Тюремные надзирательницы

Тюремные надзирательницы

Нельзя отрицать, что надзирательницы в Олдерсоне вели себя несколько иначе, чем мужской персонал в других тюрьмах. Большинство из них набиралось из жителей ближайших мест. Все они очень дорожили своей должностью, так как в этой глухой гористой местности нет промышленных предприятий, где могли бы работать женщины. У некоторых были маленькие ребятишки или дети постарше, мужья-инвалиды или престарелые родители. Однажды случилось, что вновь прибывшая заключенная приняла какую-то надзирательницу за товарища по несчастью. «Почему вы здесь?» — спросила она ее. «Надзор!» — двусмысленно ответила та. «И надолго вас?» — «Пока у всех не кончится срок». Они получали сравнительно небольшое жалованье и с нетерпением ожидали срока выхода на пенсию. Из отчета Федерального управления тюрем за 1958 год видно, что первоначальное жалованье надзирателям исправительных заведений составляет 4 490 долларов в год, или 86 долларов в неделю. Но столько получают мужчины; возможно, что женщинам платят меньше.

Наши надзирательницы не были специально обученными тюремщицами. Пуще огня они боялись ежегодных экзаменов и после них с нашей помощью выясняли, правильно ли отвечали. Некоторые, самые добрые и человечные, проваливались. Молодые одинокие женщины не задерживались у нас подолгу: всем им довольно скоро начинало казаться, что они тоже сидят в тюрьме. Поблизости от резервации почти невозможно найти более или менее сносное жилье, вечером пойти некуда, а о знакомствах с подходящими женихами не приходится и мечтать. Одна надзирательница сказала мне: «Представьте, я так же хочу выйти замуж и нянчиться с малышом, как иные из этих сумасшедших заключенных». Некоторым молодым надзирательницам нужна стажировка на государственной службе, другие стремятся скопить немного денег для учебы в колледже. Для пожилых надзирательниц, особенно тех, которые служат в Олдерсонской тюрьме с момента ее основания, долгие годы строго регламентированной жизни не прошли бесследно. Жизнь эта стала для них привычной, и, выезжая во время отпуска в другие города, они чувствуют себя какими-то неприкаянными и торопятся вернуться к своему «монастырскому» режиму. Они носят безвкусные старомодные платья, и заключенные подтрунивают над ними, называя их «свихнувшимися». К тем, кто обращается с ними хорошо, арестантки относятся терпимо, о тех же, что изощряются в подлостях, говорят: «Просто завидуют нам: ведь мы-то пожили настоящей жизнью, а они ее и не нюхали!» Иные надзирательницы в самом деле очень плохо знали жизнь.

Хотя тюремщицам запрещалось употреблять бранные слова и применять силу, кроме случаев «вынужденной самообороны», они сплошь и рядом вели себя препротивно, донимая заключенных издевательствами, открытой неприязнью, подчеркнутой надменностью, придирчивой и ничем не оправданной строгостью. Многих мы ненавидели и презирали, считали их настоящими церберами. Непрерывно они шпионили за нами, замечали малейшие нарушения, в любую минуту злорадно хватались за карандаш, чтобы «выписать» нам наказание. Одна из них — к счастью, она служила у нас недолго — была такой жестокой, что в семь вечера все прятались у себя, лишь бы не попадаться ей на глаза. Когда мы работали, эти ищейки забирались к нам в комнаты, рылись в вещах, читали письма, личные документы и т. п. Они смотрели на нас с нескрываемым отвращением, обращались к нам только при крайней необходимости и третировали нас, словно мы были какими-то дефективными подростками.

И все-таки эти гнусные мегеры — а они составляли примерно четверть тюремного персонала — явно боялись нас. Как-то одна из них, сопровождая меня в подвал, потребовала, чтобы я шла впереди. «Видно, испугалась, как бы вы ее не укокошили», — шутили девушки. Обитательницы тюрьмы давали весьма меткие оценки всем надзирательницам, и эти устные характеристики передавались из коттеджа в коттедж. Тех, кто пришелся им по сердцу, называли «куколками», «милашками», «ангелами». Других же титуловали «фараоншами», «крысами», «ябедами», «суками» и похуже. Заключенные были рады вызволить из беды добрую надзирательницу, если та попадала впросак, но «фараоншам» никогда и ни в чем не помогали. Как воспитательницы последние не стоили, как говорится, ломаного гроша; напротив, своим поведением они только ожесточали женщин, создавали атмосферу недовольства, возмущения и ненависти.

Я вспоминаю четырех надзирательниц, чья неуравновешенность граничила с помешательством. Одна из них, запирая двери, часто забывала выключать свет. Около половины надзирательниц отличались строгостью, но вели себя пристойно и беззлобно. Заключенные ставили им балл «удовлетворительно». Другую группу — человек десять-двенадцать — оценивали на «хорошо», и всего лишь одну или двух по-настоящему любили. Что касается интеллигентных, образованных надзирательниц, то, насколько я знаю, таких у нас были единицы. Священник, единственный мужчина среди всего тюремного персонала, старался помогать всем, независимо от вероисповедания. Из полусотни надзирательниц было семь умных и энергичных негритянок. Весь персонал периодически перетасовывался по разным коттеджам, чтобы, упаси боже, между начальством и заключенными не установились дружеские отношения. Только в 26-м коттедже надзирательниц оставляли в течение неопределенного срока.

Те, кто пользовался популярностью среди заключенных, чем-то напоминали добрых нянек из какой-нибудь женской гимназии. Они умели создать непринужденную атмосферу дружбы и взаимопомощи, нередко добивались от администрации снабжения коттеджей новой мебелью, улучшения медицинского обслуживания, выдачи более подходящей одежды и т. д. За это заключенные платили им симпатией и стояли за них горой. Дежурные по коттеджам, то есть низший персонал, постоянно и близко соприкасались со всей массой арестанток. Им бы и заниматься воспитательной работой. Но скованные бесчисленными правилами, они не могли проявлять никакой инициативы; кроме того, за ними следили почти так же, как за нами, их постоянно проверяли. Если такая дежурная отлучалась в туалет, а в это время раздавался телефонный звонок и трубку снимала одна из нас, то оттуда в первую очередь слышался властный голос: «Где ваша дежурная?» Заключенным редко передавали то, что хотели сказать по существу. Отвечая по телефону в таких случаях, я всегда называла свое имя, другие же просто говорили: «одна из девушек».

Было несколько посредниц между надзирательницами коттеджей и дирекцией тюрьмы, которых называли «подставными начальницами». Дежурство по коттеджам велось в две смены. Первая начиналась в шесть утра и кончалась в два пополудни. Вторая длилась с двух до десяти вечера. Работы дежурным хватало: приемка чистого и отправка грязного белья, раздача почты и медикаментов, цензура писем заключенных к родным, распределение писчебумажных принадлежностей, моющих средств и прочих материалов, контроль за отлучками и возвращением заключенных. Когда весь коттедж отправлялся на работу, дежурные помогали в больнице, в мастерской художественных изделий, на «ориентации» и т. д. Очень редко у них выдавался свободный час. В такое время, если это была «куколка» или «милашка», заключенные резались с ней в карты.

Вскоре после окончания вечерней смены и ухода дежурной в коттедж являлась другая надзирательница для осмотра всего хозяйства: общей комнаты, душевых, кладовой, аптечки, рабочих столов, освещения. Проверялись все двери — они должны были быть на замке. Если дежурила кто-нибудь из «милашек», то заключенные сами помогали ей наводить порядок, показывали, где не заперта дверь или не выключена лампочка. Другое дело «фараонши» — тем приходилось делать все самим.

Когда мы находились в Олдерсоне, надзирательницы-негритянки работали почти исключительно в коттеджах для черных заключенных. Летом 1955 года некоторых из них откомандировали в Терминэл-айленд, близ Лос-Анжелоса, где на месте бывшего центра по приему иммигрантов устроили федеральную тюрьму для мужчин и женщин. Туда же перевели несколько женщин-заключенных с тихоокеанского побережья, из западных штатов и Аляски. После этого заключенные из названных районов перестали поступать в Олдерсон. Надзирательницы-негритянки были наняты не из местных жителей. Они были намного образованнее своих белых коллег, некоторые во время войны служили в армии. Они рассказывали мне, как враждебно встретили их в Олдерсоне. Несколько белых надзирательниц с Юга, не желая работать с ними, ушли со службы. Их не пускали в городские рестораны даже вместе с белыми надзирательницами, в лучшем случае разрешали выносить еду в пакетах. Одной из них поручили руководство свинофермой. Дочь священника, она окончила колледж и не имела никакого представления о свиноводстве. Ферма обслуживалась только черными заключенными. Перед моим освобождением ее ликвидировали.

В 1955 году, после соответствующего решения Верховного суда, в Олдерсоне началась десегрегация. Надзирательниц-негритянок стали по очереди назначать на дежурство во все коттеджи. Одну из них — вдову с маленьким ребенком — направили к нам, в двадцать шестой. Ее муж погиб на войне. Несколько белых заключенных, науськиваемых «королевой бандитов», нагло заявили, что не желают есть с ней за одним столом или подчиняться ее распоряжениям. К несчастью, ее белая сменщица вела себя крайне провокационно и поощряла подобные настроения. Когда однажды надзирательница-негритянка убрала острые садовые инструменты из ящика для медикаментов и заперла их в кладовой, ее белая напарница тут же демонстративно перенесла их на прежнее место. А если негритянка делала какие-то перестановки мебели, белая восстанавливала все в прежнем виде. Такие конфликты между белыми надзирательницами были просто немыслимы. Обычно они скрывали взаимную неприязнь и действовали единым фронтом. А тут заключенные начали поддерживать враждующие стороны, и создалось прямо-таки безобразное положение.

Клодия и я решили вмешаться в это дело. Мы поговорили с заключенными-негритянками и с наиболее рассудительными из их белых подруг, разъяснили им, что черная надзирательница имеет такое же право на уважение, как всякая иная, и что нельзя оскорблять ее только из-за цвета кожи. Женщины согласились с нами, начали убеждать других, и вскоре все переменилось. Надзирательница-негритянка стала дружелюбной, приветливой, исчезла ее замкнутость и суровость. Хотя она была очень музыкальна и прекрасно играла на органе, администрация не привлекала ее к участию в любительских концертах. Изредка она играла на пианино в нашем коттедже. И все-таки какая-то внутренняя ожесточенность в ней осталась. Да и могло ли быть иначе? Клодия часто беседовала с ней, просила ее помягче обращаться с заключенными, не срывать своей горечи на беспомощных женщинах, тоже страдающих от тысячи несправедливостей. Через некоторое время ее откомандировали из Олдерсона. При прощании она расцеловала Клодию и крепко пожала мне руку — случай беспрецедентный в отношениях между надзирательницами и заключенными.

Мы с Клодией отлично понимали, что назначение негритянок на должность надзирательниц — сплошное лицемерие. Несмотря на указание сверху о десегрегации, негритянский служащий персонал непрерывно сокращался. Черных надзирательниц, переведенных в тюрьму Терминэл-айленд, заменили белыми. Одну надзирательницу-негритянку, пользовавшуюся всеобщим уважением, неожиданно уволили. Ее обвинили в незаконной передаче своего ключа какой-то арестантке. Все знали, что это была выдумка начальства, предлог для того, чтобы избавиться от черной. Так в Олдерсоне проводилась «десегрегация». К моменту моего освобождения среди тюремного персонала осталось только четыре негритянки. Лишь одну из них повысили по службе.