«Монахини сказали…»
«Монахини сказали…»
Как известно, бракам, совершаемым на небесах, присуща ясность и доброе согласие. Трудно представить, чтобы «двое» могли подходить друг другу больше, чем Иван Шмелёв и Ольга Охтерлони. За время «ухаживания» у конфликтного, порывистого, неспокойного Ивана не случилось ни одного разногласия с ровной, доброжелательной, невозмутимой Оленькой. Первая слушательница его жизненных проектов, она становилась ему всё необходимее от одного приезда до другого. Её всегдашняя готовность разделить его недовольство или восторг, принять к сведению любое мнение о чём угодно, неспособность хитрить, что так свойственно многим барышням, лукавить, искусственно вызывать ревность, дурачить, наслаждаться своей хитростью, то есть лживостью. Короче, тот самый идеал Пушкина, о котором все знают со школьных лет. Это был и его идеал:
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей,
Всё было тихо, просто в ней.
Иваном теперь владело горячее желание стать лучше, любить Бога, хорошо окончить гимназию, поступить в Московский университет — в частном и в большом, во всём у него была теперь высокая цель.
Эта девушка внушала ему веру в себя: он будущий юрист, жена, возможно, если захочет, сельская учительница, уедут в провинцию, будут жить своим домом… Через двадцать с лишним лет Ольга Александровна скажет жене Бунина Вере Николаевне: вижу, человек серьёзный, не то что другие, вот и пошла за него.
Её не смутил взрывной характер суженого. Однажды Оле пришлось поехать с папиным сослуживцем выправить какие-то документы. Их рядом в пролётке случайно увидел Иван. Он немедленно пустился в «погоню». Пожилому военному едва удалось убедить молодого человека не устраивать скандал в присутственном месте. Позже, когда остыл, Иван извинился. А Оля для себя извлекла урок: всегда давать Ване отчёт в своих делах, не так уж это и трудно.
Вопреки воле матери он продолжал встречаться с Олей, когда её семья жила чуть не на другом конце Москвы. Как всегда, ходил пешком. Однажды он запоздал домой, и ему не отворили, сколько ни стучал. В лёгком пиджачке, окоченевший, он отправился ночевать к замужней Соне.
Иван дотерпел только до второго курса университета. Летом 1895 года двадцатилетняя Ольга и двадцатидвухлетний Иван обвенчались в храме подмосковного материного имения-дачи в селе Трахоньево на Клязьме в окружении родни, детишек старшей сестры, под перешептывание деревенских баб: «Совсем дети…» Такие они были бесплотно худющие и безгрешно наивные. Через два года родился сын Сергей.
О пушкинской Татьяне и о том, как ему в жизни повезло с женой, впервые подумает сорок лет спустя во время Пушкинских торжеств, пышно отмечавшихся в 1937 году и в СССР, и русской диаспорой за рубежом, уже после смерти Ольги Александровны, уже давно известным писателем Иваном Шмелёвым, выступая со статьями и речами в Париже, Праге, позже в Женеве.
Иван Сергеевич никогда не воспринимал жену отдельно от себя: она есть, потому что он есть. Она так считает, потому что он собирался иметь такое же мнение и принять такое же решение. В их век вызывающе безбожного, интеллигентно продвинутого, напоказ выставляемого атеизма, когда отношения с Богом заканчивались в гимназии сдачей экзамена по Закону Божьему, когда Бог остался у народа, не сдававшего экзамен на право знать, «против» Кого — это латинское «а». Человек Замоскворечья из верующей семьи, Иван по-старозаветному принял венчание, как все без исключения его предки крестьянского происхождения, — навсегда, «в высшем суждено совете».
В маленьком парижском кафе намного позже Александр Куприн рассказал Ивану Шмелёву, почему разошёлся с первой женой Марией Иорданской.
«Для совершения брака надо было предъявить среди документов свидетельство о говении. Столичный дьячок был человек понимающий: «Вы хотите говеть или так? Свидетельство я могу вам выписать сейчас. Это будет стоить десять рублей…» Свидетельство о говении скоро было в руках, так что и само венчание было уже — «так», и развод был неизбежен».
Студент Шмелёв писал в те годы, когда стали венчать «так», своей невесте: «Надо молиться, Оля, чтобы Бог благословил наш шаг… Мне, Оля, надо ещё больше молиться. Ведь ты знаешь, какой я безбожник».
А ведь и его как-то «замели» в Манеж по случаю студенческих волнений, оттуда ненадолго в Бутырку. Правду сказать, Шмелёв не придавал большого значения студенческому буйству, ведь он серьёзный семейный человек, несолидно играть во Французскую революцию… Чтобы понять, как священен для них брак, понадобились годы, чужбина, горькие годы без России, без «родного». Страдания ещё нераздельнее слили их в одно целое…
Их свадебным путешествием была поездка на Валаам.
С повести «На скалах Валаама», позже переработанной, символически начнётся путь в писательство Ивана Сергеевича, ещё не отдающего себе в этом ясного отчёта. Да вся жизнь его, обыкновенная и творческая, — путь духовного руководства жены, по утверждению богослова и философа А.В. Карташева, сблизившегося со Шмелёвыми в эмиграции: «Она потихоньку очистила божницу от пыли, заправила остывшую лампадку и засветила её». Он же назвал его «писателем русского благочестия».
Но это потом, а пока им безотчётно руководит заложенное предками.
Такое бывает, когда «брак совершается на небесах», когда жена, «как солнца луч среди ненастья». И так естественно безотчётен этот свет, просто он есть и не может не быть. Когда холодное «солнце мёртвых» отразится в навсегда застывших зрачках сотен тысяч убитых в Крыму, их сохранит взаимное тепло и поддержка. Только работа и преданная жена спасают мужчину от безумия. Пережил бы впечатлительный, с его мгновенной взрывной реакцией, Иван Сергеевич мученическую смерть сына от рук «красных палачей»? Трудно сказать. Он не был политиком и позже, в чём признавался сам. Его называли пророком. Пророкам «даётся благодать предвиденья», но столько же отнимается в сиюминутности. Низменного. Бытового. Житейского. Ольга Александровна делила с ним непоправимое горе, вбирая в себя и его боль, это знают все любящие, и они претерпели своё горе.
После всех страданий, голода в Крыму, утраты Родины и сына, виновного лишь в том, что не нарушил военную присягу, был честен он и его родители, несчастный отец написал «Это было», чтобы самому не сойти с ума. Они — претерпели, и были одним целым-неделимым, это остаётся внутри на всю оставшуюся жизнь. Муж попытается научить её печатать на машинке, которую называл своим «орудием перепроизводства». Поздно. Потрясения, отсутствие постоянного жилья, «без причала» (Шмелёв), борьба с грязью и нехватками оказались немилосердны к её рукам; изнуряющий страх за подорванное здоровье мужа, какая-то непреодолимая скромность, отстранённость от окружающей чужой и чуждой европейской жизни, вечное беспокойство об Ивике, освобождение мужа от каких-либо бытовых забот — подточили её здоровье. Шила и вязала всё, чем можно было заменить магазинное, требующее дополнительных расходов. Никогда не затихающая боль утраты сына состарила сердце, но она считала, что поздно и бесполезно лечить его. Полное равнодушие к себе, своим личным потребностям, сверхотдачу и сверхжертвенность маленький Ивик скрашивал, но горе оставалось в ней. Она умрёт от инфаркта, до последнего вздоха заботясь о муже, умрёт так же необременительно для мира, как жила.
После неё на земле оставалась память о женщине, не сделавшей никому никакого зла, о чём писала в своих воспоминаниях Вера Бунина-Муромцева. Полны нежности к горячо любимой тёте Оле воспоминания внучатого племянника Ивистиона Жантийома, написавшего, что дяде Ване и тёте Оле Шмелёвым он «обязан счастливым детством». Самая большая благодарность.
Как бы предчувствуя потерю, Иван Сергеевич успевает порадовать жену окончанием первого тома «Путей Небесных». Ведь именно жена подарила ему замысел романа и что бы он вложил в понимание своей героини Дариньки, если бы не тончайшее знание возвышенной души «его Оли». Именно жена могла вдохновить его на создание столь необычного женского образа…
Жизнь чистой женщины подобна лёгкому сну наяву, как бы в одновременном соприкосновении с двумя мирами — земным и небесным. Такова была жизнь его Оли, Ольги Александровны, остававшейся до самой смерти нежной пугливой птицей с взлетевшими над глазами бровками, взявшими голубизну у небес и беззвучно вопрошавшими: как это возможно, такое в мире злодейство? Защита от бед — только вязаная косыночка, туго натянутая на плечи и удерживаемая хрупкими когда-то, а теперь натруженными руками на груди. Да так и застывшими в миг жуткой боли и потом разрыва исстрадавшегося сердца.
«Пути Небесные» как литературный замысел был навеян рассказами жены Ольги Александровны о семейном предании в материнском роду Вейденгаммер, к которому принадлежала тёща Олимпиада Алексеевна, та самая, что сопровождала Олю и Ивана, не находившего ничего лучшего, как занимать всех своими рассказами о детстве в ту далёкую пору прогулок по Мещанскому саду, спускавшемуся от родной Калужской к Москве-реке. Да и не такое уж это было семейное «предание»: Виктор Алексеевич Вейденгаммер был родным братом матери и, следовательно, дядей Ольги Александровны. В роду Вейденгаммеров и Охтерлони не было никогда, чтобы муж покинул жену и детей, сошёлся с другой, а после её трагической гибели ушёл в монастырь. Не Виктор Алексеевич, а его невенчанная жена Дарья Королёва, Даринька, увлекла и была воспета Шмелёвым. Он увидел в Дари ценнейшее свойство духовной работы над собой, возрастания личности.
Пути земные и небесные, которые предстоят героине романа Дари, вписывают этот образ в ряд, открытый Достоевским — не поддающихся однозначному определению душевно одарённых женщин, внезапно и навсегда взрывающих устоявшуюся жизнь мужчины.
Над первым томом, несмотря на стремительно прогрессирующую сердечную болезнь жены, а может быть именно поэтому, Шмелёв работал стремительно и сразу же опубликовал его. Планы относительно второго и даже третьего тома, казалось, не вмещали задуманного.
Ко второму тому Иван Сергеевич вплотную приступит пробуждённый к жизни письмами Ольги Александровны, то есть уже в другой своей жизни, после глобальных и личных потрясений, с не меньшим горением, только в 1943 году. Однако роман останется как бы не оконченным, обращённым к Вечности. Всего этого писатель ещё не знает, после смерти жены жизнь ему в тягость. К тому же после первого тома он томится мукой опустошённости, так хорошо известной художественным натурам в период душевного и творческого кризиса.
И вот время ожидания естественного ухода «к ней» вдруг и как-то сразу прервётся, поначалу обменом двумя-тремя письмами с почитательницей его таланта и его художественного мира, одной из многих почитательниц. А потом абсолютно нежданным обвалом взаимных писем, в который он включается, ломая образ солидного, сурово-нравственного, твёрдого замоскворецкого «замеса» и давно уже публичного человека.
Этим жизненным поворотом в определённом смысле писатель становится сродни своему герою «Путей Небесных» — Виктору Алексеевичу. С небольшой, но существенной разницей: искушают теперь не наивную монастырку Дарью Королёву, а его, писателя, отшельника по натуре и специфическому свойству писателей. Искушают связующей общностью судьбы изгнанников и общей тоски по невозможному, несбыточному счастью оказаться в России.
Этим психологическим превращением автора и его корреспондентки в героев романа «с точностью наоборот» вполне объяснима по-человечески щемящая бурно разворачивающаяся история двух совершенно разных личностей, которым предстоит испытать все муки рая и ада. При этом останется глубокая фатальная убеждённость, что это «дано», «дадено», таков «План». И самое интересное — такова воля «отошедшей», это она заменила Ивану Сергеевичу себя, уставшую жить, другой Ольгой Александровной.
Когда он уже и не надеялся, И.С. наконец приснилась жена, но совсем не такая, какую он знал больше полувека. Никогда в жизни она не смотрела на него строго, даже грозно, и ему никогда не было так жутко, как в этом сне:
— Монахини сказали: тебе предопределено что-то очень, очень трудное, тяжёлое.
Он понял: дурное, страшное. Но во сне ведь живёшь не по своему желанию, не расспросишь, не уточнишь, главного так и не узнаешь.
— Зачем, зачем ты мне это сказала? Теперь я буду думать, мучиться. — Оля молчит и смотрит. — Мне и так тяжело, лучше бы умереть…
И тут прежняя, жалостливая Оля согласилась:
— Да, правда… лучше…
Она и в жизни вот так же молча, про себя прикинет и повторит его же слова. Но зачем же и во сне соглашается, когда надо возразить, обнадёжить. И что же на самом деле: Ольга его предупреждает о плохом или всё же есть какая-то надежда? И что она имеет в виду? Ну, не может, не может его Оля желать ему зла. Почему не предупредила, не объяснила? Ах да, ведь и она не властна иметь свою волю во сне…
Иван Сергеевич заболел и проболел два месяца. Его почти каждый день навещал доктор Серов, милый Сергей Михеич, единственный, кто поставил Оле правильный диагноз — грудная жаба. И такому врачу, как не имеющему зарубежного диплома эмигранту, платили в клинике копейки. И дежурил он чаще других и всегда все праздники. Ох уж эта заграница!
А сон этот он долго обдумывал, но потом почему-то надолго забыл — решил, что, наверно, не понял сна.
Когда появились силы думать, он размышлял о Пушкине, о «Медном всаднике», о милосердии и сострадании — ключе русской литературы.
И снова о «Путях Небесных». Критика молчала. Написал только П. Пильский в «Сегодня»; молчало «Возрождение». «Последние новости» и подавно. Но он помнил доводы жены, которыми она убедила его писать этот роман: «Посмотри, какие у тебя планы, сколько людей разных сословий идут в твою книгу — инженеры, крестьяне, старцы, неверы, циники… Россия помещичья, уездная, народ у стен монастырей, свет и тьма нашей жизни, какие зимы, весны, лета, осени, дали дней, проблески судеб грядущих…»
А может, это уже не её, это его самого думы. Да-да, уловить Небо, заметить невидимое «вождение» нами Создателя…
Едва появились силы держать в руках ручку, И.С. поведал Ильину, человеку чёткой организованной мысли, о своей интуитивной, неупорядоченной манере писать единственно потому, что невозможно не писать и нет выдержки ждать, чтоб отложилось, приняло крепкую форму, да и отложится ли, он не знает. Просто он умеет только так и никак не иначе.
«Все мои книги явились вне обдумывания, а вскипали от неведомых мне опар, совсем для меня нежданно и непоследовательно. Часто я за минуту не знаю, что напишу, как и почему напишу так, как потом явится… из туманной дымки, из дрожи. Из вспышки между сердцем и… душой. Из сладостного какого-то волнения, до дрожи лихорадочной внутри. И уж после — сколько надо уминать, причёсывать, разбирать спутку…»
Что ответит Иван Александрович, не беспутны ли его «Пути»? Но если даже он назовёт его роман ошибкой, разве это остановит Ивана Сергеевича? Разве в самой глубине его добрый, умный друг не предпоследняя для раба Божия Ивана инстанция перед Ним? Но если Оля пришла к нему оттуд а, если вправду лучше бы ему умереть, чем жить дальше…
Приходится смириться: непостижим замысел Бога в отношении каждого из нас грешных, но лишь горячей молитвой, то есть трудом души, мы обретаем хотя бы на время надежду, что мы услышаны и нам отвечено.
Он уж давно проверил и убедился: надо просто встать перед иконой, затеплить лампаду, произносить древние слова предков, обращённые к Богу: «…яко щедр, очисти благоутробною твоею милостию». И приходит ясность и бодрость духа. И тогда — «Утренюет бо дух…»
Да-да, утреневать, молиться по утрам, обновляться, как весь мир после ночных кошмаров возрождается под лучами восходящего утра. Вот она, высота, выразительность Слова, данного нам Богом Слова.
А Олин сон — что ж, деться некуда — надо жить. И молиться. И трудиться. И надеяться. Сейчас бы услышать звон колоколенки, помолиться — наступает новый день, но за окном только дом напротив, и окно в окно что-то шьёт горбунья, а у неё за спиной висит на стене литография — Божья Матерь.
Ну вот, кажется, он выздоравливает: надо приниматься «за дело, за старинное дело своё». И пора поставить в известность дорогого друга философа Ивана Александровича Ильина о новостях в письмах новой своей корреспондентки. А сон о монахинях он забыл очень надолго.
Трудно было не забыть — Ольга начала упрекать его в бездействии.
«Оля, голубочка, не думай, что я удовлетворён «оригинальностью наших отношений»! Каждый день разлуки с тобой — для меня ужас, утрата заветной надежды… — ты знаешь. Быть с тобой, слиться не только душой — чувством, а всем в нас… дать жизнь… Думать страшно, что мы не встретимся!»
В залог их любви он посылает Ольге Александровне пудреницу покойной жены, принятую с благодарностью.
Однако там новый неожиданный поворот: «Я обязана совершенно вне тебя «перед Небом и перед собой» всё «выяснить»». И это в письме об анализах, врачах. Лечись, пожалуйста, но как понимать — вне тебя?!
«Сумасбродка безумная, что Вы со мной делаете?! Сколько в Вас молодой отваги, нетерпения. Я не знал, что так ещё может быть. Да, конечно, нам надо встретиться…»
Гораздо позже он найдёт её беспокойству окончательные определения: «срывы», «провалы». Но до этого ещё далеко.