Часть IV. «Оттепель»

Часть IV. «Оттепель»

Глава 38. Начало «оттепели»

Наиболее важным актом нового правительства в первые два месяца его деятельности стало официальное заявление о фальсификаторском характере «дела врачей», о прекращении этого дела, реабилитации всех обвиняемых. Впервые публично, в печати, было признано, что следствие велось недозволенными средствами, с применением пыток, с полным пренебрежением к презумпции невиновности. Врачей освободили и реабилитировали (первый случай публичной реабилитации), а стряпавшие это дело следователи, не входившие в команду Берии — Деканозов, Рюмин, Игнатов, отданы под суд и позже расстреляны. Это решение знаменовало некоторое очищение сгустившейся к моменту смерти Сталина удушливой атмосферы. Оно также нанесло сильный удар по государственному антисемитизму, хотя к этому времени он так въелся в сознание довольно широких слоев общества, что закрепился на уровне бытовом и бюрократическом на многие годы, далеко не исчерпал себя и сегодня.

И все же дышать стало легче. Появилось чувство удовлетворенной справедливости и надежды (не скажу — убеждения) на некоторое оздоровление политической жизни в стране. Мы не ведали о борьбе, разразившейся в Политбюро. Летом 1953 года мы, однако, о ней узнали, как всегда, внезапно, когда в один прекрасный день прочли в газетах правительственное сообщение об аресте Берии и предании его суду. Как мы знаем теперь из многих воспоминаний, Берия подготавливал государственный переворот с целью установить свое единоличное господство наподобие сталинского. Но время было уже не то: народ уже глотнул хотя бы и ограниченной, но свободы. Остальные же члены Политбюро, забыв свои обычные распри, объединились против этого монстра. Думаю, не столько из каких-то высоких побуждений, сколько из страха, что, став диктатором, Берия с ними расправится. Наиболее активную роль в превентивной ликвидации угрозы переворота сыграл Н.С.Хрущев, сразу выдвинувшийся на первое место в партии (не только формально, но и по существу). Берию вскоре судили. Обвинения, предъявленные ему: шпионаж, связи с иностранными разведками, давнишнее участие в муссаватистской партии, — воспринимались как дань прошлым традициям. Но звучали и другие, новые мотивы: ему инкриминировались необоснованные репрессии по отношению к честным партийцам и беспартийным, сфабрикованные дела, жестокости содержания заключенных в тюрьмах и лагерях, а также невероятное бытовое разложение, в частности в отношении женщин. Последовавший процесс был, по обыкновению, скорым и закрытым, подобным тем, с помощью которых сам Берия ранее расправлялся со своими жертвами. Его приговорили к расстрелу. Однако новым стало то, что его жену и детей не тронули, а только отправили на первое время в Свердловск, обеспечив работой и квартирой. Так исчез с политической арены этот монстр-вурдалак столь интеллигентного вида, что было хорошо уже само по себе. Растаял, исчез, как страшный призрак, новоявленный претендент в диктаторы, наверное, не уступавший в своих пороках Сталину. Проходя теперь мимо его мрачного одноэтажного особняка с зашторенными окнами на углу Садовой-Кудринской и Малой Никитской, я каждый раз испытывала ощущение радости от того, что там не стоит больше охрана, что нет опасности встретить его самого (он имел обыкновение в сопровождении охранника прогуливаться вокруг дома), что нет угрозы ему приглянуться, которая сломала жизнь стольким молодым, красивым женщинам. Впрочем, когда раньше я ходила мимо этого дома, то еще не знала о всех его художествах.

Много позднее, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, отдыхая с Эльбрусом в санатории Госплана в Химках, я узнала, что раньше там был «охотничий домик» Берии. Об этом доме в округе шла дурная слава. Говорили, что, приезжая сюда в сопровождении своих друзей и прихлебателей, Берия устраивал там настоящие оргии, привозил с собой целый гарем женщин, распределявшийся среди этой оравы гостей. Если не всем доставалось, то охранники ловили девушек в окрестных деревнях, где родители в эти дни прятали их в погребах и на сеновалах. И этот мерзавец в течение пятнадцати лет распоряжался судьбами миллионов!

Процесс над Берией еще больше убедил в том, что время сталинских репрессий уходит в прошлое. Сам факт признания их необоснованности, хотя имя Сталина при этом обходилось молчанием, давал повод к началу пересмотра многих дел. Исподволь, не особенно это афишируя, правительство начало кампанию реабилитации осужденных НКВД в период правления там Берии. Репрессии же 1937–1938 годов все еще оставались неприкосновенными. Все это разворачивалось медленно, со скрипом, при несомненном сопротивлении ретроградов, но все же хоть немного освобождало сердца и души от сковывавшего их тридцатилетнего страха, вселяло в них пусть самые скромные, но надежды. Так началась слабая, робкая и еще далеко не гарантированная «оттепель».

В таких условиях в марте 1956 года, через три года после смерти Сталина, собрался XX съезд партии, едва ли не самый важный за предшествующие тридцать лет. Съезд в целом имел тенденцию пересмотреть многие аспекты сталинской политики в аграрной сфере, улучшить положение крестьянства, доведенного до крайней нужды, подчеркнул необходимость более благоприятной для всего народа социальной политики, особенно в жилищном строительстве. Были отменены обязательные и беспрецедентные государственные займы, разорявшие народ. Глухому осуждению подверглись и беззакония прежних лет, подчеркивалась незыблемость коллегиального управления страной. Все это вселяло надежды на некоторое изменение политики. Сквозь строки официального доклада Н.С.Хрущева прочитывалось стремление отойти от политики Сталина по многим вопросам. Но это оказалось только начало.

На последнем, закрытом заседании съезда Хрущев, без договоренности с другими членами Политбюро, выступил с докладом «О культе личности Сталина», в котором подверг резкой критике всю политическую систему, созданную Сталиным, посеянный им всеобщий страх, взаимное недоверие и, как следствие этого, стагнацию общества. Используя архивы НКВД, Хрущев нарисовал своим слушателям страшную картину репрессий 1937—38 годов и последующего времени с многочисленными фактами пыток, убийств миллионов людей, в том числе глубоко преданных партийцев. Впервые, нарушив заговор молчания, он открыл перед собравшимися самые страшные язвы сталинского режима, не щадя ни себя, ни своих соратников по Политбюро, признавая, что и они под давлением Сталина подписывали целые списки людей на расстрелы. Я не слышала этого доклада и не читала его целиком. Но мне говорили те, кто его слушал, о пережитом ими страшном потрясении. Не пощадил Хрущев и «военного гения» Сталина, разоблачив его многочисленные ошибки в ведении войны, ужасные просчеты в ее начале. Тридцатилетнее «славное» правление «отца народов» выступило в совсем новом свете. И хотя Хрущев оговаривал, что Сталин был великим вождем революции, стойким революционером, принесшим много пользы стране, основной смысл его знаменитой речи все же состоял в разоблачении Сталина как тирана и убийцы.

Требовалось недюжинное мужество и высокая человечность, чтобы произнести такую речь на съезде партии, через три года после смерти «вождя», перед лицом его верных соратников и массы людей, безоглядно веривших в него. Конечно, Хрущев восстановил против себя многих, и они отплатили ему потом, но, главное, он освободил нашу многострадальную страну от лежавшего на ней заклятия, сделал важный шаг к тому, чтобы очистить ее от скверны лжи, двоедушия, привычной жестокости, доносительства и его прославления, фальсифицированных судов, троечных расстрелов и всего того кошмара, в котором мы жили. И как бы ни относиться к нему, к его последующим, часто нелепым действиям и поступкам, к его колебаниям в оценке Сталина, в тот день он совершил великое и для того времени героическое дело, круто повернув часы истории. Его речь, поставившая многие точки над «і», означала, что к прошлому нет возврата, что наступает другое время. К сожалению, правда, речь эта не стала достоянием общественности, не была опубликована для широкой публики, которая знала о ней по слухам и в передаче тех членов партии, кому ее зачитывали (не давая текста) на партийных собраниях.