван Сергеевич перечитал лично ему знакомого когда-то Антона Павловича. Среди воя и грохота войны ещё значительнее представлялись замечательные его рассказы о матери, несущей в ночи мёртвого ребёнка, о студенте, рассказывающем бабам об Иисусе Христе. Большой русский писатель предназначался, как сказали бы когда-то, «для исправления нравов» уж очень не готовой к испытаниям такого рода, покрытой порохом и кровью, оглохшей от воя и грохота, от ожесточения и гнева земли.

Много и тяжко думалось о том, как самонадеян и он сам, не представлявший, до какой степени самонадеянны люди, полагая себя вершителями в последней инстанции того, что они называют своей человеческой историей. И.С. делился с О.А. своими думами.

— После нашего расцвета, свидетель которого моя молодость и зрелость, после страшного разгрома, в котором перемолота и выплюнута наша с Олей судьба, знаю одно и не верю, что все жертвы, заблуждения и поздние прозрения впустую.

Но всё во имя Цели — высшего, на что может быть способна страна, получившая такие испытания и такой закал. Всё вокруг меня утверждает с насмешкой над нами: «Не дождётесь!» Ничего. Мы привычные. Дождётся Россия. Когда-то хаос был скован, оттого торжествовало Бытие. Атомная опасность утвердила распад духовных атомов в человеке. Совершенствование человека как основа и цель земной жизни, к которому призвала его христианская религия, окончательно подорвано. Интереснейший, умнейший русский святой Феофан Затворник писал когда-то, что «в одном когте беса сил довольно, чтобы испепелить мир». Ему это не дозволено. Любимое Божие создание — человек — сам взял на себя преступнейшую, постыднейшую задачу разрушения. Человек платит за гипертрофию прикладных наук, техники, вообще всякого материально ощутимого «мяса» в нём самом и в созидании (или уничтожении) рук его.

Скудеет мысль и тонкое чувствование. Человечество перемешали в гигантском крутящемся барабане безмыслия, равнодушия ко всему кроме лично себя, бесчувствия. Выбили из него потребность к основательности, заменив сиюминутностью. Не люди — мелькатели. Мелеем. Скукоживаемся.

Торжествует ХАОС…

Ты спрашиваешь моё мнение о Достоевском. Изволь. Это наш и всемирный пророк, предвидевший наступление Хаоса. Он и сам сгусток страстей, после него тревога и томление. Он предложил нам заражающий пример — идеал Иисуса Христа, но всё меньше тех, кто пострадал бы «за други своя». Великий наш пророк умер, не успев оставить нам почти Узренный им путь — не даётся. О, как я это знаю! Но возможно ли заглянуть дальше него? Вот вопрос, не дающий покоя.

«Чаша», «Лето», «Богомолье» написаны мной в согласии с законами художественного образного творчества. Но без «Путей» мне не убедить никого в безотлагательном деле преображения человека, неустанного, трудного пути его восхождения. Если люди будут читать Слово, «барабан» и «мясо» не победят. Хаос можно победить только Словом. У нас Бог — Слова. Если забудут Слово, то ничем другим не пробудить в людях жизнь. Жизнь — мертвеет. На смену наземного грохота войны я слышу подземный гул.

Мои «Пути», хочу надеяться, напомнят беспамятному человечеству о его высоком предназначении. Вторая книга заключает духовное становление главных героев. Откуда у Дари сила и обаяние и что в ней влечёт других, как не огромная внутренняя работа над собой — отправная точка размышлений читателя и, надеюсь, начало духовной работы над самим собой. Чтобы спасся город, в котором Господь найдёт хотя бы трёх праведников, — чтобы не поглотил нас атомный распад человечества.

Родятся дети, родятся дети этих детей и их дети, и суррогат жизни они будут принимать за норму, мертвечину — за жизнь. Но не иссякнет живоносный источник появления честных и праведных. Знаю. —

— …Ты растёшь у меня на глазах! Твоя «Ярмарка» для «Чаши» прекрасна. И храм, и бабы, и нищие. Только надо ли нищих? Ведь ворота храма закрыты — зачем же они будут сидеть под ними? Ах, если б мы встретились, как бы с глазу на глаз всё и без слов стало понятно. И ещё повторяю тебе: ты божественно талантлива. В некоторых рисунках до удивления. Но работа наша каторжная, то есть никаких поблажек и перерывов, только терпение и труд.

Ты, я вижу, не оставляешь совсем и «Куликово поле» — о, как я жду рубашечку для этой книги. Формат представляю небольшой. Заставку одну, не надо пестрить, повторим перед каждой главой. Можно «с птицами» — у них благородно вытянуты шеи. И даль. Даль удалась особенно. Прочти «Чашу», изданную в Париже. Как перевод?

Получил гонорар во франках. Слава Богу, не надо думать об оплате квартиры в ближайшие месяцы.

Послал Ивану Александровичу, надеюсь, окончательный вариант второй книги «Путей», потом пошлю тебе. Третью книгу хочу писать широкими мазками, захватывая большие временные периоды.

Но, Олюша, у меня нет поддержки близкого, любящего человека. Где же ты, моя духовная опора? Я который год взываю к тебе. Приласкай Ваню, Ольгуна…

Из Лос-Анджелеса пришла посылка: чай, какао, кофе. К ним бы хлеба и молока. Зато много приходит через Ивана Александровича гречки. Хотел бы послать тебе. Но как переправить? -

— …Дорогой Ванюша, под конец (конец ли?) бомбёжки нас доконали. Ни света, ни телефона, ни газет, очень скудно с водой, особенно в городе. Люди питались кормовой свёклой. Я варила в котле гороховый суп на 150 человек беженцев из залитых водой районов, забирала беременных — передохнуть у нас. Из Гааги и Амстердама ехали малознакомые или совсем не знакомые люди — хоть чем-нибудь подкормиться. Несколько раз бомбили Шалвийк. Не успевают тушить пожары.

SS отобрали весь картофель. Как только началось наступление, немцы открыли шлюзы. У нас вода поднялась до паха. Соседний кюре дал нам с Арнольдом резиновые сапоги, которые надеваются как колготы. Очень славный молодой человек. Как только наладится жизнь, просит нас принять участие в его венчании на девушке, очень мне понравившейся — удивительной невинной красоты.

Я тебе не писала, как зверствовали немцы в отношении евреев? Одна женщина в деревне взяла новорожденную еврейскую девочку, объявила своей, специально несколько месяцев ходила с подвязанной к животу подушкой. Все как будто поверили. Немцы всё же пронюхали, арестовали её, мужа, младенца. О судьбе ребёнка можно только догадываться. Недавно несчастная, больная женщина вернулась. О муже ничего неизвестно. Подобных диких страшных историй много.

…Вода наконец спала. Но теперь завёлся какой-то грибок в стенах, в траве. Дизентерия. Коровы болеют, молока дают совсем мало. Погибают деревья, цветы. Сеять и сажать нельзя и нечего. До сих пор не налажена связь с городом. Марок и конвертов не достать днём с огнём.

С людьми творится что-то странное. Одни держатся, другие надламываются, младшая золовка собралась разводиться.

Я не оставила намерения написать рассказ «Один день из жизни фермы». А как ты, мой родной? Целую. Оля. -

— …И всё же только вместе люди испытывают настоящие добрые чувства. Недавно прошли национальные торжества. Мы приняли в них участие, чтоб не слыть гордецами. И, представь, мой номер получил второй приз. Я вылепила корову из папье-маше в нормальную величину, её установили на платформу, запряжённую парой живых лошадей. В ящиках возле ног моей коровы спрятала детские бутылочки с молоком. Детям, пришедшим с пустыми бутылочками, в обмен я как бы заменяла молоком из-под коровы. Какая была радость, каким сладким казалось деревенским деткам это молоко.

А какая красочная картина — мужчины и женщины в национальных костюмах, которые запрещались немцами. Женщины прямо на лужайке ткут, вяжут — это тоже было нельзя совсем недавно.

Столько возникает мыслей, образов. Но бегут дни за днями. То кто-то из домашних болен, то моя домработница Тилли отпрашивается домой — что-то надо помочь родителям. То самой нездоровится. Но ведь это и есть — жизнь, к которой ты меня зовёшь? -

— …Я получила твоё письмо с предложением издать после нашей смерти наш «Роман в письмах», и мне это сначала показалось добрым делом — ведь в них нет ни одного слова лжи.

Но теперь, пораздумав, категорически против. Прошу тебя, не откажи в просьбе, пришли все мои письма к тебе. Немедленно составь распоряжение: «Всё ко мне О. А. Бредиус-Субботиной возвратить при первой возможности заказной посылкой отправителю, то есть О. А. Бредиус-Субботиной». И твоя подпись. Ты должен для меня это сделать. Не считай мои слова незрелыми, слишком поспешными — я говорю совершенно сознательно, личное исключая. Мне очень грустно, что ты так сумрачно пишешь, — что одиноко себя чувствуешь, что болен от времени до времени, что так неприветлива и трудна жизнь, в которой такой большой человек, как ты, хочет творить и… связан повседневной мукой горьких дум, одиночества, хлопот.

Словом, «Роман в письмах» не имеет того, что я ему приписывала. А в просто занятное чтение мне жаль отдавать свою душу будущему неизвестному читателю.

Ты же снял посвящение мне «Куликова поля», что осталось только в присланном мне экземпляре, но не в печати. А я верила каждой запятой в твоих письмах. Глупая, я трепетно любила «Пути». А ты забыл, как повторял, что я твой Дар, что Дари — это я… Оставим это. -

«Снял посвящение мне «Куликова поля»». Так вот что разгневало О.А.! Здесь не обойтись без пояснения недоразумения. Ещё раньше та же история — посвящение ей «Михайлова дня» для печатания в газете в виде отдельного рассказа. Что вовсе не означало оставить посвящение при печатании всего «Лета Господня» целиком, куда предназначался и вошёл «Михайлов день». Но, возможно, она считала его отдельным рассказом. По мнению О.А., Иван Сергеевич поступал с посвящениями «воровски».

— Твоё письмо, Олюша, меня и огорчило, и оскорбило. Такой отметки, что я делаю что-то «воровски», я не знал ещё в моей жизни…

Почему я так сделал? Снятие посвящений случается по разным причинам. Это — право автора. Я в данном случае посвящал не навсегда — это бывает, а лишь в газетном виде — как бы «приветствие», поклон. И это практикуется. Пример: Бунин посвятил мне рассказ «Нотр-Дам де ля Гард» в «Возрождении». В книге оно отсутствует. Это так называемые преходящие посвящения. Мне это не особо приятно… но расхождений у меня с Б(униным) явных не было. И разговоров я не поднимал… Я ничего — в области литературной — не делаю безоглядно.

А «Куликово поле» я в печать не сдавал. Потому нет посвящения, больнушечка души моей. -

Ивану Сергеевичу долго приходилось объясняться с О.А., ещё дольше и очень тяжело он болел. О.А. осталась непреклонна.

Только И. А. Ильин был неизменно ровным, всегда готовым, что в его силах, помочь. К нему летят слова благодарности от И.С. И, конечно, тревога за О.А.: «Драгоценный Иван Александрович! Вот, дней 7, как отпустило, безмерно благодарен посылкам продовольствия от Красного Креста, от Ваших американских друзей. Как раз вовремя: у меня появился аппетит.

Писала ли Вам О.А., что у них творилось. В Арнхеме не осталось ни одних часов — поломали. Жгли деревни. Солдаты водили девок в дома, где были на постое. Консервы вываливали в кровати. Ляпали яйцами в картины. Убивали запросто. Как Субботины выжили?! Всю эту мировую смердяковщину предвидел гениальный Достоевский. Что может быть мерзей пошлого ума? «Гитлер» — это же символ. Напоролся не на большевиков, конечно, а на Россию… Россия вступает в полосу вселенского православия, не знаю только, новой Голгофы или — «великодержавности…»

Начался 1946-й послевоенный год.