Лето в деревне Львово
Лето в деревне Львово
Одна из деревень называлась Львово и стояла у речки Малая Истра, километрах в восьми от станции Истра. Идти приходилось пешком, то лесом, то полем, мимо пионерских лагерей, санаториев, мимо деревень, кладбищ. Потом дорога выводила на солнечную поляну к красивой старинной церкви, по архитектуре — младшей сестре храма Покрова на Нерли. Распахнутые двери приглашали войти в Храм Божий. Я вошел — и ужаснулся пустой и сырой темнице, полной нечистот. Горожанину привыкнуть к такому трудно, а подневольный местный люд равнодушно терпел это надругательство.
В этот раз, кажется это был 1968-й, мы ждали тещу Андрея — Надежду Дмитриевну с пятилетним первенцем Андрея Арсением, попросту — Сенькой. Они поселились с нами в доме, просторном, пятистенном, снятом Марией Ивановной по просьбе Марины специально для того, чтобы жить вместе. Как оказалось, это была ее, Марины, роковая ошибка. (Марина — великая идеалистка, сполна получившая за свое доброе отношение к людям.) Но тем не менее факт случился, началось совместное ведение хозяйства, присмотр за детьми с неизбежными правилами воспитания… Уже через несколько дней под ногами образовалось минное поле.
Андрей тоже как-то приехал и пожил с нами несколько дней. Погода была жаркая, и мы славно провели времечко.
Миша и Сенька из реки не вылезали, поднырнувши под воду, плыли вдоль ондатровых нор, а столкнувшись со зверьком, с громким криком выпрыгивали из воды, изображая встречу со страшным водяным. После купания начиналась игра в прятки. Играли на другом берегу. Ребята прятались в ложбинках, тщательно маскировались ветвями, замирали… Я подолгу искал их, низким басом старался нагнать жути: «А вот летиит че-ерный во-орон!» Пятилетний Сенька дрожал от страха и восторга. Я тянул время, делал вид, что никого не вижу, а в нужный момент неожиданно раскрывал их укрытие. Миша был постарше и прятался хорошо, а Сенька всегда был поражен внезапностью разоблачения. Игра называлась «Черный ворон», мы с Арсением-младшим до сих пор ее вспоминаем.
Андрей попробовал поучаствовать в нашем «Черном вороне», но видно было, что коллективные игры не в его вкусе. Давно он от таких игр оторвался и не мог, даже ради детей, насиловать себя. Все-таки он уже был создателем «Страстей по Андрею» и в очередной раз покорил Европу.
Но и «создатель» тоже купался. И как только он уходил в воду, ребята тут же ныряли за ним, начинался гвалт, крики, брызгание водой. Андрей терпеливо сносил испытание и выглядел даже довольным, но при первом удобном случае стремился побыть один, осмотреться, отдохнуть, посозерцать.
Иногда он привлекал к себе Сеню, поглаживал, ласкал его, тихонько наговаривая что-то в ухо.
Вечером, когда человеческая деятельность стихала, а дети готовились ко сну, я уводил его по холму в те места, откуда можно посмотреть на нетронутую природу. Слева, на краю овсяного поля, в полукилометре от нас, отдыхало медвежье семейство: мать с двумя годовалыми, хорошо подросшими пестунами. И почти с этого же места, только нужно было немного переместиться, открывалось у реки, справа, другое семейство — лосиное, вышедшее на водопой к чистой неглубокой речке. В особо тихие минуты слышен был шум падающего в реку с каменистых выступов ручья. Несколько минут проходило в полном слиянии с природой. Несколько особых минут…
Совсем стемнело. Мы пошли в избу.
— Как вы все тут поживаете? — рассеянно говорил он. — По-моему, тесно. Отдельно лучше.
— Э, Андрей, у тебя денег, что ли, лишних много?! Живем — притираемся…
— Сенька как?
— Живой мальчонка. (Слишком живой — мои часы на днях потерял. Конечно, я об этом молчу.)
— Надежда Дмитриевна, она ведь… как это сказать, женщина… с характером…
— Да жить можно, — успокоил я его. И уловил тихий удовлетворенный вздох.
О том, что тут творится, я не собирался ему рассказывать. Родственные отношения — особые. Да всего и не расскажешь, потому что нельзя просчитать последствия.
Я мало знал тогда, да и сейчас знаю не намного больше, о Надежде Дмитриевне, первой теще Андрея, матери его жены Ирмы, о ее жизни, семейных обстоятельствах. Может быть, они в чем-то и оправдали бы ее, но то, что она довольно скоро невзлюбила Марию Ивановну, — факт для меня несомненный и прискорбный. Мать Андрея раздражала ее всей своей личностью, всей натурой. Ей ненавистна была сама деликатность Марии Ивановны, ее ровность, выдержка, владение собой в любых тяжелейших обстоятельствах. Особенно досадовала Надежда Дмитриевна на строгие правила воспитания детей, гигиену, режим, серьезное отношение к ребенку. Ведь ради этого приходилось жертвовать своими привычками поболтать, посудачить о соседях, посплетничать о семейной жизни дочери и зятя, их друзьях, бузотерах и пьяницах, в ее понимании. Ей ближе была грубая простота, так называемая прямота, да и нахрапистое отношение к жизни, умение вырвать кусок у других, а за себя постоять. Врожденная интеллигентность Марии Ивановны и ее отвращение к пустословию и сплетням раздражали Надежду Дмитриевну и были поводом для мелких уколов и постоянной иронии. Не позволяя себе прямой издевки над Марией Ивановной, уж над интеллигентностью как таковой она издевалась всласть, видя в ней непростительное упущение природы. Советская власть воспитывала ненависть к интеллигенции, называя ее просто и немудряще — «гнилой». Этот ярлык в народе и сейчас в ходу. И удивительно, что обстоятельства личной жизни мало повлияли на Надежду Дмитриевну. Муж ее Яков Иванович Рауш, немец Поволжья, едва началась война, сразу стал подозрительным элементом, был сослан на лесоповал, но избежал, слава богу, ужасной судьбы других несчастных поволжских немцев, которых баржами высаживали на голый снег под Туруханском при тридцатиградусном морозе. Тогда из сотни выживали пятеро. Яков Иванович остался жив. И тем не менее перенесенные несчастья не научили его жену милосердию, а только жестокости выживания.
«Чего церемониться с людьми, дождешься от них только по роже, так уж бей первым, вернее будет». И всегда этот тихий издевательский смешок… Стиснув зубы, терпела этот смешок Мария Ивановна, дав себе слово никогда больше не приглашать в деревню родственников. Иногда ненависть Надежды Дмитриевны к «тонкой прослойке» напоминала мне отношение ее дочери к Андрею на первых курсах института. Но Ирму обтачивало окружение, меняло понемногу, а может быть, она просто приспосабливалась к этому окружению. Впрочем, Ирма — человек отдельный и тема отдельная. Возможно, резкость и нескрываемая враждебность Надежды Дмитриевны к «интеллигенции» объяснялись и близящимся разрывом Андрея и дочери. Об этом еще не было ни слова, ни намека, но для нее, по-видимому, носилось в воздухе. Однако Марии Ивановне от этого было не легче.
…Все дни мы проводили с детьми на речке. Нас радовало, что Сенька видит отца, играет с ним. Мальчик был постоянно радостно возбужден, даже ночью вскрикивал во сне и что-то бормотал.
А Андрея даже на отдыхе, даже рядом с сыном не отпускала профессия. Дети плещутся в воде, Андрей складывает из пальцев «визир», то есть как бы берет в руки воображаемую камеру, спускается к реке, выбирает с берега начало тоже воображаемого кадра с бегущими водорослями или плывущей веткой, панорамирует, потом отступает назад, «камеру» переводит наверх, подымается по тропинке и открывает пейзаж невиданной красы… Со стороны это могло выглядеть кокетством. Но перед кем кокетничать? Передо мной — глупо. Сам с собой? Тогда это уже интересная душевная игра. А если — профессиональная привычка или, скорее, «отвычка», ведь съемки «Рублева» закончились два с половиною года назад? Может, это потребность, тоска по работе или все вместе? Я спрашивал Андрея, чем он сейчас занимается, — ответы были уклончивы и кратки. Мне было известно, что первый вариант сценария «Зеркала» отклонили. Потом заключили договор на «Солярис», но опять образовалась неожиданная и неприятная пауза. Позже выяснилось, что сценарий не понравился Станиславу Лему. Из Варшавы долго не было ответа. Потерю времени Тарковский переживал очень болезненно.
Вскоре Андрей уехал. Проводили мы его до разрушенной церкви и вернулись назад. «В хороших местах вы тут живете. Я запомню. Сам знаешь, как важна натура в кино!» — сказал он, прощаясь, и дети долго махали ему вслед. Махали и не уходили, ждали, когда он еще раз обернется и посмотрит на них. Тут снова начиналось прощание, и так до тех пор, пока его фигура не скрылась на лесной тропинке.
Андрею пришлось съездить в Польшу, разговаривать с Лемом, упорно доказывать право на свою концепцию задуманного фильма. Это нервировало Андрея и задерживало запуск. Но трудности, так совпало во времени, были не только с «Солярисом», но и с личными проблемами. Назревал решительный момент разрыва с одной семьей, фактически уже произошедшего, и образования новой.
Мне тоже пришлось уехать из деревни в Москву. Встретил случайно на студии Андрея. Он был молчалив, неразговорчив. Я в таких случаях «тороплюсь» по своим делам.
Марина на субботу и воскресенье уехала во Львово с тяжелыми продуктовыми сумками на две семьи и застала там любопытную, по ее словам, картину: в доме чаевничают хозяйка и Надежда Дмитриевна. Ни Миши, ни Марии Ивановны в доме нет. А где же они? Да переехали в другую деревню, — и хозяйка объяснила, как туда пройти. Марина, не задерживаясь, только облегчив наполовину сумки, отправилась в соседнюю деревеньку, где жили теперь Мария Ивановна с Мишей.
Так закончилась история совместного «дружного» проживания родственных семейств: Мария Ивановна взяла самое необходимое из вещей и Мишу в придачу и ушла. Шла по самым красивым в мире полям и лугам, мимо одуряющего разнотравья, — уже приступили к покосу косари, — под небом высоким и голубым, подальше от человеческой мерзости, которой не могла вынести душа благороднейшего человека на свете — Марии Ивановны Вишняковой.
Годы между «Рублевым» и «Солярисом» были нелегкими в жизни Андрея.
Личная жизнь была сложная, путаная. Иногда в эту неразбериху Андрей втягивал и нас с Мариной. Уедет жить к Ларисе Кизиловой, а потом звонит уже с Курского: «Поезжайте, заберите мои вещи у Ларисы». Миссия неприятная, но берем такси, приезжаем, забираем вещи. А через некоторое время все повторяется…
Шли годы, Андрей взрослел, менялся, снимал фильмы, дружил с хорошими людьми, а иногда и с не очень хорошими. Злился на себя, что редко навещает мать, сестру, со мной встречался, поддерживая таким образом иллюзию связи с родными. Со мной ему было намного легче: сокурсник, родственник, мужик, работаем на одной студии, можно в пивной бар сходить под лестницу, тут же, на «Мосфильме», повспоминать, узнать о товарищах по институту, тех, кого судьба разбросала по большому Союзу во все республики. Шукшиным интересуется всегда, иногда критически улыбаясь, но и сочувствуя Васиным неприятностям. К Юлию Файту всегда доброжелателен, любит, сопереживает его трудностям. Всегда успешному Митте от него больше всего достается за то, что Митта — ярый сторонник зрительского фильма. Он, может быть, о нем не говорил бы и вовсе, но, раз Митта поддерживает жанровый кинематограф, у Андрея к нему всегда претензии. Не признать в нем талант он не может, поэтому часто ругает. Тут очевидная взаимосвязь — от таланта многого требуют.
Впрочем, нетерпимости в Андрее всегда было достаточно. Это уж про него известно. Отдельная тема — отец, мать, сестра. Тема болезненная. И болезненность будет нарастать по мере приближения второго брака. К сожалению, Андрей ничего не сделал, чтобы хоть в какой-то форме объявить родным о своих новых жизненных планах, как-то подготовить к серьезным изменениям в своей жизни. Он сам свой грех чувствует, поэтому, прощаясь со мной, выдает теплые интонации. Но больше уж никогда мы не испытывали того чувства единения, которое было на похоронах бабушки, кроткой Веры Николаевны.