Глава 33 Я ухожу в отставку из Имперского банка
Глава 33
Я ухожу в отставку из Имперского банка
С 1926 года, когда я вышел из демократической партии, левая печать заняла в отношении меня враждебную позицию. И не потому, что в противовес определенной секции партии я твердо отстаивал неприкосновенность частной собственности. В либеральных кругах меня считали персоной нон грата из-за таких событий, как «черная пятница», которые показали, что я не склонен способствовать процветанию необузданной спекуляции валютой. Кроме того, заявленная мной позиция с немецкой и общественной точки зрения в вопросе о репарациях привела в нервозное состояние политиков-конъюнктурщиков. Наконец, мои настойчивые предостережения относительно трат на роскошь бюджетных денег, особенно муниципальными властями, не прибавляли мне друзей.
Враждебность таких политиков достигла кульминации, когда мне пришлось выступить против трактовки правительством Германии плана Янга.
Как и план Дауэса, принятый шесть лет назад, план Янга содержал статью о том, что план следует принимать или отвергать целиком. Так что, если бы после подписания экспертами плана какие-нибудь страны начали вносить в него изменения по своему усмотрению, для Германии не было бы ничего проще, как отказаться иметь дело с подобными процедурами.
Вместо этого правительство Германии начало переговоры с правительствами Польши и некоторых других государств по вопросам внесения важных изменений в план Янга. Только благодаря правительственным чиновникам, сохранявшим со мной дружбу, я постепенно узнал о ведении этих переговоров по возвращении из Баден-Бадена в начале ноября 1929 года. Лишь несколько недель назад я поддержал правительство, когда вместе с такими деятелями, как Северинг, подписал заявление против популистских требований. Теперь же мне пришлось столкнуться с тем, что германское правительство не только отвергло план Янга, под которым стояла и моя подпись, но даже не сообщило мне о своих намерениях. По этой причине я составил меморандум по поводу неминуемой деградации плана Янга, который передал 6 декабря правительству и в тот же день опубликовал в прессе. Это было как гром среди ясного неба.
В меморандуме я указал, что немецкие эксперты согласились на цифры плана Янга лишь с величайшими оговорками. Теперь, однако, немцев просят отказаться от претензий на имущество и выплату дополнительных сумм, которые были полностью оправданны и намного превышали все, что включено в план Янга. Этот план предусматривал замену всех других германских обязательств суммами, определенными в плане. Добровольное внесение платежей или отказ от претензий, на которые Германия ранее имела право, противоречили бы условиям плана Янга. Данный вердикт особенно касался соглашения с Польшей по вопросу о погашении стоимости собственности, по которому Германия отказалась от своих требований компенсации за имущество немецкого государства и граждан, уступленное Польше. От Германии также ожидался отказ от нескольких сотен миллионов марок, которые согласно плану Янга принадлежали ей по праву как выручка от погашения стоимости реквизированной немецкой собственности. Я закончил меморандум заявлением, что на такой искаженный и позорный план Янга я никогда не соглашусь.
Меморандум вызвал большое волнение. Напряженность в отношениях между правительством и мной возросла, а дальнейшие события только усилили ее.
Перед подписанием плана Янга мы объяснили германскому правительству, что подпишем его только при условии, что упомянутое правительство согласится провести радикальные финансовые реформы. Канцлер Герман Мюллер и министр финансов Гильфердинг выразили свое согласие. К сожалению, казна была настолько истощена экстравагантной финансовой политикой, что в декабре возникла угроза невозможности выплатить зарплаты госслужащим. Опять же без уведомления меня Гильфердинг договорился с американским финансовым синдикатом о предоставлении краткосрочного займа. Однако в ходе переговоров американская фирма сочла необходимым справиться в Имперском банке о том, согласен ли он на предоставление такого займа. На этот запрос Имперский банк дал отрицательный ответ. Я сообщил Гильфердингу о позиции Имперского банка по этому вопросу и сказал ему, что не намерен отвергать заем, но хочу рекомендовать предоставление Германии банковского кредита в несколько миллионов марок в том случае, если рейхстаг примет соответствующий закон, гарантирующий выплату займа тремя равными ежегодными платежами. Поставлено было также условие, чтобы правительство выполнило свое обещание провести финансовые реформы.
Левое большинство в рейхстаге было возмущено, но в конечном итоге не могло отказать в одобрении закона, которого я добивался. То, что эта мера получила название «закон Шахта», показывало, что общественное мнение определенно качнулось в мою сторону.
Гильфердинг ушел в отставку, и вместе с ним это сделал госсекретарь Попиц, который мотивировал свой поступок следующим заявлением: «Считаю вмешательство в государственную политику со стороны председателя Имперского банка неприемлемым». Я не обиделся на Попица, позиция которого была вполне понятной с правительственной точки зрения. Позднее мы возобновили дружеские отношения.
Место Гильфердинга занял представитель Германской народной партии Мольденгауэр, добродушный, веселый уроженец Рейнской области, предпочитавший видеть светлые стороны жизни. За несколько дней до назначения Мольденгауэра мы случайно встретились с ним на вечеринке в канун Нового года в доме одного из наших друзей. Кто-то спросил Мольденгауэра, чем занимается министр финансов, на что тот ответил: «Я провожу весь день в управлении делами, пока у меня не начинает кружиться голова».
Должен признать, что Мольденгауэр знал свое дело и относился ревностно к исполнению своих обязанностей.
Выходные дни в конце года прошли тихо и спокойно. Состоялась помолвка нашей дочери Инги с дипломатом, вторым секретарем посольства господином фон Шерпенбергом. Мы назначили дату официальной церемонии помолвки на 12 января 1930 года. Но в первые дни января политическая жизнь находилась в полном разгаре, и она захватила меня полностью. В начале месяца представители заинтересованных правительств собрались на конференцию в Гааге, чтобы ратифицировать подписанный план Янга. Несмотря на мой меморандум от 6 декабря и мои разногласия с министерством финансов и рейхстагом, несмотря на то что я не получал никакой информации относительно намерений правительства, меня пригласили приехать в Гаагу, как только начались переговоры.
В Гааге мне пришлось убедиться, что все мои усилия придать плану Янга первоначальную форму оказались бесплодными. Лично мне не хотелось поступаться своими убеждениями. Я откровенно заявил, что если предложенные вредоносные изменения плана Янга будут приняты, то мне придется рассмотреть в качестве председателя Имперского банка целесообразность занятия поста в Международном банке в Базеле, который предусматривался планом Янга. Конечно, для правительства это была трудная проблема. Мольденгауэр попытался переубедить меня.
— Господин Шахт, — говорил он, — вы должны понять трудности, которые создает для правительства ваша позиция. Осмелюсь предложить, может, вы сочтете более удобным для себя уйти с поста председателя Имперского банка?
Следует напомнить, что согласно существовавшему закону председатель Имперского банка не мог быть отстранен от должности до истечения срока службы. Стоит упомянуть также, что это условие не было навязано извне, но восходит к немецкому закону от 1922 года, обеспечившему независимость Имперского банка от правительства. Лично я всегда полагал, что условие, предусматривающее невозможность отстранения председателя Имперского банка от должности, политически неприемлемо, тем более что до 1924 года срок председательства был пожизненным. Мой немедленный ответ Мольденгауэру отражал это мнение.
— Я уйду со своего поста, господин Мольденгауэр, если к этому призовет меня президент республики, но не по желанию, разумеется, временного правительства.
Мольденгауэр позвонил по телефону и предложил госсекретарю Майснеру, чтобы тот побудил президента выразить желание моей отставки. Ответ Берлина, должно быть, несколько обескуражил его. Майснер сказал, что он никогда не осмелится даже заикнуться о таком предложении перед президентом, поскольку глава государства не захочет этого делать ни при каких обстоятельствах.
Адвокаты правительства были связаны по рукам и ногам. Представителей союзных держав заверили, что будет принят немецкий закон, который заставит председателя Имперского банка присоединиться к Банку международных расчетов. Журналисты спрашивали меня, соглашусь ли я с таким законом, на что я, улыбаясь, ответил:
— Я слишком законопослушный гражданин, чтобы отказываться подчиняться немецкому закону. Однако оставляю за собой право делать собственные выводы из такого предложения.
Положение выглядело безнадежным. 3 марта 1930 года я передал личное послание президенту фон Гинденбургу, в котором определил свои взгляды. 6 марта у меня была продолжительная беседа с президентом, в ходе которой я снова изложил суть моих возражений против отклонений от плана Янга. Поэтому я попросил его понять причину, которая заставляет меня вынести ему на суд решение о моей отставке.
Характер нашего разговора лучше всего передает письмо, которое в тот же день прислал мне президент фон Гинденбург.
«Дорогой председатель Имперского банка!
С сожалением узнал из вашего послания от 3-го числа сего месяца и нашего сегодняшнего разговора о вашем решении уйти в отставку с ответственного поста председателя Имперского банка. Как я уже говорил, я весьма огорчен этим решением. Поскольку мои попытки в ходе нашего сегодняшнего разговора убедить вас остаться в должности оказались напрасными, я должен отнестись к вашему решению как к окончательному.
На мою просьбу к вам хотя бы отсрочить отставку вы ответили, что определите дату своего ухода по соглашению с правлением и генеральным советом Имперского банка и что для вас не имеет значения, состоится ли отставка через четырнадцать дней или через три месяца. И я отметил также, что вы обещали проинформировать меня о своем возможном решении.
Далее, в ходе сегодняшней беседы вы согласились учесть мою просьбу не предавать гласности причины вашего решения, которые изложили мне в своем письме. Но вы также оставили за собой право выбора, в какой форме это сделать, поскольку сочли своим долгом объяснить общественности реальную причину своего решения. Поэтому я снова взываю к вашим чувствам патриотизма и ответственности, а также горячо желаю, чтобы вы представили публике какую-нибудь другую причину своей отставки, нежели ту, что изложили в конце своего письма. Особенно прошу вас изъять доводы, относящиеся к «свободе действий», предоставленной, по вашему мнению, планом Янга странам-кредиторам, среди которых вы особенно выделяете Польшу. Мне представляется это неверным истолкованием, которое до сих пор выдвигалось только радикальной оппозицией, но не поддерживалось правительством Франции. Поэтому было бы в высшей степени прискорбным и предосудительным, если бы вы представили простое заявление в Гааге (тем более по вопросу, который оправдан международным правом) как первый возможный шаг в навязывании новых санкций. Мне хотелось бы также попросить вас опустить замечание в конце вашего письма по поводу опасности, которая угрожает нашей валюте, а также намеки относительно возможности новой инфляции, поскольку такие замечания, исходящие от столь выдающегося лица, нанесут ущерб нашей экономике, вызвав отток капитала и трудности с получением займов.
Впоследствии у меня будет случай отметить ваш ценный и выдающийся труд для Германии, ваше служение нашей стране, когда ваше решение — о котором я так сожалею — станет свершившимся фактом.
Примите, пожалуйста, мои заверения в глубочайшем уважении и поверьте мне.
Искренне ваш,
фон Гинденбург».
Само собой разумеется, что вторая часть моего письма, объяснявшая мотивы моей отставки, была изменена при публикации. Я не собирался создавать ненужные трудности для правительства. К сожалению, я пострадал от этого, поскольку мою отставку иногда неверно воспринимали даже люди, исполненные самых благих намерений. Сегодня больше нет причин что-либо скрывать. Когда вступил в силу меморандум Гувера, план Янга прекратил существование — почти через пятнадцать месяцев после своего появления.
Пресса и рейхстаг обвиняли меня в том, что я якобы неоправданно чинил трудности для правительства. На это Мольденгауэр отвечал в рейхстаге с честью и достоинством: «Все наши дела с Шахтом осуществлялись на основе полного взаимопонимания, я же лично никогда не имел с ним серьезных разногласий… Действия доктора Шахта согласуются с его ощущением, что он больше не несет ответственности за план Янга. Никто не может отрицать тот факт, что план временно вызывал в правительстве некоторое смятение… Я сожалею о его отставке, но сознаю, что он выбрал путь, открытый для человека его положения».
Легко понять, что я тогда много размышлял о последних годах. 19 октября 1924 года, через год после моего назначения, федеральный канцлер (Маркс) писал:
«Перед вводом в обращение рентной марки 15 ноября прошлого года федеральное правительство нуждалось в помощи выдающегося эксперта по банковским вопросам, чтобы провести обусловленные им меры. В ответ на эту потребность вы сразу предоставили себя в распоряжение общества за несколько дней до того же 15 ноября. Большое значение вашего сотрудничества в деле введения в обращение рентной марки, а также стабилизации ценности новой валюты признается правительством с высокой оценкой и благодарностью.
С величайшим уважением и признательностью,
искренне ваш,
Маркс».
22 октября 1924 года отец прислал мне поздравительное письмо, написанное в его непретенциозном стиле, которое я храню как память:
«Дорогой Яльмар!
Мыс мамой шлем тебе самые сердечные поздравления в связи со вчерашним обращением федерального канцлера. Все, о чем я когда-либо мечтал и к чему стремился в юности, но так и не достиг, я вижу реализованным в тебе. Мы с мамой рады, что дожили до этого дня. Мы гордимся тобой и надеемся, что ты будешь пользоваться плодами своих трудов долгое время.
С любовью,
твои родители».