Глава 55 Нюрнбергская тюрьма

Глава 55

Нюрнбергская тюрьма

В Крансберге в конце августа мы услышали по радио о том, кто из немцев должен предстать перед Международным военным трибуналом в предстоящих процессах над военными преступниками. К моему величайшему удивлению, в их число включили и меня. Кроме Шпеера и меня, в Крансберге не было ни одного из обвиняемых. До сих пор мы полагали, что против нас не будут выдвигать обвинения.

В преддверии Нюрнберга меня отвезли на три недели в лагерь близ Оберурзеля. Он был широко и по праву известен как «Клетка». Камеры фактически представляли собой клетки. Скамьями служили просто деревянные доски, покрытые одеялом. Пищу давали два раза в день: один раз утром, другой — в четыре часа пополудни. Она состояла большей частью из недоваренного гороха, с которым желудок едва справлялся. Пребывание на свежем воздухе ограничивалось десятью минутами в день. Ни книг, ни газет не было. Это были наихудшие условия заключения, в которых мне приходилось находиться.

По прошествии трех недель меня посадили в машину рядом с генералом Варлимонтом и с казначеем НСДАП Шварцем впереди. Снова нам не сообщили о пункте назначения. Лишь по указательным столбам мы угадывали направление движения и после полудня подъехали к тюрьме Дворца правосудия в Нюрнберге.

Даже по прибытии в Нюрнбергскую тюрьму со мной крайне невежливо обращался американский комендант тюрьмы полковник Эндрюс. Я объяснял, что не являюсь ни преступником, ни осужденным, но заключенным, ожидающим допроса, и что я невиновен. Он отвечал, что его это не касается.

Тюремный регламент, навязанный нам, доходил до того, что запрещалось подниматься на стул, чтобы посмотреть в зарешеченное окно, расположенное под самым потолком. Это мотивировалось необходимостью предотвратить подачу узнику сигнала снаружи. Первоначально в камерах были массивные, крепкие столы, на которых можно было писать. Но такие столы можно было использовать для того, чтобы дотянуться до окон. Поэтому позднее крепкие столы вынесли и заменили неустойчивыми деревянными сооружениями в виде хрупких верстаков, покрытых сверху тонким картоном. Писать на таких столах было настоящим мучением, поскольку поверхность не переставала колебаться. А между тем все одиннадцать месяцев, в течение которых длился трибунал, нам приходилось много писать хотя бы только для того, чтобы снабжать информацией защиту.

Камеры были оборудованы туалетами. Раз в неделю нас выводили в баню. Можно было получать книги из тюремной библиотеки, но так как в ней не было почти ничего, кроме нацистской литературы, которую новые власти позабыли выбросить, то я обычно обходился без книг. После оправдания одна британская газета охарактеризовала меня как самого упрямого из всех узников Нюрнберга. Я горжусь этим.

Однажды полковник Эндрюс вошел в мою камеру, дыша алкогольным перегаром, и объявил, что в наказание я лишен на неделю ежедневных прогулок в тюремном дворе. На мой вопрос о причине наказания он ответил:

— За отказ от сотрудничества.

Я немедленно ответил:

— У меня нет никакого желания сотрудничать с вами, полковник.

В другом случае я сопротивлялся неоднократным попыткам журналистов фотографировать меня. Сначала меня незаметно сфотографировали за обедом в тот самый момент, когда я подносил ложку с супом от оловянной миски к широко открытому рту. Снимок неоднократно печатался в международной прессе, и так как все мы были без воротничков и выглядели несколько неопрятными, то впечатление снимок производил не очень лестное.

Однажды, когда журналисты возобновили свои приставания, я сказал американскому репортеру, что предпочел бы, чтобы меня не фотографировали во время еды. Он ушел, но, несмотря на мой отказ, через несколько минут вернулся и возобновил свои домогательства. Я крикнул, чтобы он замолк: если он попытается снова надоедать мне, то получит то, чего заслуживает. Через несколько минут американец предпринял третью попытку заставить меня согласиться на фотосъемку. Я схватил свою кружку, полную кофе, и выплеснул ее содержимое ему на голову.

Эффект был поразительным. Американская охрана за нашими спинами восприняла с громким хохотом атаку на «свободу печати», и фотограф был вынужден быстро ретироваться.

Когда неделей позже меня вызвали для принятия дисциплинарных мер в связи с моим поведением, то вердикт был коротким и резким:

— Вы нанесли оскорбление чести американского мундира.

— Фотограф не был в военной форме: он носил костюм, похожий на ваш мундир, полковник, но без знаков различия.

Больше мне нечего было сказать. Тем не менее я не избежал наказания. Меня лишили моих порций кофе. В последующие сразу же за этим инцидентом дни меня замучили предложениями выпить кофе. Почти каждый сотрудник тюрьмы, немец или американец, спрашивал, когда проходил мимо открытой двери моей камеры, не хочу ли я кофе.

К тому времени, как я оказался в Нюрнбергской тюрьме, чтобы предстать перед Международным военным трибуналом, общий срок моего тюремного заключения составил шестнадцать месяцев, и я побывал в более чем дюжине тюрем.

В таких условиях главной потребностью человека является душевный комфорт и ободрение. Да, здесь имелся американский священник, говоривший на немецком языке и утешавший узников, но мне хотелось встречи с немецким пастором. Дело заключалось не столько в богослужениях и проповедях, сколько в возможности облегчить душу. В просьбе предоставить немецкого пастора нам было отказано, хотя сам американский духовник горячо поддержал ее. Он чувствовал сам, что нуждается в помощи немецкого коллеги. Он был обязан читать свои проповеди, но его знание немецкого языка не было достаточным, чтобы импровизировать, и поэтому ему было достаточно трудно вести с нами пасторскую беседу.

Тем не менее в пасторе Герике трогали усердие и преданность своему делу. Это был душевный, добрый, исключительно благожелательный человек, обладавший большим чувством такта. Надеюсь, если он прочтет эти строки, то еще раз удостоверится в глубокой благодарности нас всех.