Письма к Андрею Арьеву

Письма к Андрею Арьеву

Публикуемые письма Сергея Довлатова относятся к двум последним годам его жизни. Помимо всяческих остроумных частностей, они интересны как документ, дающий представление о поре, когда запретные в нашей стране литературные имена стали появляться на страницах отечественных изданий. В свою очередь и у наших нечиновных людей прорезалась возможность выезжать за границу на симпозиумы, конференции и прочие далекие от пропаганды советского образа жизни мероприятия. С этими двумя переплетающимися сюжетами и связана публикуемая часть писем Довлатова.

В 1988 г. Сергей прислал мне из Нью-Йорка несколько своих произведений на предмет их возможной публикации. Первой удалось напечатать повесть «Филиал» («Звезда», 1989, № 10). В эти же месяцы я был приглашен на конференцию «Чувство места. Царское Село и его поэты» в Дартмутский колледж (Ганновер, Нью-Хемпшир, США), приуроченную к столетию со дня рождения Ахматовой и состоявшуюся 26–29 октября 1989 г. Как видно из писем, Довлатов вместе с работающим на радио «Свобода» Борисом Парамоновым и профессором Дартмутского колледжа Львом Лосевым этой поездке весьма содействовали.

В письмах также постоянно встречаются имена близких Довлатову людей: жены Лены, дочери Кати, родившегося в Нью-Йорке сына Коли, матери Норы Сергеевны (Степановны) Довлатовой, отца Доната Исааковича Мечика, двоюродного брата Бориса Довлатова, умершего в Ленинграде через полгода после смерти Сергея, ближайшего приятеля с университетских лет Валерия Алексеевича Грубина, нью-йоркских критиков Петра Вайля и Александра Гениса, а кроме того, имена моей жены Ани и дочери Маши. Остальные фамилии комментируются в примечаниях. В некоторых письмах сделаны небольшие купюры. Преимущественно они касаются излишне острых характеристик знакомых.

Андрей Арьев

1

2 дек. <1988>

Дорогой Андрей! Всю лирику Аня передаст на словах[94], а я к тебе, извини, обращаюсь по делу.

У меня есть ощущение, и даже уверенность, что в СССР скоро начнут печатать эмигрантов, и даже начали уже (Соколов, Войнович, Коржавин[95], не говоря о покойниках), и до рядовых авторов дело дойдет. Если нет, то нет и проблем. Я ждал 25 лет, готов ждать еще столько же и завещать это ожидание своим теперь уже многочисленным детям. Но если да, то возникают (уже возникли, например, в таллинской «Радуге») проблемы. Повсюду валяются мои давние рукописи, устаревшие, не стоящие внимания и пр. Самое дикое, если что-то из этого хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания. Короче, я обращаюсь к тебе как к самому близкому из литературных знакомых и к тому же — человеку «причастному», с огромной просьбой: содействовать защите моих прав, а именно — допускать к печати либо что-то из моих книжек, либо то, что получено от меня лично, выправлено и подготовлено мной самим. Сделай это, насколько такой контроль в твоих силах.

Я понимаю, что могу выглядеть смешным, опасаясь пиратства, которого никто и не замышляет. Но мой страх перед возможностью такого дела столь велик, что я готов быть смешным.

Разумеется, я хочу быть изданным дома, разумеется, никаких особых амбиций у меня в связи с этим нет, но то, о чем я тебя прошу, по-настоящему важно.

Обнимаю тебя и всех общих друзей.

Любящий тебя

С. Довлатов

2

6 янв. <1989>

Дорогой Андрей!

Очень рад, что мы понравились Ане. Дело в том, что я стал жутко раздражительным (как все насильственно отрезвленные пьяницы), и на всех повышаю голос. Кажется, повышал и на Аню. Спасибо, если она этого не помнит.

О встрече. Насколько мне известно, Лосев (с которым я давно в разладе из-за моей недооценки Солженицына — здесь это бывает) по настоянию Парамонова (которого я трижды пытался задушить, и один раз задушил бы, если бы не вмешался мой шеф на радио с криком: «Не здесь, не здесь! Нас и так презирают чехи и болгары!», но с которым я в конце концов примирился в силу его редкого качества — интеллектуальной щедрости) включил тебя в какой-то семинар наряду с Аверинцевым, Лихачевым[96] и прочими светлыми личностями. Это значит, что ты пробудешь день или два в Дартмуте, а затем переберешься в Нью-Йорк, к нам или к Боре (Парамонову. — А.А.). Если захочешь жить у нас, то условия простые: «в тесноте, да не в обиде» <… > и к тому же в твоем распоряжении будут два наших автомобиля <…> в одном из которых, о чем сообщаю с гордостью, когда-то наблевал диссидент Голомшток[97].

Я бы и сам приехал в Ленинград (через Таллин), но из-за дома, который мы приобрели[98] (вынуждены были приобрести) в долг, и в который, как в прорву, уходит каждая лишняя сотня, я не смогу себе этого позволить в течение полутора лет, если, конечно, не свалятся еще раз на голову какие-то неожиданные и приличные деньги. Во-вторых, я хотел бы приехать не просто в качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, я к этому статусу привык, и не хотелось бы от него отказываться даже на время. Года через полтора это, судя по всему, станет реальным. Что-то появится в «Иностранной литературе»[99], представь себе, что-то в таллинской «Радуге»[100], издательство «Ээсти Раммат» подумывает о возобновлении договора на загубленную ими книжку[101], да и ты сообщаешь что-то волнующее.

Аня говорила, что тебе понравился «Заповедник», но «филиал», как я понимаю, проходимее, ты уж и решай, что двигать. Если же возникнет правка, то именно тебя я прошу этим заняться. Вычеркнуть можешь что угодно, тем более, что «Филиал» написан толчками, розановским (извини за сравнение) пунктиром, так что вычеркивать — одно удовольствие, и это меня сравнительно мало волнует, но если кто-то захочет что-либо вписать, то останови этого человека, и чем талантливее лицо, которое впишет в мой текст что-либо свое, тем это ужаснее. Теоретически, самое ужасное, если бы Достоевский что-то вписал в мое произведение.

Ты пишешь насчет бумаги о моем непритязании на валюту. Прилагаю ее на отдельном листе. Надеюсь, заверять ее не обязательно. Если надо заверенную, то сообщи, я зайду к нотариусу и шлепну. <…>

От души благодарю тебя за энтузиазм по внедрению моей прозы, хотя, должен сказать, именно на тебя я почему-то и рассчитывал, <…> на твое внимание.

Здесь у нас все движется в прежнем темпе. Сразу после Аниного отъезда я заболел какой-то дрянью вроде аллергии — физия распухла, из глаз бегут слезы, и все это продолжается, несмотря на уколы и пилюли, до сегодняшнего дня. Глупость в том, что облик мой полностью соответствует седьмому дню запоя, так что меня время от времени останавливают доброжелательные люди и, понизив голос, шепчут: «Вам это нельзя. Если вы себя не щадите, то пощадите жену и мать», хотя я и вкус алкоголя почти что забыл. Не совсем.

Недавно у меня вышла русская книга, вернее фотоальбом некой Марианны Волковой: 60 портретов звезд русской культуры с моими хамскими подписями и под заглавием «Не только Бродский»[102]. Еще одна русская книжка выйдет в феврале[103], а в марте — английская[104], на которую уже есть предварительные отзывы. Один для понта высылаю^{1}. Считается, что она может принести какие-то деньги, кроме аванса, чего со мной еще не бывало, во всяком случае, ее энергично проталкивает Хеллер[105], это который написал «Уловка-22», он здесь большой корифей, а я даже не читал его книгу.

Казалось бы, все, в общем-то, идет нормально, но настроение, как ты догадываешься, мрачное, обыкновенная тоска, которая отличается от печали, как Бродский от Кушнера. Впрочем, тоска эта блядская — как свойство характера, не зависит от обстоятельств. Раньше от этого временно спасали водка, табак и сам знаешь что, а теперь — всего этого нельзя.

Обнимаю тебя и благодарю. Все твое читаю с удовольствием, но редко. Статья в 10-й «Неве»[106] тоже, конечно, понравилась, но я там не со всем согласен. Подробности при встрече, да и не хотелось бы уподобляться Мише Юппу[107], который в 62-м году встретил Ахматову, у которой вышел сборник, и сказал: «Читал вашу книгу, Анна Андреевна. Многое понравилось». Она эту фразу, говорят, вспоминала со смехом до конца жизни.

Как ты умудрился до сих пор не написать книгу о Каверине?[108] Ты даешь.

Но и об этом — при встрече.

Анечку поцелуй, которая, видно, довольно-таки большая балда — как же это ее обокрали? Уж за японским-то телевизором можно было бы и присмотреть[109].

Твой С. Довлатов

3

22 янв. <1989>

Дорогой Андрюша!

Пишу тебе, не дожидаясь ответа, вот по какому случаю. Мне только что стало известно, что твое приглашение в Дартмут не включает оплату дороги. Упаси тебя Бог на этом основании поездку игнорировать.

Во-первых, такая форма не унизительна и для американских университетов обычна — предполагается, что вызываемое лицо принадлежит к организации, имеющей соответствующие фонды, и т. д. Я могу назвать десяток могучих фигур, которых на моей памяти приглашали без оплаты дороги.

Во-вторых, не далее, как 24-го января вернется из Москвы моя новая американская переводчица, сменившая предыдущую, Анн Фридман[110], которая, увы, заболела рассеянным склерозом, получив, кстати, года два назад премию за лучший перевод года, то есть, за мою книжку «Зона». Так вот, моя новая переводчица Нина Бьюис[111], американка русского происхождения, является по совместительству, то есть — по основному роду занятий, директрисой очень известного и влиятельного фонда «Сорес»[112]. 25-го я буду ей звонить, чтобы вырвать из них оплату твоей дороги и суточные для тебя.

В-третьих, если из этого ничего не получится, я гарантирую тебе, что ты в убытке не останешься, заняв на дорогу деньги и затем, получив в Дартмуте гонорар, кое-чем здесь обзаведясь.

В-четвертых, я попытаюсь устроить тебе здесь небольшой заработок, скажем — организовать диспут публичный между тобой и кем-то из здешних филологов о совр. литературе, что займет у тебя 3 часа без подготовки.

В-пятых, при всей своей нищете я все-таки буду рядом, и совесть моя еще не окончательно угасла.

В-шестых, если ты скажешь, что тебе негде занять такую большую сумму (вероятно, речь идет о тысяче рублей), то я организую перевод тебе этих денег, просто это требует хлопот и времени. Но помни, что это возможно.

Надеюсь, ты все понял.

У нас никаких особых событий не произошло. Передо мной лежит оглавление американского сборника «Лучшие короткие рассказы»[113], где наряду с Д-вым представлены, извини — Мрожек, Кавабата, Белль, Борхес, Маркес, Итало Кальвино (Бродский считает его гением, и, кажется, он не издан по-русски), Бабель («Ди Грассо») и Маламуд[114].

При всем при этом я — мрачный и больной старик, которого семилетний отпрыск Коля называет: «Паршивный, какашечный папка Сережка».

Обнимаю тебя и Аню. Машу тоже — так и не видели фотографию ее. Пришлите.

Ваш дрюк С. Довлатов

4

1 февр. <1989>

Дорогой Андрюша! Письма идут ромбом[115], а тебе, ленивому, неохота отвечать, поэтому знай, что именно это письмо ответа не требует, это просто информация.

Во-первых, я, не будучи в контакте с Лешей Лосевым и слыша все от (через) Парамошу, только что узнал, что ты приедешь ажно в октябре. Само по себе время для Нью-Йорка подходящее, не слишком жарко, но уж очень все это, оказывается, не скоро. С другой стороны, когда я был дитя, чтобы перейти из третьего класса в четвертый — целую жизнь нужно было прожить, а сейчас рожаешь ребенка, и минут через сорок ему уже исполняется семь лет, и он внятным голосом просит у тебя денег. И т. д. Время последние годы летит быстро. А дальше полетит еще быстрее. Добром это, я думаю, не кончится.

Во-вторых, я звонил в «Сорес-фонд» и получил от директрисы четкое и односложное заверение в том, что дорогу тебе фонд оплачивает и суточные выдает. Парамонов уже звонил Леше, который должен востребовать в фонде анкету на тебя, заполнить ее, а дальше все произойдет само. Будь совершенно уверен, что этот вопрос решен.

В связи с этим — одна маленькая хитрость: тебе выгоднее оформить поездку на максимально долгий срок, потому что этот срок станет множителем для суточных. А дальше — поедешь домой, когда сочтешь нужным, никто в таких случаях вычитании не делает.

Американцы в массе люди точные, так что важно, чтобы Лосев ни на каком этапе ничего не пропустил и не задержал. Я уже просил Борю чаще Лосеву звонить.

Всех обнимаю. Ане привет. Дочке Маше привет.

Раньше закончил бы — «всего доброго», а теперь — до свидания, мой дорогой.

Твой С.

5

1 марта <1989>

Дорогой Андрюша! Я отправил тебе в общей сложности 3 письма (это — четвертое): первое — более или менее лирическое + денежный документ, второе и третье — деловые приложения. Я попытаюсь сейчас обозреть по памяти все три, потом сделаю копии, и вместе с опять-таки денежным документом отправлю заказным с уведомлением — дважды или даже трижды по твоему адресу. Вот так. (Далее СД. пересказывает содержание предыдущих писем. — А.А.)

Ты спрашивал, не собираемся ли мы с Леной приехать, а я тебе отвечал, что это случится года через полтора: дело в том, что мы купили дом в горах на довольно фантастических условиях и в расчете на грядущие, но все-таки еще не полученные гонорары, которые к тому же не покрывают всей стоимости дома. Короче, в него, как в трясину, уходит каждый трудовой цент, а на поездку вдвоем + штаны для Грубина нужно все же тысяч пять, да еще потери от выхода из рабочего графика, а одного меня Лена не пустит в здравом опасении запоя, я же ее тоже одну не хочу пускать, потому что она к пятидесяти годам стала очень бойкая и одержима мыслью наказать меня за все мои грехи. Поверь, я знаю, что говорю. И прости за многословие.

Через год, максимум — полтора, я расплачусь за дом, опубликуюсь на родине с твоей помощью и тогда приеду с пошлым шиком.

Перехожу к литературе. Я тебе уже писал в пропавшем письме, что меня очень тронуло твое внимание к моей, так сказать, литературе, и более того, я именно от тебя этого почему-то ожидал, <…> именно от тебя. Я даже, вероятно, что-то выражал по этому поводу, во всяком случае, когда ты сообщил, что продвигаешь «филиал», то Лена сказала: «Ну вот, получается все, как ты и рассчитывал». Короче, тронут, спасибо, от души благодарю. Из того, что ты мог прочесть, «филиал», как я понимаю — наиболее «проходимая» штука, и правки серьезной там быть не должно, а если таковая потребуется, то мой «розановский пунктир» облегчает задачу — можно выкидывать целые абзацы, потому что весь текст — как связка сарделек. Во всяком случае, очень прошу тебя самого, если возможно, этим заняться. Печататься дома я, конечно же, хочу, амбиций чрезмерных у меня нет, просто я, откровенно говоря, не хотел бы проявлять инициативы в сторону «Невы», я считаю, что ими допущена неблаговидность по отношению ко мне, и никто никогда не попытался это дело ликвидировать[116].

Кстати, если потребуется, то в подтверждение моей относительной лояльности можешь сообщить, кому следует, что попутчика Довлатова печатает в 4-м, вроде бы, номере таллинская «Радуга», кроме того, «Иностранная литература» прислала мне и дюжине других «бывших» что-то вроде анкеты, которая будет напечатана в первых номерах этого года, и наконец, сюда приезжал Анджапаридзе из «Худлита», прочел мою книжку «Чемодан» и собирается в апреле, оказавшись здесь снова, говорить со мной о книге[117]. В общем, что-то происходит.

В «Искусство Ленинграда», конечно, что-то дай[118], огромное спасибо за экспансию, но, если можно, придержи рассказ «Представление» из одноименного сборника, это мой главный шедевр, и я хотел приберечь его для какого-нибудь центрального органа. Если ты считаешь, что это — излишний снобизм, то действуй, как сочтешь нужным[119].

Ты спрашиваешь, какой из моих рассказов вошел в антологию, но я уже забыл, про какую антологию я тебе писал, если речь идет о сборнике лучших коротких рассказов, то там, вместе с Кавабатой, Беллем, Мрожеком, с которым я, кстати, познакомился в Вене, вместе с Маркесом, Борхесом и той же Кальвиной (Итало Кальвине. — А.А.) твой старый кореш Довлатов на пару с Бабелем представляет одну шестую часть суши. Но вообще-то антологии здесь издают все, кому не лень, и все эти американские «первые пятерки», «первые десятки» — чепуха. В моих достижениях главное — это десять рассказов в журнале «Ньюйоркер», восемь опубликовано[120], и два куплено впрок, ну и еще то, что книжки мои выходили по-английски, и у нас, и в Лондоне, в очень приличных издательствах, а от уровня издательства зависит уровень прессы, и так далее. В конце марта у меня выйдет по-английски одна книга, которая будет продаваться по разряду «нон-фикшен»[121], документальная, и есть мнение, что при надлежащей рекламе я могу что-то ощутимое заработать. Будем надеяться.

В общем, все, казалось бы, пришло к какому-то внутреннему равновесию, не голодаем, печатаемся, сын растет, мать жива, жена не опротивела, дочка в рожу не плюет, тем не менее, я — больной мрачный старик, мнительный, с комплексами, всех ненавижу (кроме тебя и Ани), а если годами не пью, то помню о Ней, проклятой, с утра до ночи, и если в глубине души о чем-то мечтаю, то именно о том, чтобы выпить, закурить и позвонить по телефону Янине Словашевской. (Славошевской?)[122].

Да, тут есть двое очень способных рижан, Петр Вайль и Саша Генис (может, слышал о них?), они журналисты и критики, довольно-таки замечательные, и у них есть прорва всяких книжек и материалов, и в том числе — отличная статья о Валерии Попове, и вот они хотели бы прислать ее на твое усмотрение[123]. Так что не удивляйся.

Андрюша, прости, что в ответ на твое остроумное и веселое письмецо я шлю тебе эту смесь похвальбы и деловитости, но так уж получилось. Большой привет Ане и Маше, и всем общим знакомым. На днях пошлю тебе бандероль с чаем, кофием и какой-нибудь мелкой фигней. Давно пора.

Денежную бумагу прилагаю. Еще раз спасибо за внимание и хлопоты.

Ане Лена напишет сама. Урбана жалко[124]. За тебя, в связи с трудоустройством, очень рад. Будете делать журнал с Николаевым[125] — так ведь фамилия вашего нового босса? Интересно получается: Нина Андреева, Сергей Андреев, Никольский, Николаев[126] — это как в Индии, где каждый второй — Сингх. Что-то я уже заговариваюсь, время — половина второго ночи. Будь здоров, дорогой.

Жму руку.

С. Довлатов

6

6 апреля <1989>

Дорогой Андрюша, письмо твое получил, одно — в ответ на четыре моих, но теперь, я думаю, все нормализуется. Отвечаю, скользя по твоему тексту.

Донат приехал обалдевший[127] (чтобы не сказать — «оху»), впал в политическое мракобесие и ругает Америку с такой неиссякаемой силой, что я боюсь, как бы его не лишили одной из многочисленных стариковских привилегий, например, права раз в две недели стричь ногти на ногах силами небрезгливого врача-корейца по имени Чу.

Уже сегодня утром Донат устремился в обход рыбных лавок, что побудило меня когда-то сказать ему:

«Рыба занимает в твоей жизни такое же место, как в жизни Толстого — религия». Как информант относительно американской жизни Донат стоит много ниже, чем Иона Андронов[128].

Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных — бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла. Я ее за многое уважаю, люблю две ее мемуарные книги (стихи и проза — дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать. Короче, я и сам готов ей позвонить, и знаю людей, с которыми она теснее дружит, но я категорически не верю, что это возымеет действие. Она скажет: «Мне 90 лет, и я хочу, чтобы меня читала вся Россия»[129]. Взывать к каким бы то ни было нерациональным моментам — бессмысленно, поверь мне.

Кстати, не стоит на нее так уж сильно обижаться: дело в том, что механизмы передачи рукописей в Союз еще только налаживаются, что-то где-то циркулирует, кто-то что-то хочет напечатать, но четкой обратной связи нет. Я, например, более или менее четко знаю, что происходит, лишь благодаря тебе. Еще мои книжки брала Юнна Мориц[130], но уже в случае с нею я, при всей любви и симпатии к ней, очень неясно представляю, что там делается. Кстати, она собиралась тебе звонить и совещаться, я, пардон, дал ей твой телефон.

Переходим к «Филиалу». Спасибо тебе за готовность предварить мое сочинение вводной заметкой, как говорится — сочту за честь. Я считаю, что такая заметка с биографическими сведениями уместна, ибо печататься я начинаю с опозданием, информации обо мне маловато. Значит, так:

1. По-русски у меня вышли на Западе следующие книги: «Невидимая книга» (о неудачной попытке издать книгу на родине), «Компромисс» (журналистские будни в Эстонии), «Зона» (записки надзирателя), «Соло на ундервуде» (записные книжки), «Марш одиноких» (сборник статей об эмиграции, печатавшихся в газете «Новый американец»), «Наши» (история семьи), «Заповедник» (сам знаешь), «Ремесло» (часть первая — «Невидимая книга», часть вторая — «Невидимая газета», история двух попыток — издать на родине книгу и создать в Америке приличную эмигрантскую газету), «Демарш энтузиастов» (совместно с Бахчаняном и Сагаловским[131] — рассказы, картинки и стихи эксцентрического направления), «Иностранка» (история женщины в эмиграции), «Чемодан» (знаешь), «Представление» (знаешь), «Не только Бродский» (русская культура в портретах и анекдотах, мои там подписи к фотографиям), «Филиал» отдельной книгой здесь не выходил, но должен выйти осенью[132]. Это все.

2. По-английски у меня вышли: «Невидимая книга» (Ардис), «Компромисс» (Альфред Кнопф), «Зона» (Кнопф же), «Наши» (изд-во «Вайденфельд энд Николсон»).

У меня есть контракты еще на две книги — «Чемодан» (уже переведен для Вайденфельда) и «Иностранка» (переводится для него же)[133]. Кроме того, у меня выходили книги в Англии, Швеции, Финляндии и Дании. Да, еще в Израиле.

3. Главные мои достижения, как я тебе уже писал, это то, что я — постоянный автор «Ньюйоркера» (десять рассказов), ну и вообще, печатался в лучших изданиях — «Грэнд стрит», «Партизан-ревю» и т. д. Можешь для юмора добавить, что я печатался в самом гипертиражном издании на свете — в американской телепрограмме.

4. Биографические сведения обо мне более или менее верно изложены в справочнике Вольфганга Казака (прилагаю) и в одной из энциклопедий за подписью Лосева (прилагаю)[134]. Разумеется, ни о каких преследованиях не пиши, это здешняя манера. Остальное, вроде бы, соответствует.

5. Рецензий на мои книжки по-английски и по-русски было неисчислимое количество, посылаю тебе на выбор штук пять.

6. Из американцев, как-то отзывавшихся обо мне, самые знаменитые: Воннегут (прилагаю), Джозеф Хеллер (автор «Уловки-22», он здесь более знаменит, чем Воннегут, прилагаю), Джерзи Косинский (его в Союзе не знают, кажется, но он автор нескольких бестселлеров, плейбой и суперзвезда, прилагаю), Ирвинг Хау (старый либерал, дружок Набокова и Эдмунда Уилсона, прилагаю)[135].

7. Из более или менее уважаемых русских на Западе обо мне писали что-то — Владимов, Некрасов, И.3. Серман[136] и множество других людей, но эти трое — более четко и лестно, чем другие. Все это довольно объемистые статьи, и пересылать их — морока. Ты лучше напишешь в сто раз.

8. Да, еще я — лауреат премии американского ПЕН-клуба за лучший рассказ 86-го года[137].

9. Из того, что я считаю существенным относительно себя (стиль!), и что подчеркиваю во многих интервью, заметь, пожалуйста, следующее: я считаю себя не писателем, а рассказчиком, это большая разница. Рассказчик говорит о том, как живут люди, прозаик говорит о том, как должны жить люди, а писатель — о том, ради чего живут люди. Так вот, я рассказчик, который хотел бы стать и писателем. Поверь, это без всякого кокетства.

Ну, с этим, вроде бы, все. Да, говорят, в мартовской «Иностранной литературе» помещены данные обо мне. Может, заглянешь и в них?

Дальше. С «Заповедником» поступи, как сочтешь нужным. Должен сказать, всякий раз, когда я узнаю о чьих-то обидах, то страшно удивляюсь: мне кажется, я всех так наглядно люблю![138] С другой стороны, когда обо мне пишут всякую хреновину, я недоволен. Таков человек.

Что касается «благотворительности», то ты меня как-то не так понял. Ни о какой благотворительности речь не шла (слово-то какое!), просто я считаю нормальным разделить совершенно ненужные и недоступные мне деньги в какой-то пропорции между моей бывшей семьей и группой моих пьющих друзей. А как ты прикажешь еще этими неясными будущими деньгами распорядиться? Упаси тебя Бог от мысли, что я хотел «поставить» тебе в ответ на твои лит. усилия! Грубин мне ни одной открытки не прислал, никогда ни одного моего сочинения не прочел, письма мои отдал Геше Трифонову для «Невы»[139], а я все равно имею его в виду, и буду рад, если вы там кутнете с поминовением моего имени и пр. Проехали, как говорится. Жлобства не будет.

Рассказ в «Континенте» — говно, ты прав[140]. Это я прошлым летом написал вдруг пять рассказов, все напечатал, поторопился, и все оказались — дрянь, все пять. С другой стороны, я сейчас готовлю очередное издание «Записных книжек», первый комплект назывался «Соло на ундервуде», второй будет называться — «Соло на IBM», то есть, уже об Америке.

Да, прости за сумбур, к моим «достижениям» можешь добавить, что первые мои рассказы и книжки рекомендовал американским редакциям и издательствам — Бродский, это правда.

Андрей, дорогой, уже ночь, слог мой ужасен, прости.

Да, вот что забыл. Донат передал Лене платье от Ани, и сначала мы отнеслись к большому тяжелому советскому пакету с американским скептицизмом, но потом Лена надела это платье, и выяснилось, что оно на ней как-то шикарно сидит, и вообще, производит эффект. Короче, Лена очень довольна, смущена и благодарит.

Ну, пока что закругляюсь. Ане и Маше привет. Ждем тебя в октябре. По документам ты в 9.00, в пятницу, 27 октября будешь говорить о культурной жизни Царского Села.

Всех обнимаю. Послал вам недели три назад ничтожную посылку — символическую.

Ваш С. Довлатов

7

13 мая <1989>

Дорогой Андрюша, ты спрашиваешь — почему не откликаются Вайль и Генис? Они говорят — мы с энтузиазмом откликнулись и послали Арьеву книжку[141]. Надеюсь, ты все это получишь.

У меня вышло очередное сочинение по-английски — «Наши», рецензии пока хорошие. Посылаю тебе две копии — во-первых, из хвастовства,* поскольку личико мое опухшее попало на обложку самого авторитетного на Западе лит. органа — «Бук ревью». Не смотри, что рядом Таня Толстая[142], она в другой категории — представительница великой державы, а я — ничтожный эмигрант, кроме того, она женщина, а к женщинам и к неграм здесь особо нежное отношение, и к тому же ее все принимают за вдову Льва Толстого, а меня в лучшем случае могут принять лишь за моего брата Борю. Тем не менее.

Что делается с сов<етской> литературой? У нас тут прогремел некий М. Веллер из Таллина, бывший ленинградец. Я купил его книгу, начал читать и на первых трех страницах обнаружил: «Он пах духами» (вместо «пахнул»), «продляет» (вместо «продлевает»), «Трубка, коя в лавке стоит 30 рублей», и так далее (вместо «коия», а еще лучше — «которая»), «снизошел со своего Олимпа» (вместо «снизошел до»)[143]. Что это значит? Куда ты смотришь?

Я тебя обнимаю и за все благодарю.

Ане сердечный привет.

Ваш С. Довлатов

* А во-вторых (я как-то отвлекся и ушел в сторону), как материал для твоей обо мне заметки, КОЯ меня заранее радует.

С.

8

19 июля <1989>

Андрюша, дорогой, здравствуй! Только вчера, приехав с дачи, получил твое письмо. Спасибо. Отвечаю быстро и коротко, потому что из-за дачи и долгих поездок туда и обратно совершенно лишился времени.

Все твои сокращения и поправки с энтузиазмом принимаю, тем более, что их почти нет.

Твое предуведомление к «Филиалу»[144] — отличное… И главное там не блеск и не ум, а — понимание. Что встречается гораздо реже, чем ум и блеск. Спасибо, спасибо.

Что касается твоих писаний, то не будь жопой. Рейн[145] давно внял моим призывам и успешно действует. Итак:

За перепечатки из отечественной прессы здешние газеты не платят. Не будем сейчас обсуждать, справедливо ли это (по-моему, абсолютно несправедливо), но факт, что не платят. Не ленись, сядь и напиши три заметки по 3-4-5 страниц на такие, скажем, темы: «Три встречи с Вениамином Кавериным. (История одного послесловия)». И т. д. Дальше: «У постели Веры Пановой[146] — спор о Пастернаке», и еще, скажем — «Блеск и нищета Пушкинского заповедника». И пр. Извини за пошлые названия — это я просто навожу тебя на мысль.

Андрюша, помни, что на такую заметку ты потратишь, максимум, три часа, а платят здесь — 100 РУБЛЕЙ за страницу! Реально это выходит именно так. Садись и пиши. Свой месячный оклад ты легко заработаешь за три часа.

Парамону все передал. Вайль и Генис тебя благодарят и приветствуют.

В добывании билетов прояви максимальную энергию. Что же тут поделаешь?! Скооперируйся с Уфляндом[147], у него, по слухам, деловитая жена.

Ждем вас всех, а тебя особенно. Будь здоров. Всем привет.

Твой Сергей.

9

9 дек. <1989>

Н.Й.

Дорогой Андрей! Посылаю тебе «Стамбул»[148]. Еще не ясно, кто его тебе доставит — Уфлянд или Азадовский[149]. Во всех случаях дай знать, что получил, а если нет, то можно продублировать.

Твой доклад был немедленно отправлен Леше и Дедюлину[150]. Газету и фотографии — Берберовой переслал[151]. Также отправил неясное письмо по указанному на конверте адресу.

За мной — книги от Вероники[152], которые, прости, все еще лежат у нее в конторе, и двухтомник о Сталине[153], который лежит у меня в столе. <…> Все это будет тебе переправлено, но на американскую почту я все еще не очень полагаюсь, а всучить затоваренному советскому гостю 2-килограммовый пакет, как ты догадываешься, нелегко. Жду человека, которому я окажу столь значительную услугу, что и его смогу попросить об одолжении.

Сообщаю тебе, что ты, будучи жопой, забыл у нас в стенном шкафу свои брюки. С первой же ничтожной посылкой, которую мы для вас сварганим, ты их получишь. Обещаю их не надевать.

Костя А. (Азадовский. — А.А.) передал Лене от Ани дивные украшения. С одной стороны, огромное спасибо, все очень, очень нравится, и Лена все это задумчиво перебирает, но с другой стороны — кончайте, друзья, с этими делами. Все это дорого, и потому серьезно нас травмирует.

У Кости — крошечный пакетик для вас. Что-то будет сунуто и Уфлянду, может быть, вместе со «Стамбулом» и этим письмецом.

Посылаю Андрюше вырезку из «Н.Й.Таймс», из коей следует, что «Наши» попали в список лучших книг года.

Андрюшу часто вспоминают на станции, говорят, что он самый нормальный гость из Союза, и особенно все поражены тем, что он купил за доллары бутылку виски. Это, действительно, единственный случай.

Ну, пока все. Обнимаю вас. Лена что-то предпринимает по просьбе Глазамицкого[154]. Во всяком случае, я слышу телефонные переговоры на эту тему.

Ваш С. Довлатов

10

27 дек. <1989>

Дорогой Андрюша!

Гриша[155] передал мне твою записку и Анины подарки. Мне кажется, это зашло слишком далеко, Аня покупает дорогие вещи, и создается довольно большая неловкость. Уже и мама говорит: «Ах, как неудобно». Как бы мы ни радовались всем этим чудным украшениям, неловкость пересиливает. Попроси Аню остановиться. Сердечно благодарим, и на этом — конец. Объясни Ане, что у тебя были, есть и будут всяческие возможности оказать мне неоценимые услуги. А значит, и Лене.

Ваша дочка Маша оказалась милой и привлекательной. Вы как-то осторожно о ней говорили, и я уже подумал — вдруг неудачный ребенок. Прелестная девушка. Похожа, в основном, на Аню.

Спасибо за «Васильевский остров»[156], но вообще-то, на всякий случай, знай, что «куда-нибудь» и «как можно скорее» пристраивать рассказы не следует, предложений довольно много, в том числе и от Коротича[157].

Для «Звезды» — все самое лучшее и в первую очередь. Юнна (Мориц. — А.А.) об этом знает. А в остальном, на твое усмотрение — либо люди хорошие, либо размах и тираж. <…>

Болгары ко мне еще не обращались[158], зато обратились с точно таким же предложением поляки. К тому же я вышел по-японски.

Писал ли я тебе, что «Наши» по-английски угодили в список лучших книг года? Копию прилагаю.

Уфлянд и Азадовский вскоре (раньше, чем дойдет это письмо) передадут Вам крошечные пакетики. Уфлянд также, вроде бы, согласился взять Флоренского[159] как наиболее срочную для тебя книгу. Он же передаст тебе «Стамбул».

Если бы ты знал, как трудно всучить что-либо затоваренным советским гостям. Даже если оказываешь человеку услуги, возишь его туда-сюда, а потом просишь передать кому-то авторучку, физиономия сразу вытягивается.

Штаны и двухтомник о Сталине вышлю при первой же возможности. Кстати, мне звонил находящийся здесь В <…> Х <…> (?), уверял меня, что мы знакомы. Не хочется тратить на него время, но если придется, то взамен я попрошу его передать тебе штаны и «Сталина».

Ты говоришь — передать все это через Дедюлина. А он, между прочим, как выяснилось, широко слывет здесь очень занятым, рассеянным и вполне неаккуратным человеком.

Все поручения твои я сразу выполнил (Берберова, Лосев, Дедюлин, какое-то неясное письмо). Денег Дедюлин еще не прислал, но я уверен, что пришлет. Так что не беспокойся.

<…> Тебя до сих пор вспоминают на радио как рекордсмена, купившего на валюту большую бутылку виски. Ни один человек твоего подвига не повторил, многие при этом норовят курить Юрины[160] сигареты, чем дико его раздражают. Про Генриха Штейнберга[161] Юра сказал: «Не может он быть доктором наук, раз у него нет сигарет!»

<…> Всем твои приветы передал, и все передавали приветы тебе.

Лена собирается послать Ане какие-то бумажки через Азадовского.

Ну, кажется, все.

Обнимаю вас.

С. Довлатов

P.S. У мамы бережно хранятся для тебя, Валерия и Бори — 600 поцелуев[162]. Алеша Сергиенко[163] не проявлялся.

С.

11

12 апреля <1990>

Андрюша, дорогой мой! Я уж не знаю, что написала Лена — Ане, кажется, что-то нервное (судя по Аниному ответному письму), но, умоляю тебя, попытайся вообразить наши обстоятельства. Ежедневно раздается от трех до десяти телефонных звонков, едут уже не друзья друзей, и даже не приятели приятелей, а малознакомые малознакомых, и Арьевы среди них попадаются не слишком часто, а у нас — вечно прихварывающая мамуля, ребенок, собака, а главное — работа в совершенно незнакомом вам режиме, поверь мне. Как только я завязываю с пьянством, начинается тягостный труд, и это, конечно, не делает нам чести, но иначе мы протянем ноги. Соснора[164] жил у нас когда-то недели две, которые мне, естественно, показались вечностью, ибо это была невыносимая смесь трогательности, хитрости, обаяния, глухоты и энтузиазма. Ты мягко пишешь: «ему можно что-то черкнуть на бумаге». Это так, когда видишься раз в месяц в рюмочной, а я исписал с ним 7 стостраничных блокнотов.

Я бы ничего этого не стал писать, если бы не был уверен, что никакие мои жалобы ты никогда и ни при каких обстоятельствах не примешь на свой счет. К друзьям это все не имеет никакого отношения, и дни, проведенные здесь тобой, мы вспоминаем очень часто, и надеемся снова вас с Аней увидеть, и это будет только радость. Но друзей у меня не так много, раздражительность увеличивается с каждым запоем, а главное, я все же на четырех работах: литература, радио, семья и алкоголизм. Не говоря о том, о чем ты сейчас подумал. <…> Пете и Саше я твои наставления передал.

Если получил или получишь какие-то деньги из «Васильевского острова», то <…> пойдите с Аней, Борей и Валерием в кооперативный ресторан «На Фонтанке». Я понимаю, что это с моей стороны звучит несколько по-барски, но, с другой стороны, этого-то я и добиваюсь.

О смерти Бакинского[165] я узнал сразу (позвонил Вадим[166]) и уже говорил о нем по радио. Он, действительно, хорошо ко мне относился, и я успел сердечным образом поблагодарить его за это. Вадика на похороны не пустили не дела, я думаю, а бедность. Я просто не представляю себе, на что он живет.

На Меттера[167] не сердись, мы с ним переписываемся, и он тоже выражает мне свое расположение, что с годами начинаешь ценить.

<…> В ответ на твои всегда удачные каламбуры сообщаю, что у меня есть рассказ, в котором герои-охранники поют песню «В бананово-лимонном Сыктывкаре»[168].

У меня вышла книжка («Наши») в Германии, а в мае выходит «Чемодан» по-английски[169]. Юнна (Мориц. — А.А.) пишет, что две книжки будут в Москве — одна в «Моск. рабочем», а другая в каком-то «ПИКе»[170].

После «Чемодана» я пишу нечто про еду, сочинил уже три главы. «Чемодан» — это одежда, дальше будет еда, а потом возьмусь за женщин, чтобы, таким образом, охватить весь круг бездуховности.

Лена купила новую полиграфию, в долг, конечно. Когда мы с ней заговариваем о наших экономических делах, то оба начинаем мелко хихикать.

Обнимаю тебя, дорогой, никогда не сердись на меня (теперь уж поздно), мы тебя вспоминаем и любим. Аню — соответственно. Дочке поклон.

Твой дрюк

С. Довлатов

12

20 апреля <1990>

Андрюша, дорогой! Получил с интервалом в сутки два твоих письма, да еще и постскриптум к Звягину[171]. На первое письмо сразу же ответил, второе отдал Грише (Поляку. — А.А.) для наведения справок. Гриша несколько медлителен, но других ученых, коим что-то говорит имя Ховина[172], в эмиграции нет. Гриша поклялся вернуть мне бумаги в субботу, сразу же их тебе отошлю. Звягину привет.

Вероятно, ты уже получил мое письмо с объяснениями насчет Сосноры, не буду повторяться. Надеюсь, все шероховатости позади.

Саше и Пете все передал.

Ты пишешь: шлите доверенности. Однако, я помню, ты говорил, что на твое имя доверенности посылать не стоит. Посылаю на имя Грубина. Увы, не помню, выслал ли я доверенность на что-то из «Васильевского острова», если я ничего не путаю. На всякий случай прилагаю и этот документ на имя того же Грубина. Мне кажется, из них двоих (Валерий и Боря) Грубин более подотчетен.

Вообще, я хотел бы посвятить тебя в свою экономическую программу. Юнна (Мориц. — А.А.) пишет, что в течение 90-го и 91-го годов я получу в Москве чуть ли не 45 тысяч рублей. Если даже это гипербола, то все равно там какие-то ощутимые деньги: «Апрель», «Огонек», два сборника, какой-то альманах, даже, вроде бы, два. <…> В общем, как бы втянуть тебя во все эти дела? Боря не годится, поскольку один раз он уже надул Валерия, вроде бы, да и Грубин при всей его честности может забыться, исчезнуть или что-то напутать. <…> Понял ли ты все то, что я сам понимаю едва?[173]

Посылаю тебе вырезку из «Русской мысли»[174]. Мою фамилию во вводке отметил желтым не я, а все тот же невозвращенец Дедюлин[175], оказал мне честь.

Ну, пока все. Ане и дщери — привет и сдержанные объятия. Сдержанные — поскольку я старик и парх.

С. Довлатов

Публикация Андрея Арьева