Рождество в тюрьме
Рождество в тюрьме
Я начала работать в мастерской художественных изделий незадолго до рождества, когда приготовления, к празднику уже шли полным ходом. Женщин намеренно загрузили до предела, чтобы их не одолевала меланхолия и чувство одиночества. В мастерской оформили огромные фигуры Иосифа, Марии с младенцем, трех волхвов, пастухов, ангелов, коров, овец и агнцев; одного барашка выкрасили в черный цвет. Все это выпилили из фанеры плотники из соседней мужской тюрьмы. Раскраска, сделанная нашими женщинами, удалась как нельзя лучше. Мне запомнились удивительно живые глаза Иосифа, разрисованного нашей лучшей художницей. Фигуры установили на холме между верхней и нижней территориями. Освещенные электричеством, они были видны издалека. Какая-то бродячая собака забралась на ночлег в «святые ясли», набитые соломой. Этот эпизод вызвал у Кинзеллы приступ ярости, но зато развеселил всех нас.
Наши девушки сделали еще фигуру скачущего оленя и могучего Деда Мороза, наготовили игрушечных свечей, сплели много венков и других украшений из хвои. В мастерской поставили большую елку, но разложить под ней подарки нам не разрешили. Чтобы придать помещению более нарядный вид, мы принялись завертывать в цветную бумагу и обвязывать лентами решительно все, что попадалось под руку, вплоть до какого-то словаря, вазы и даже корзины для обрезков. Что касается получения нами посылок с рождественскими подарками, то здесь действовала строгая норма — не более четырех фунтов сладостей, причем их отправителем мог быть только кто-нибудь из «утвержденных» корреспондентов. Это явно противоречило правилам, заведенным в тюрьмах еще после первой мировой войны, то есть лет сорок назад. В книге «Как я прожила жизнь» Эмма Голдмэн рассказывает о своем пребывании в тюрьме города Джефферсон-сити (штат Монтана): «Еще задолго до рождества начался поток подарков. В короткий срок моя камера превратилась в подобие модной лавки: здесь были браслеты, броши, серьги, бусы, кольца, тесьма, платочки, чулки — как в лучших магазинах на 14-й улице. В сочельник, когда все смотрели кинофильм, я позвала надзирательницу, наполнила её и свои передники подарками и попросила совершить со мной обход корпуса. С веселой таинственностью мы быстро прошли по ярусам, отпирая камеры и оставляя в каждой какую-нибудь вещицу. Когда женщины вернулись, здание огласилось радостными криками: «Здесь был Дед Мороз! Гляньте, что он мне оставил!» — «И меня не обидел!» — «И меня!» — доносилось из камер».
В Олдерсоне о таких вещах не приходилось и мечтать.
В двадцатых годах, когда я была активисткой нью-йоркского Союза защиты рабочих, мы отправляли сотням политзаключенных, томившимся в федеральных тюрьмах, рождественские посылки с орехами, леденцами, книгами, журналами, носками, бельем и носовыми платками. Мы переписывались с ними, переводили им деньги, а представительница нашей организации Элла Рив регулярно навещала их, выезжая то в одну, то в другую тюрьму. Я тоже посетила группу заключенных — членов организации «Индустриальные рабочие мира» в Ливенвортской тюрьме, беседовала с коммунистами, сидевшими в Синг-Синге и в Оберне (штат Нью-Йорк). Потом мне дали свидание с Томом Муни, Макнамарой и несколькими арестованными деятелями «Индустриальных рабочих мира» в Калифорнии, а еще до того — с Джо Хиллом в Солт-Лейк-Сити[30]. В пятидесятых годах все это было запрещено. Теперь контакты заключенных с внешним миром были сведены до крайнего минимума.
На рождество 1955 года — а потом и в 1956 году — я получила от Кэти четыре коробки шоколада. Одну коробку я отправила надзирательнице 26-го коттеджа для раздачи моим бывшим соседям, другую вручила моей маленькой подруге из Бронкса — ей никто не прислал подарка к празднику, третью мы разделили в мастерской, а четвертую я оставила у себя, чтобы было чем угостить подруг по коридору. Пришли на мое имя и «рождественские деньги» — всего 135 долларов. Сто из них прислала моя давнишняя приятельница Мэри Драйер. Но она не входила в число моих «утвержденных» корреспондентов, и деньги были конфискованы. Я получила их только через восемнадцать месяцев, в мае 1957 года, когда меня освободили.
25 декабря 1955 года я писала Кэти:
«В субботу я испытала большую радость. Меня вызвала надзирательница из дирекции тюрьмы и разрешила посмотреть мою первую книгу, которая вышла из печати. Она была издана в суперобложке и очень мне понравилась».
Эти немногие слова, конечно, не могли передать всего моего волнения по этому поводу. Книгу я писала второпях, в период рассмотрения нашей апелляции, и всю работу по редактированию, печатанию и чтению корректуры взвалила на плечи моих товарищей. Даже названия и то не успела придумать. Книга вышла под заголовком «Своими словами»[31]. Кауфман привезла, ее в тюрьму незадолго до рождества и попросила Кинзеллу разрешить мне ознакомиться с ней. Кинзелла была озадачена этой необычной, беспрецедентной просьбой. В конце концов «ради праздника» она смилостивилась. С полчаса я листала эту книгу, наслаждаясь сознанием, что я ее автор. Прочитать ее внимательно мне удалось лишь после освобождения. Я сказала надзирательнице, что буду рада, если она или кто другой познакомится с моим произведением. Но в тюрьме оно, кажется, заинтересовало не многих…
Однако как мы ни старались, а настоящего веселья так и не получилось. Рождество в тюрьме всегда безрадостно. В этот день особенно остро ощущалась тоска всех женщин по дому, по свободе. Как мы завидовали надзирательницам, встречавшим праздник в семейном кругу! Хор подготовил неплохую программу для богослужения, священник и его помощник произнесли оптимистические проповеди, стремясь обнадежить и утешить заключенных. Но сколько было пролито слез в этот день! Не помог и торжественный обед: все страстно желали только одного — быть с родными и близкими. Нескольким долгосрочницам разрешили поговорить по телефону с семьей, но и здесь горестные всхлипывания и рыдания на обоих концах провода делали невозможной самую попытку разговаривать.
Мои корреспонденты снабдили меня множеством красочных открыток для заключенных. Дед Морозов хватило на все комнаты моего коттеджа, осталось несколько штук и для мастерской. Некоторые открытки имели форму венков, и их вешали на окна. Особенно всем понравилась открытка с изображением рождества Христова. С нее сняли большую копию, которую укрепили над входом в коттедж. Еще у меня была складная открытка: когда ее развертывали, появлялся «хор ангелов». Маленькая негритянка из Бронкса пришла от этого лубочного «шедевра» в неописуемый восторг и помчалась показывать его своим подругам по малярной команде. Их восхищению тоже не было предела. Им захотелось во что бы то ни стало презентовать эту вещицу своей любимой надзирательнице. Дошло до того, что мне предложили… продать открытку. Я тут же отдала ее, разумеется бесплатно. Все фигурки «ангельского хора» украсились автографами наших «маляров». Много открыток прибыло уже после рождества. Их я приберегла на следующий год.
Несколько слов о еврейских праздниках. Начальство считало, что малочисленность заключенных-евреек не оправдывает содержание тюремного раввина. Однако и тут был найден выход из положения: на еврейскую пасху сестра мисс Смитсон, ведавшая диетическим питанием, раздобыла где-то мацу, пастор пожертвовал свечи, а какая-то заключенная-еврейка читала своим единоверкам пасхальные молитвы. В Олдерсоне и вправду почти не было евреек. Отчасти я объясняю это тем, что еврейские женские организации уделяют большое внимание проблеме преступности среди молодежи.
Рождественские праздники были бы не так печальны, если бы заключенным разрешалось хотя бы обмениваться подарками; впрочем, несмотря на запрет, многие так и поступали. При Мэри Гаррис поощрялось любое проявление доброты и великодушия, нынешняя же администрация делает все, чтобы помешать этому. Короче говоря, когда рождество кончалось и исчезали его внешние признаки, заключенные вздыхали свободно. Совсем по-иному праздновался Новый год — дата, отмечающая бег времени и словно приближающая день освобождения. По всей тюрьме выбрасывались старые календари, священник раздавал новые. Все принимались считать и пересчитывать дни, недели, месяцы, годы. Свой второй тюремный год я встретила уже много спокойнее, чем первый. Я как-то освоилась с обстановкой и полюбила мастерскую художественных изделий, если вообще можно что-то любить в условиях ненавистного тебе существования. Кэти присылала мне ежемесячник «Скай рипортер» («Небесный репортер»), издаваемый Хэйденским планетарием в Нью-Йорке. Я возобновила подписку на газеты и журналы и, придя в себя после очередной противостолбнячной прививки, решила не оставаться без дела нн одной минуты. Теперь помимо ежедневной восьмичасовой работы в мастерской я посещала раз в неделю кружок кройки и шитья, бывала на любительских концертах и ходила читать в библиотеку. Осенью от слушания концертов меня отстранили, так как однажды во время пения я разговаривала с Бетти. Через некоторое время мне снова разрешили ходить в «музыкальный класс». Но Бетти туда не пускали, и это было очень грустно — мы уже нигде не могли общаться.
Вскоре до меня дошла важная новость: Верховный суд США принял к рассмотрению апелляцию Олеты Иэйтс, которой к пятилетнему сроку за «нарушение закона Смита» прибавили еще пять лет «за неуважение к суду». Суд согласился пересмотреть еще несколько приговоров по закону Смита, вынесенных в Калифорнии и Пенсильвании. Это были знаменательные прецеденты. Зимой Кэти приехала на свидание, прихватив свою дочурку, чем доставила мне большую радость. Время шло, и постепенно я все больше ощущала реальное значение слов «К выходу», написанных на указателе, который был виден из моего окна…
Центром моей деятельности стала мастерская, а не коттедж, где я только спала, питалась и читала. Здесь не возникали проблемы, столь острые для заключенных 26-го коттеджа. Мои новые соседи вели себя куда спокойнее, не нуждались в моей помощи, и это казалось мне немалым облегчением. К тому же я старалась не проявлять чрезмерного интереса к личным делам моих товарищей по мастерской. Прежнее душевное и физическое напряжение стало просто непосильным. Но, как и раньше, я писала заключенным письма и заявления в официальные инстанции.
Одна наша девушка, заболев трахомой, обратилась в дирекцию с просьбой освободить ее от работы на ферме. Ее заявление было составлено в необычайно резких выражениях. Но она не успела его докончить — к коттеджу подъехал грузовик, увозивший девушек на поле. Положив бумагу передо мной, она попросила: «Элизабет, пожалуйста, допишите!» Ознакомившись с ее «непочтительным» текстом, я поняла, что она ничего не добьется, и набросала следующий «проект» концовки: «Я знаю: нельзя быть такой злой и нетерпеливой, но я уверена, что вы простите меня, узнав, как я мучаюсь из-за глаз, — все время боюсь ослепнуть. Думаю, что инфекция попала в них из почвы. Поэтому, пожалуйста, переведите меня на другую работу. Тяжелый труд не пугает меня. Я охотно пошла бы в команду маляров — куда угодно, лишь бы поправить глаза». Заявление пошло по инстанциям. Моя подопечная очень удивилась и несказанно обрадовалась, когда ее действительно перевели на малярные работы. «Ничего не понимаю, Элизабет! — сказал она. — Я их чуть не проклинала, а все-таки вышло по-моему!» Я ответила ей: «Потому что я разбавила твои проклятия капелькой дипломатии!»