Глава 15. Я решаю стать историком

Глава 15. Я решаю стать историком

Однако в первый год нашей совместной жизни мы оба были заняты другим: моим устройством на учебу. Весной 1934 года вышло правительственное постановление о возвращении прав гражданской истории, как важного и даже необходимого предмета в школе, о создании всюду прикрытых в 1930–1932 годах исторических вузов, в том числе и в Московском университете. И я загорелась желанием стать историком хотя до этого мечтала заниматься историей литературы, но теперь вдруг поняла, что в наш бурный, исторический век надо быть историком. И мы с Эльбрусом решили, что я попытаюсь поступить на исторический факультет МГУ. Туда предстояло сдавать много экзаменов: по алгебре, геометрии, физике (?), по русскому языку и литературе. По истории экзамена не проводили, так как в школе не было такого предмета, не было и учебников. Экзамены не смущали меня, фамилию я носила новую — Гутнова, не столь одиозную, муж — коммунист. Имелись все основания попытать счастья.

Летом Эльбрус повез меня в Орджоникидзе представить своим родным (о чем я уже рассказала). Оттуда мы поехали в горы, в Цейскую долину и провели там счастливые полтора месяца в горном простеньком санатории вблизи Цейского ледника, среди высоких снежных пиков. Впервые я увидела тогда горы во всей их красе, умывалась холодной водой пенистой реки Цей, стекавшей с ледника, собирала ягоды в окружавшем нас лесу, любовалась восходами солнца, окрашивавшими в пурпур вздымавшиеся над нами вершины, с любопытством смотрела на массовые осетинские пляски на поляне, которыми развлекались обитатели санатория, слушала их красивые хоровые песни. В то же время я готовилась к экзаменам, а Эльбрус рисовал. Чтобы поступить в институт, к этому времени я ушла с работы. Даже новые впечатления не отвлекли меня от подготовки.

Это был один из счастливых, спокойных моментов нашей жизни. К этому времени мы с Эльбрусом уже привыкли один к другому, научились уважать мнения друг друга, перестали так отчаянно спорить. Нам было хорошо вместе.

В августе мы вернулись в Москву и начались экзамены. Я выдержала их, если не на «отлично», то на «хорошо», однако меня опять не приняли. Да и наивно было ожидать иного: моя девичья фамилия значилась в анкете, так же как и имя моего папы. На истфак же принимали проверенных из проверенных партийцев и комсомольцев, рабочих и колхозников, рабфаковцев и ребят с производственным стажем. Я была в отчаянии, Эльбрус и мама утешали меня как могли, но, по сути, тоже понимали, что игра проиграна. И тогда моя мама решилась на отчаянный шаг: добилась приема у А.С.Енукидзе, которого хорошо знала и который в то время занимал важный пост секретаря ВЦИКа. И мы пошли с ней к нему. Я близко увидела большого, высокого человека с рыжевато-седой шевелюрой и добрым взглядом. Он хорошо принял маму, расспросил, как она живет, где папа, и затем спросил, по какому мы пришли вопросу. Тут мама предоставила слово мне, и я, волнуясь и сбиваясь, объяснила ему мою просьбу. Он ласково посмотрел на меня и сказал: «Ну мы постараемся этому делу помочь». На этом аудиенция окончилась. А через несколько дней меня вызвали в Министерство просвещения к тов. Габибулину, и он объявил мне, что меня зачисляют на истфак «кандидатом», т. е. условно, на полгода, и, если я покажу свои успехи и общественное лицо, меня зачислят окончательно. Полгода я лезла из кожи, чтобы получать «отлично» по всем предметам, не отказываясь ни от какой общественной работы. И, наконец, в январе 1935 года стала полноправной студенткой истфака. Одна из главных целей моей тогдашней жизни была достигнута. За это следовало благодарить Эльбруса, который не задумываясь обрек себя на то, чтобы пять лет содержать жену-студентку, терпеть ее постоянную занятость и малые заботы о себе. Не меньшей благодарности заслуживала и мама, которой дорого стоил ее визит к А.С.Енукидзе, который вскоре исчез в страшной бездне 1937 года.

К этому времени мама снова заболела, у нее опять появились признаки туберкулеза и, хотя ей было всего пятьдесят два года, мы решили, что ей надо уйти с работы. В эти мирные годы ей удалось за свои революционные заслуги получить очень, правда, небольшую персональную пенсию. Так что главная тяжесть содержания семьи легла на Эльбруса. Он не роптал. За это время он сумел подружиться с мамой, и с тех пор у них всегда сохранялись хорошие, добрые отношения. Она постепенно привязывалась к нему, а он стал называть ее «мамой». Знал, что в ином случае я буду с ним ссориться, да и у мамы моей был прекрасный характер и много мудрости.

Правда, мы жили втроем в нашей большой комнате. Мама за шкафом, там, где раньше жила Иза с Женей, а мы в другой части комнаты, возле окна. Нам нельзя было жить у Эльбруса, так как он делил свою комнату с Зямой, хотя и оставался там прописан. Теперь эта жизнь втроем представляется дикой, но тогда воспринималось почти как норма. Однако, вспоминая об этом, я понимаю, насколько ненормальна, испорчена была наша личная жизнь, наша любовь и только удивляюсь, как она выдержала столь долгое испытание временем?! Нелегко приходилось и маме. Однако тогда я считала, что во всем этом нет ничего особенного. Правда, с появлением Эльбруса наши соседи снова активизировались. Теперь они все время обращались в районную милицию с жалобой, что в квартире ночует непрописанный человек, к тому же нацмен. И время от времени к нам в час-два ночи являлся милицейский патруль. Мы предъявляли брачное свидетельство и наши паспорта с московской пропиской, и милиция, извинившись, удалялась. В конце концов Эльбрус пошел к начальнику отделения милиции (его фамилия была Пушкин), и эти ночные визиты тоже прекратились.

С замужеством и поступлением в университет закончились мое детство и юность и начался новый важный этап в моей жизни.