По направлению к Андрею
По направлению к Андрею
Что такое ВГИК, я долго не знал. Про консерваторию знал, про Академию художеств, даже про театральные училища знал…
До ВГИКа были военные училища (1947–1952 годы). Потом, до 1954 года, я служил в армии. В горной артиллерии. У нас были пушки-горняшки, мы разбирали их на части, навьючивали на лошадей и оврагами, лощинами, перевалами заходили в тыл «синим» или «зеленым», как заходят в тылы моджахедам и боевикам. Я излазил горы Грузии и Закарпатья, более мягкие, не афганские.
На одном из учений под Манави — известна такая грузинская марка вина — попытался спасти от падения в пропасть корневую запряжку лошадей с передком и пушкой. Спасти-то спас, но нога попала под колесо, обе кости сломались, и я оказался в военном госпитале. Это помогло мне через несколько лет расстаться с армией.
И наступил слом драматургии, слом сцены, как говорил наш учитель Михаил Ильич Ромм. В моем случае — слом жизни. Я вышел на «гражданку».
Позже, в студенческие годы, я многого не рассказывал Андрею из того, что происходило в моей жизни, — всего не расскажешь, да и не надо. Но вот об одном случае, может быть мистическом, надо было бы рассказать.
…До отъезда из Мукачева в Москву оставались последние сутки. Билет на поезд лежал у меня в нагрудном кармане.
Ранним утром коновод тихо постучал в окно, и я услышал фырканье моей лошади. Я вышел из дома, где снимал комнату у венгерки, — совсем недавно с ней жила ее дочь, в которую я был влюблен, — перехватил у коновода лошадь, сел на нее, может быть последний раз в моей жизни, и поехал сдавать на склад ненужное теперь оружие. Я швырнул кладовщику пистолет, кобуру, пустые обоймы, расписался в журнале и помахал ему ручкой — «живи долго». И снова развернул свою рыжую Белку, сел в седло и сжал ногами ее бока. Лошадь тихо заржала и легко зарысила, зацокала по брусчатке, выложенной веером, как это принято в Европе.
Был теплый март, каштаны тихо выстреливали белыми свечками вдоль длинной окраинной улицы Мукачева. Цок-цок, звонко звучали подковки, а в душе нарастало какое-то чувство неясное — может быть, предвестие иной жизни, которой я не знал, о которой даже не догадывался. Да и как мне тогда было знать, что жизнь — загадка, что она сводит и разводит людей по своим непостижимым законам. У бытия свои непонятные уму тайны…
Когда я встретился с Андреем Тарковским, а это случилось довольно скоро, я и предположить не мог, что буду дружить с ним многие годы, вместе работать над студенческими фильмами. Не знал, что женюсь на его сестре и двадцать лет проживу рядом с его матерью, которой он посвятит два из своих семи фильмов. Тем более не знал, что буду хоронить его на русском кладбище под Парижем…
В то время знал я одно: уезжаю в Москву, в дом моего отца.
Далеко я не заглядывал.
И вот еду я верхом на Белочке, время от времени искорки вылетают из-под копыт, и только начинаю размышлять о ждущей меня впереди московской жизни, как вдруг — всегда появляется это «вдруг»! — лошадь моя спотыкается на ровном месте и падает на передние ноги, да так, что искры ярким снопом взлетают над брусчаткой. Сердце мое сжалось: лошадь, упавшая на повороте судьбы, — дурная примета!
Но что бы я ни чувствовал, прежде должен был поднять лошадь, ободрить ее, погладить по шее и сказать спокойным голосом: «Вставай, Белочка, вставай, пошли!» И мы снова зарысили по брусчатке как ни в чем не бывало, и искорки время от времени снова сыпались из-под копыт.
Но под сердцем начало ныть, и я старался отвлечься чем-то, чтобы забыть о случившемся. Очень кстати из-за поворота показалась троица чертей, в бархатных курточках, черных штанах и башмаках. Черные цилиндры украшали их головы. Это были стройные, гибкие и ловкие черти с закопченными лицами, на которых сверкали белые подглазья. Их догонял четвертый чертенок, меньше всех ростом, но, может быть, самый ловкий. В руках у одного был смотанный жгут проволоки, у других — гирьки на цепочках, а малый чертенок нес длинные скрученные щетки для чистки дымоходов, потому что это были цеховые ребята — трубочисты, печные и каминные трубочисты. Не впервые я видел этих людей исчезающей профессии, всегда заносчивых и веселых.
Цок-цок, звонко звучали подковки…
Не спеша обогнали мы с Белкой средневековых чертей, а они и глазом не повели в нашу сторону. Трубочисты обошли трех девиц, оживленно о чем-то болтавших. С ними они перекинулись парой веселых фраз. Девчонки засмеялись, и было отчего: для них началась новая жизнь — русским офицерам разрешили жениться на местных красавицах. А до этого немало белобрысых ребят бегало по дворам, не имея законных отцов.
Ни одному человеку не рассказал я о падении лошади, кроме Вали Коновалова, моего друга по училищу и армии. Позже, по законам дружбы, я перетащил его во ВГИК, в кино, где он проработал художником-постановщиком на многих картинах у режиссера Петра Тодоровского начиная с «Верности».
В Мукачеве были у меня двое знакомцев-портных. Проезжая мимо, мысленно послал им привет. Сшил я недавно у них светло-серый костюм, темно-синее пальто и долго любовался собою перед зеркалом в их мастерской. Прощайте, ребята!
…Коновалов проводил меня до поезда, поезд загудел. Мы хлопали друг друга по плечам. Со ступеньки вагона я махал Вальке рукой. В купе уже веселились ребята — славная компания виноделов. Пили шампанское, потом на столе появился спирт… Наутро, проснувшись в опустевшем купе, я приподнял полку, на которой спал, и обнаружил под нею пустоту. А где пальто, где мой новый костюм и моя гордость — велюровая шляпа? Нету!
Цок-цок, лошадка… Может быть, об этом и было предупреждение? Может, мне следовало даже обрадоваться — так легко отделался? Хорошо, что мои мукачевские портные никогда не узнали о случившемся…
Я вышел в тамбур и устроился у окна. Косые струи дождя почти закрывали проносящиеся мягкие горы, лысые половины. И даже под дождем на одной из этих лысых гор я заметил и стадо овец, и пастуха, одетого в гуню — длинную вывороченную овечью шкуру, спасавшую от дождя.
Я стоял у окна, дождь под ветром рывками катился по стеклу, Закарпатье оставалось позади. Под вагоном мерно стучали колеса…
Цок-цок, копыта, цок-цок, лошадка, жизнь — загадка.