Я ухожу «в подполье»
Я ухожу «в подполье»
За несколько месяцев я перечинила и перештопала в своем коттедже решительно все. Сверх того я добровольно помогала товарищам по заключению, которые не умели или не желали шить. Я перешивала передники и юбки, укорачивала платья. Для малярной команды я переделывала рубашки с открытым воротом в куртки «эйзенхауэровки», защищавшие обычное платье от краски. Перед возвращением одежды на склад требовалось спарывать с нее все украшения и придавать ей положенный «форменный» вид. Мне приходилось заниматься и этим, когда кого-нибудь выпускали из тюрьмы. В подвале я обнаружила уйму тряпья и стала шить из него чехлы для железных сундуков. Так они хоть отдаленно напоминали столики. Я старалась, как могла, и все мне было мало. Впрочем, вскоре положение изменилось.
Наша больничная кастелянша уволилась, и в больнице скопились груды старого белья. Мне приказали привести его в порядок. Старшая медсестра подробно проинструктировала меня, и в мою комнату стали приносить огромные белые тюки. Передники, халаты, простыни, наволочки — все это нужно было ремонтировать. Потом потребовались пояски, чтобы придать более «женственный вид» казенным тюремным хламидам. Потом мне поручили в пожарном порядке сшить на руках несколько гигиенических послеродовых поясов. Мне казалось, что в современных госпиталях от таких вещей давно уже отказались, но это было «не моего ума дело». Я сшила пояса из очень мягкого материала. При этом мне немного помогла наша надзирательница. Девушки увидели ее за шитьем, и одна из них сказала: «Миссис Б., а мы и не знали, что вы в интересном положении!»
Вскоре начальство решило оборудовать для меня в подвале, в комнате, где во времена «ориентации» принимались экзамены, отдельную мастерскую. Там пол был покрыт линолеумом, стояли удобные стулья, просторный шкаф, длинный рабочий стол. В смежном помещении находился душ. Из двух больших окон, разумеется зарешеченных, открывался вид на западные склоны гор. Из больницы сюда перенесли электрическую швейную машину, с которой я уже умела обращаться. Постепенно я полюбила этот весьма сложный в моем представлении механизм. Я работала часами в полном одиночестве, под замком, и выходила только е обеденный перерыв. Заключенные могли спускаться ко мне в подвал только по особому разрешению. Начальство заявило, что, мол, никому, кроме меня, не дозволено прикасаться к швейной машине. Высказывались также опасения о возможных хищениях больничного и иного имущества, валявшегося в моей мастерской. Но дело было, конечно, в желании администрации еще больше изолировать меня от остальных.
Я шутила, что «ушла в подполье», и как-то даже спросила надзирательницу, не перетащить ли мне вниз койку и прочее, чтобы находиться там постоянно. Получилась бы вполне «уютная однокомнатная квартира».
Однажды помощница начальницы тюрьмы пришла ко мне и спросила, умею ли я делать подушки. По ее словам, некоторые заключенные, в особенности больные, не могут спать на подушках, набитых пером. На складе скопилось немало кусков, споротых из парашютов и из мешков для воздушных стрельб. Из них шили ночные рубашки и нижнее белье. Мне приволокли целый ворох этого материала и кипу чехлов. Инструктор по швейному делу показала мне, как приспособить машину для работы с плотной тканью. Так я стала «подушечницей». Использовав все отходы, я изготовила около полусотни штук. Они возвышались шаткими штабелями на рабочем столе, и мне пришлось провести целую «кампанию», прежде чем их перенесли в больницу. Двое заключенных могли бы в несколько приемов эвакуировать всю мою продукцию. Но надзирательница коттеджа не имела права распорядиться на этот счет. Между тюрьмой и больницей, подчиненными различным правительственным ведомствам, шли нескончаемые юридические препирательства. По правилам тюремной администрации, подушки надлежало передать на склад, откуда больница могла их затребовать. Не знаю, что за сложные переговоры велись между двумя официальными инстанциями по поводу моих подушек. Но когда в декабре, то есть много месяцев спустя, я покинула 26-й коттедж, они все еще оставались в нем. Как-то я встретила помощницу начальницы тюрьмы, поручившую мне эту работу. Она забыла о своем распоряжении. Пришлось напомнить ей, что «готовый товар» все еще не унесен из подвала 26-го коттеджа. Только после этого разговора она приняла меры и позаботилась о выдаче моих злополучных подушек больным. Еще один пример бессмысленной тюремной рутины.
Редко кто заходил в мое «подполье». Но однажды на мой рабочий стол упала тень. Я подняла глаза. Наши надзирательницы всегда двигались бесшумно. Предо мной стояла сама Кинзелла, высокая, статная, седая женщина, чопорная и надменная. Казалось, между нею и заключенными зияет непреодолимая пропасть. Говорили, что на этот пост она была переведена с секретарской должности в ведомстве Беннета и не имела абсолютно никакой подготовки в деле управления тюрьмой. На меня она производила впечатление человека молчаливого и неуверенного в себе. В тот день я поймала большую мокрицу и бросила ее в миску с горячей водой. Кинзелла спросила, где мне попалось это насекомое и нет ли у меня куска бумаги, чтобы завернуть его. Я сунула мокрицу в небольшой коричневый пакет, и начальница, боязливо прихватив его двумя пальцами, вышла. Назавтра ко мне явилась группа дезинсекции. Мне приказали временно ретироваться. По возвращении в мастерскую я обнаружила в душевой… полевую мышь. Я плеснула немного воды на пол, и зверек принялся жадно пить. Утром я нашла мышонка мертвым. Видимо, и он пал жертвой окуривания.
Находясь в Олдерсоне, я регулярно, раз в неделю, посещала класс кройки и шитья. Это было своего рода развлечением. Занятия проходили в приятном светлом помещении по соседству с большой современной кухней, где обучали кулинарии. Заключенные чувствовали себя свободнее, чем обычно, спокойно болтали друг с другом. Преподавательница не придиралась к темам наших разговоров и создавала атмосферу некоторой непринужденности. Сперва полагалось смастерить передник и ночную рубашку и сдать их в фонд тюремного белья. Затем разрешалось сшить платье по мерке и оставить его себе, но сдать на склад одно из своих. Я сделала себе серое платье, а потом еще зеленое. Перейдя в «старший класс», я купила материи и сшила три блузки для Кэти. Многие заключенные шили себе платья специально ко дню выхода на волю. Эта работа нравилась всем.
Весьма странное поручение дала мне одна из надзирательниц 26-го коттеджа: она велела мне изготовить «искусственную грудь» для какой-то больной заключенной, на редкость тщедушной, плоской, как блин, и сильно страдавшей из-за своей несуразной фигуры. Надзирательница разрешила мне разрезать старую шелковую рубашку и дала немного жесткого материала для вставки. Бюстгальтер «особого назначения» получился довольно удачный. Другая девушка, наоборот, попросила меня сделать ей казенный лифчик более тесным. Стремясь выглядеть «мальчиком», она была готова безжалостно сплющивать свою пышную грудь. Я отказалась услужить ей и объяснила, что подобными манипуляциями можно нажить себе рак. Не моргнув глазом, она беззаботно ответила: «Что ж, тем лучше, тогда мне отрежут обе груди!» Я взяла себе за правило никогда не переделывать брюки или рубашки на мужской лад. Были у нас любительницы носить узкие брюки в мексиканском стиле, даже с черными лампасами. Девушки смеялись над моей несговорчивостью, но со временем перестали досаждать мне такими просьбами. Когда шить стало почти нечего, мне пришлось придумывать себе новое занятие. Выполнение последних заказов я затягивала, как только могла, чтобы подольше оставаться в своем подвале, где я прилежно склонялась над шитьем только при появлении незнакомой надзирательницы, а вообще читала книги и писала письма. Не раз я просила дать мне новую партию обрезков от парашютов, ибо у меня оставалась еще кипа чехлов и я могла бы изготовить еще целую уйму подушек. Но мне ничего не приносили. В конце концов мастерскую заперли, а меня вернули на верхний этаж коттеджа, где я стала выполнять свои прежние обязанности. Была еще одна причина моего переселения: группа рабочих приступила к сооружению высокого забора вокруг территории, примыкавшей к нашему зданию. А надо сказать, что ни одной из заключенных женщин, независимо от возраста, не разрешалось подходить на близкое расстояние к какому бы то ни было мужчине, кроме священника. Возведение металлической ограды длилось все лето. Но едва она была готова, как одна молодая заключенная с легкостью перелезла через нее и таким образом сбежала из 26-го коттеджа. Над подобными эпизодами смеялась вся тюрьма.
Пока рабочие, точнее говоря, заключенные из близлежащей мужской тюрьмы, строили забор, надзирательницы просто сбивались с ног. Некоторые девушки ухитрялись бросать из окон записки. Застигнутых с поличным наказывали одиночным заключением. Начальник охраны подбирал записки и передавал их надзирательницам. Одну девушку переселили в другой конец коттеджа. «Заигрывая» с мужчинами, она пользовалась выражениями, от которых волосы вставали дыбом.