Глава 41. Материнские волнения
Глава 41. Материнские волнения
Но жизнь всегда пестра. Наряду с горестями в ней встречаются и радости. Главной среди них всегда оставался мой сын Леша, из милого, хорошенького мальчика превратившийся в красивого, интересного и даже блестящего юношу. В 1953 году он окончил школу и поступил в Архитектурный институт, что сразу во многом изменило его. Изменилось и его положение в семье, его отношения со мною и Эльбрусом. Начало Лешиной студенческой жизни совпало с новым этапом в жизни страны. Человек послесталинской эпохи, более свободный и раскованный, чем люди нашего поколения, жившие в тисках страха, с одной стороны и, под прессом вечного, ничем не искупаемого общественного долга — с другой, Леша полагал, что нужно жить легко, по возможности не стесняя себя излишними условностями, не считал нужным учиться в институте на «отлично» по всем предметам, тратил много времени на общение с друзьями, на не слишком задевавшие его душу романы. Я чувствовала, хотя речь об этом у нас не заходила, что он не приемлет нашего немого пуританского стиля жизни, посмеивается над нашими добродетелями, считает нас в какой-то мере фарисеями или ханжами. Что ж, это было вполне в порядке вещей: на взгляд молодого, начинающего жизнь человека, мы, наверное, и не могли не выглядеть такими. И ему, как мне кажется, иногда хотелось эпатировать нас своими выходками беспечного гуляки, шумом джазовой музыки, постоянно звучащим патефоном, частыми выпивками и прочими действиями, которые не столько «эпатировали», сколько огорчали нас.
Для меня самой большой драмой тех лет стали его поздние приходы домой. Почти каждый вечер он возвращался в два-три часа ночи, не считая нужным даже предупредить нас об этом. Я, раз и навсегда ушибленная в детстве страхом ожидания чего-то жуткого, когда поздно приходила мама, потом, после ареста Эльбруса, ожиданиями его тоже поздних возвращений с работы, — сходила с ума, если Леши не было дома. Видя, что я не сплю, плачу от страха (вдруг с сыном что-нибудь случилось), от обиды (ведь знает, как я терзаюсь, и подвергает меня таким мучениям), Эльбрус, который тоже не спал, но относился к этому более спокойно, утешая меня, всегда говорил: «Ну что ты плачешь и волнуешься, истязаешь себя? Леша в это время целуется с какой-нибудь девочкой в каком-нибудь подъезде». Эльбрус был, конечно, прав, но я все равно не засыпала, пока не услышу, как Леша пришел.
Ждала его и наша домработница Надежда Семеновна, жившая за перегородкой из шкафов в большой комнате с Лешей. Любя его, она тоже не спала до его прихода и открывала ему дверь, когда наконец раздавался звонок. Трудность состояла в том, что соседи, несмотря на мои просьбы, запирали дверь на засов, и он не мог открыть ее своим ключом. Надежда Семеновна прощала Леше эти ночные бдения и нередко покрывала его перед нами, говоря, что он пришел раньше, чем это было на самом деле.
Самое интересное, что в квартире у него оказалась еще одна союзница — Катя Букина, имевшая дочь такого же возраста, как Леша. Ее комната выходила прямо в коридор, и она лучше слышала его звонок, нежели мы или Надежда Семеновна. Тогда она тихонько вставала, шлепала по длинному коридору и открывала ему дверь, никогда не упрекая его за беспокойство, хотя вообще она оставалась крикливой и вздорной женщиной.
Впрочем, Лешу любили почти все даже в нашей квартире — за его веселый нрав, умение пошутить, за его приятную внешность, за то, что он был таким, каким был. Я, однако, отвлеклась, говоря об этих мелких горестях, которые он мне причинял. Мой сын оказался одним из самых удивительных людей, которые встречались на моем жизненном пути: необычайно талантливым (писал стихи, хорошо рисовал и с первого курса обнаружил большие способности и неординарность мышления в архитектуре: если по другим предметам Леша мог позволить себе учиться на четверки или тройки, то по специальным дисциплинам, особенно по проектированию, всегда учился блестяще, считался одним из самых многообещающих студентов), а главное — он обладал необыкновенным умом и проницательностью, что, несомненно, унаследовал от Эльбруса. У него был острый взгляд, иногда пронизывающий, как бы высвечивающий мысли человека, с которым он говорил, и моментальная, всегда удивительно адекватная реакция на действия и слова тех, с кем он общался. Это качество напрочь отсутствовало у меня, так как мне всегда требовалось поразмыслить, чтобы дать нужный ответ. Из-за этого я порой попадала впросак. Леша же — никогда!
Конечно, это не спасало его в сложных коллизиях, неизбежных в нашем обществе даже хрущевских времен для человека самостоятельно мыслящего и незаурядного. Он был честолюбив (это унаследовано, скорее, от меня), был прирожденным лидером (это — от Эльбруса). Вокруг него всегда группировались люди, множество друзей, подчинявшихся его авторитету, чего он никогда не употреблял во зло. И, наконец, он всегда оставался великим тружеником, любившим работу и жившим ею. Эту черту он заимствовал у меня, как истинный сын моей души и моего воспитания.
Лешу моего тоже не обошли трудности нашего времени. Уже на втором или третьем курсе Архитектурного института его, как и всех студентов в 1956 или 1957 годах, направили на Целину. Так впервые он двинулся в самостоятельное путешествие и провел месяц в не слишком легких условиях, но зато столкнулся с живой и далеко не благостной жизнью. Письма он писал оттуда краткие и сдержанные, но, когда вернулся, с горечью и досадой рассказал о том, какой беспорядок, бесхозяйственность и разгильдяйство царят в этой «стране обетованной» конца пятидесятых годов. Больше всего его потрясло, что из-за отсутствия настоящих зернохранилищ на токах и в сараях «горит» прекрасное, собранное усилиями многих людей, в том числе и студентов, отборное зерно. И это стало для него источником огромного разочарования, Отложилась в памяти также история, случившаяся с ним на четвертом курсе, в самом конце пятидесятых годов, когда отцвели последние цветы хрущевской оттепели. Еще не понимая этого, как и все мы, Леша с товарищами организовал веселый капустник, в котором высмеивалось институтское начальство и некоторые явления нашей тогдашней жизни вообще. Что прошло бы незамеченным два-три года назад, вызвало бурю негодования в ректорате, комсомольской и партийной организациях. Лешу начали таскать по инстанциям, чуть не исключили из комсомола, но в конце концов ограничились выговором. Он очень переживал эту «проверку на дорогах» и на долгое время утратил интерес к комсомольской работе.
Зато углубился в учебу и совершил с группой товарищей свой маленький «подвиг» в архитектуре. Став во главе этой группы, он предложил своему руководителю — архитектору А.В.Власову (тогда одному из столпов нашей архитектуры) — сделать коллективный групповой дипломный проект «Города будущего». Тогда в связи с хрущевскими мечтами о построении коммунизма к 1980 году такого рода проекты были уместны. Для Леши и его товарищей это стало поводом глубоко продумать вопрос об оптимальных характеристиках современного города: размеры, планировка, жилые фонды, социальная сфера. В годы, когда, как грибы, в Москве, да и в других городах росли хрущевские пятиэтажки, так называемые «хрущобы», город, проектируемый Лешей и его друзьями, казался поистине светлым, радостным, удобным. Скольких дней и ночей, страстных споров, работы над чертежами потребовал этот удивительный для своего времени проект! Леша напал на новую «золотую жилу», смело шагнул вперед, пытаясь вывести наше градостроительство из тупика, в котором оно пребывало многие годы. Дипломный проект был защищен блестяще и стал для моего сына путевкой в жизнь. По окончании института он начал работать в Моспроекте, учась одновременно в заочной аспирантуре НИИ теории и истории архитектуры. Здесь я совершила, может быть, оплошность, не убедив его остаться в очной аспирантуре, как ему предлагали.
К этому времени мы покинули нашу Спиридоновку. После смерти мамы у нас снова родились мысли об обмене. Хотелось получить, наконец, хоть маленькую, но отдельную квартиру. После долгих сборов и сомнений Эльбрус обратился в наш райком, где его хорошо знали как секретаря одной из парторганизаций МОСХа, и попросил помочь ему обменять наши две изолированные комнаты в одной квартире на двухкомнатную квартиру в новом районе. Так как в наши две комнаты можно было поместить две отдельные семьи, тогда как в квартиру нового типа — только одну, предложение заинтересовало райжилотдел, и через месяц нам дали смотровой ордер на двухкомнатную квартиру в новом доме на Филях. Квартира оказалась плохая, с проходными комнатами, совмещенным санузлом, низкими потолками и шестиметровой кухней, дверь из которой открывалась прямо в большую комнату. В общем, представляла собой типичную хрущобу. Для семьи из четырех человек (включая Надежду Семеновну) это было, однако, терпимо. Зато мы оказались в отдельной квартире с ванной, теплой водой и т. д. На семейном совете решили пойти на этот обмен, и осенью 1961 года переехали в новый дом, по-моему, первыми из всех будущих жильцов, когда в нем еще не было ни света, ни газа, только отопление.
Квартиру решили усовершенствовать. Заложили дверь между комнатами, вывели дальнюю, маленькую, комнатку в пробитый коридор, который отгородили от другой, большой, раздвижной деревянной перегородкой. На все эти переделки ушло почти полгода и масса денег. А когда ремонт был закончен, все убрано, пол натерт, Леша объявил, что он женится, и привел в дом свою молодую жену Аллочку, мою невестку. Что тут оставалось делать? Пришлось на время вновь расстаться с мечтой об отдельной квартире.