ГЛАВА IV

1

Почтовые лошади менялись на каждой станции. Через день утром Федя Решетников подъезжал к Перми. Вот — знакомые обелиски с орлами. От них — прямая улица к Каме. По бокам — шпалерами тополя.

Ямщик остановил лошадей, соскочил с козел и стал подвязывать колокольцы. Въезжать в город с колокольцами губернское начальство не приказывало.

Федя взял свой узелок и от заставы пошёл пешком. Хотелось хорошенько рассмотреть, какие перемены произошли за два года в родном городе. Но перемен не было. Всё так же из-за тополей белели колонны благородного собрания, и как будто те же усатые жандармы стояли у подъезда жёлтого губернаторского дома. Лениво тянулись на рынок заспанные хозяйки, зевали на козлах извозчики. Опершись на алебарды, дремали будочники. Нет, никаких перемен! Те же дома на улицах, те же обветшалые, проваливающиеся тротуары, та же непролазная грязь.

Захотелось посмотреть на дом, в котором прошло детство, первое горе и первые радости. С Сибирской улицы Федя свернул на Монастырскую, потом на Обвинскую. Вот и почтовая контора. Дом, как и все казённые здания, выкрашен в жёлтую краску. Заглянул во двор, увидел знакомый флигель. Кто-то там теперь живёт! Постоял на спуске к Каме, полюбовался рекой и решил отправиться к дедушке Антропову.

Этот дедушка воспитал родную мать Феди. Был сначала столоначальником губернского правления, потом его сделали становым приставом. Овдовев, он женился на своей молодой кухарке. Родственники не могли простить ему этой женитьбы и порвали с ним всякие отношения.

Дедушка встретил Федю ласково. Расцеловал, даже прослезился и вытирал глаза засаленной полой мехового халата, которого не снимал с себя ни зимой, ни летом. Дедушке было уже шестьдесят с лишним лет, но в бороде — хоть бы один седой волосок. Зато лицо всё в морщинах, опухшее: любил выпить. Поздоровавшись с внуком, он позвал жену:

— Ну-кось, кланяйся внуку Фёдору Михайловичу.

Жена дедушки была совсем молодая, лет двадцати семи, красивая, черноволосая и чернобровая женщина. Она спокойно выслушала не очень любезные слова мужа, улыбнулась приветливо и сразу же захлопотала с самоваром. За чаем Федю забросали вопросами о дяде и тётке, об Екатеринбурге, о Фединой службе. Дедушка щедро сыпал ругательства по адресу своего бывшего начальства и губернатора, не забывая доставать из-за пазухи берестяную табакерку с нюхательным табаком.

После чая Федя взял докладную записку, заготовленную ещё в Екатеринбурге, свой формуляр и отправился к губернатору. Там было уже много народу. Просители победнее стояли в прихожей. Чиновники и «чистая» публика в приёмной. Тут же за столом сидел молодой чиновник из губернаторской канцелярии. Он выполнял обязанности секретаря. Федя знал его: в детстве им часто приходилось вместе играть. Молодой чиновник взглянул на товарища детских игр, сделал вид, что не узнал, и спросил холодно:

— Что надо?

Федя промолчал. Чиновник встал из-за стола и подошёл ближе.

— Что вам угодно?

— Я пришёл к губернатору, — резко ответил Решетников.

— К кому?

— К гу-бер-на-то-ру, — раздельно повторил Федя и отвернулся.

— Здесь нет губернатора, а есть начальник губернии.

Федя чувствовал, что в нём начинает закипать раздражение. Но, боясь, что его выведут из приёмной, он сдержался и ничего не сказал.

Какой-то купец — он сидел рядом с Решетниковым — пошевелил толстым пальцем и насмешливо поглядел на секретаря.

— А по-вашему, начальник губернии и губернатор — не всё единственно?

— Нет, не всё одно.

— Ошибаетесь, любезный.

— Я не любезный, а чиновник, — вспыхнул секретарь.

— Оно и видно! — хладнокровно согласился купец.

Послышался смех. Секретарь покраснел и повернулся к Решетникову.

— Убирайтесь в прихожую!

Федя вышел, стиснув зубы.

В открытую дверь было видно всё, что происходило в приёмной. Губернатор, невысокий худощавый человек в военной форме, подходил к просителям и разговаривал с ними. Когда в приёмной не осталось никого, губернатор вышел в прихожую, взглянул на форменный сюртук Феди и спросил:

— Отчего вы не в приёмной?

Решетников хотел сказать, что его выгнал секретарь, но ответил:

— Мне и здесь хорошо.

Губернатор сморщился и обратился к крестьянам:

— Вам что надо?

— Да насчёт земельки всё, ваше высокосиятельство.

— Опять за тем же! Я вам сказал, что ничего не могу сделать.

Один из крестьян, высокий, седой старик, повалился губернатору в ноги. Голова старика легла между вытянутых по полу рук с искривлёнными тёмными пальцами.

— Не обидь, государь!..

— Это что такое? Встань, любезный! Я вам сказал, что ничего не могу сделать.

— Вставай, дедушка, пойдём! — потянул старика молодой крестьянин.

Старик медленно поднялся с пола. Выпрямил с трудом спину, посмотрел на губернатора, сурово сжал губы и молча вышел. За ним вышли и остальные.

Феде стало жалко крестьян. Эх, если бы он имел силу! Не посмотрел бы так этот старик, не ушли бы так отсюда крестьяне…

Губернатор спросил:

— Вы что скажете? Кто вы такой?

— Решетников, — ответил Федя и подал свою докладную записку и формуляр. Губернатор посмотрел формуляр и докладную.

— Почерк у вас хороший. Переведу в свою канцелярию. Зайдите послезавтра.

Через день в назначенное время Федя снова отправился к губернатору. Тот же секретарь на этот раз встретил Решетникова с преувеличенной любезностью:

— Пожалуйте, господин Решетников. Начальник губернии ждёт вас не дождётся. Столоначальником вас назначил.

Решетников взглянул подозрительно. Что-то не понравилось ему в этой неожиданной слащавой любезности. А, может быть, и впрямь зачислили. Не столоначальником, конечно… Чего этот-то выламывается?

Вышел губернатор. На поклон Феди даже не кивнул головой.

— Я вам обещал, но… отказываю. Да, любезный, в моей канцелярии служат честные люди. А вы уже судились… за кражу корреспонденции. Идите, любезный!

Федя не трогался с места. Подскочил секретарь и взял легонько за локоть.

— Пожалуйте к выходу, господин… столоначальник воровского департамента.

Федя посмотрел в лицо секретаря и понял: это он сказал губернатору.

Розовое лицо секретаря, его маленькие усики, насмешливые серые глазки стали вдруг невыносимо отвратительными. Размахнуться бы, ударить бы изо всей силы по этому лицу…

Задыхаясь, Федя выбежал из приёмной.

2

Много дней ходил Фёдор Михайлович по разным присутственным местам. Везде отказывали. Дедушка советовал вернуться в Екатеринбург и продолжать службу в суде.

— Ныне так не определят на службу. Надо взятку дать. А где у тебя деньги?

— У меня есть три рубля.

— Ну, сходи к казначею к губернскому.

Фёдор Михайлович пошёл. Казначей принял его грубо:

— Что надо?

Потом, прочитав докладную записку, сказал:

— Вакансий нет. Убирайся.

— Я вам заплачу.

— Ну?

Казначей выжидающе, исподлобья посмотрел мутными глазами на Решетникова.

— Сколько прикажете?

— Двадцать пять рублей.

— Я не могу теперь дать… У меня всего три рубля. Я выплачу.

Казначей повернулся на стуле и крикнул:

— Гаврило, проводи вот этого!

Кое-как удалось устроиться без жалованья в уголовную палату, но и тут ничего не вышло.

Один из мелких чиновников, «шельма в белых брюках и жилете», как сразу назвал его Решетников, забежал в канцелярию и, размахивая докладной запиской Феди, закричал:

— Вот какие люди к нам просятся! Смеют они проситься! Где секретарь? Пусть он выведет на справку его подсудность!

Из уголовной палаты пришлось уйти.

От дяди приходило письмо за письмом. Василий Васильевич настаивал на возвращении племянника, уверял, что «поэзия для жизни служит вредом», давал бесконечные советы, как нужно держаться с начальством. Всё это только ухудшало настроение. Возвращаться в Екатеринбург… опять в суд, опять на полати… кажется, легче было умереть.

И Фёдор Михайлович снова отправился искать службу.

Оставалась только казённая палата. Пошёл туда без всякой надежды на удачу. Решетникова провели к председателю палаты Толмачёву.

Обрюзглое лицо с седеющими бакенбардами не понравилось Феде, но разве он мог выбирать! Он подал свою докладную записку и формуляр.

Сложив тонкие губы в брезгливую гримасу, Толмачёв быстро пробежал глазами бумаги и нехотя уронил:

— Будете неделю на испытании.

Подсудность пришла за Решетниковым и в казённую палату. В отчаянии он готовился уже уйти и отсюда, но неожиданно его зачислили в штат, на пять рублей жалованья. Федя обрадовался. Правда, жалованье было маленькое, его целиком приходилось отдавать дедушке за стол и квартиру, не оставалось даже на табак. Но что же делать — это было всё-таки лучше, чем возвращение в Екатеринбург.

Конечно, жизнь была не такой, о какой он мечтал. Полной свободы, живя у дедушки, он не имел. Даже читать он не мог. Дедушка любил выпить, а выпивши, становился очень разговорчивым и требовал, чтобы внук выслушивал его длиннейшие рассказы.

Федя стал прятаться с книжкой в каретник. Но дедушка находил и здесь и обижался, что Федя не хочет разговаривать с ним.

— Да мне читать надо! — отвечал Федя.

— Смотри, парень, не зачитайся! — предостерегал дедушка, садился на край возка, в котором сидел Федя, и начинал рассказывать о чём-нибудь длинном-длинном, путаясь, перескакивая с одного на другое.

В конце концов, не выдержав, Федя уходил в маленький садик около дома. Дедушка сердился, Федя до поздней ночи ходил взад и вперёд по узенькой тропинке, а, устав, садился на опрокинутое старое железное ведро и просиживал долгие часы…

«Как устроить жизнь?..»

3

День выдался неприятный. Утром успевший напиться дедушка отругал Федю за то, что он допоздна читает в каретнике.

— Пустишь ты мне петуха, умник, голову с плеч сшибу! И что это за парень? Во всей родне не бывало такого. Мать ровно тихая была, работящая, а ему бы только книжки читать. Лучше бы водку пил, всё на людей походил бы…

На службу Фёдор Михайлович пришёл хмурый. Квартиру, что ли, другую искать… Как сказать деду, что он хочет уйти от него? Раскричится, опять напьётся, со злости полезет жену бить. Положим, та в обиду себя не даст, а всё-таки…

От этих мыслей настроение испортилось окончательно.

И сразу всё стало нехорошо. Перо задирало бумагу, чернила разбрызгивались, буквы ложились косо, криво. Пришлось переписывать заново. Принесли почту. Фёдор Михайлович получил сразу два письма.

Ни одно из них не принесло радости.

«Я виделся с Александром Столяревым, — писал дядя, — который мне сказал, что ты составил программу о грязном или чёрном озере, где ты описал много поступков губернских начальников, за что тебя даже вызывали, эдакова поэта, в Пермь для получения обратно сочинения, через пропечатание в Губернских ведомостях, но ты получение этого сочинения поручил Александру Столяреву. Из этого видно, к чему ведёт наша поэзия, — как только не к погибели человеческой. Напрасно строишь ты воздушные замки…»

«Вот тебе и на-а! Дёрнул же леший Александра пересказать дяде…» — подумал Федя.

«…а этими неприятностями сокращаешь дни жизни моей. Неужели я с тою целию учил тебя, воспитал и определил на службу, чтобы из потомков моих кто-либо сделался клеветником начальников? Поэтому и ещё нахожу себе средство, последнее, чтобы экипировать тебя и не желать себе иметь более поэтов из племянников?!»

Дядя, видать, здорово рассердился. Ну, что ж делать… Федя не может бросить своих сочинений.

Другое письмо было от сослуживца по екатеринбургскому суду, тоже неприятное. Более неприятное, чем обычный гнев дяди.

Сослуживец писал, что в суде никак не могут найти одного дела, которое находилось в ведении Феди, и теперь идут разговоры о том, что Решетников затерял дело, а может быть, за взятку уничтожил.

Этого только не доставало! Федя прекрасно помнил, что дело это, в серой обложке, оставалось в шкафу, где лежали и остальные дела. Даже бумагу он помнит: большие, плотные листы голубого цвета, а посмотришь на свет — знаки водяные видны посредине каждого листа.

Может быть, кто-нибудь из служащих, тот, кто сел на его, Решетникова, место, спакостил, на него свалил. «Уехал, мол, так всё равно».

Встревоженный этим сообщением, он уже рисовал себе мрачные картины. Не найдут дела — отдадут под суд. Вот когда он дал себя знать, этот ненавистный суд! Недаром ему не хотелось там служить. Связался с судейскими — добра не жди!

Он отодвинул деловую бумагу, которую начал переписывать, и стал писать письмо сослуживцу, разъясняя, где лежало дело. Просил поискать в шкафу.

К столу подошёл Трейеров, ближайший начальник Решетникова по казённой палате.

— Господин Решетников, готова бумага?

Федя смутился:

— Нет ещё, Василий Афиногенович, я… не переписал ещё.

Как объяснить, почему он не выполнил спешной работы? Трейерова он ещё не знает. Да и знать нечего: чиновник, как чиновник…

А Трейеров, сильно понизив голос, проговорил:

— О вас запрос пришёл из уездного суда. Дело там какое-то потерялось. Я думаю, пока не докладывать Толмачёву… Может быть, найдётся ещё. Вы объясните письменно и пошлите туда. А бумагу дайте, я сам сделаю.

Федя недоверчиво взглянул в лицо начальника. Не врёт? Что за доброта такая?..

Но глаза Трейерова смотрели не злобно, не хитро, а пожалуй, даже сочувственно.

— Сейчас и пишите, — продолжал Трейеров. — Это дело затягивать не нужно. Отошлём казённым пакетом.

Федя принялся за работу, написал объяснение в суд и дописал письмо сослуживцу. Ответ дяде отложил. Не до него теперь, да и пусть дядя поуспокоится.

Ни читать, ни писать, даже обедать в этот день он не мог.

Вот теперь и Трейеров знает, что потерялось дело. Хорошо ещё, что один только он узнал. И, кажется, верит, что это недоразумение. Но если дело не найдётся, то он тоже может заподозрить Решетникова, а про Толмачёва и говорить нечего. Выгонит. Чиновники сразу отшатнутся, начнут смотреть с насмешкой, нужды нет, что сами…

— Взяточник! — уже слышалось Решетникову.

Он ведь испытал это уже в Екатеринбурге, знает.

«Пожалуй, дело заведут, — тоскливо думал он. — Опять я буду уничтожен…»

В воспоминаниях вставала тяжёлая картина суда в детстве.

Несколько дней прошло в тревожном ожидании. Каждый день Федя ожидал, что его позовёт Толмачёв и, сложив сухие губы в брезгливую гримасу, скажет:

— Там вы дело-какое-то затеряли или изорвали. Нам нечестных служащих не надо. Извольте идти в отставку.

Но Толмачёв не проявлял никакого внимания к Решетникову. Даже не замечал его. Трейеров разговаривал совершенно спокойно и ни одним словом не вспоминал о запросе.

Наконец, через неделю пришло письмо из Екатеринбурга.

Оказалось, дело нашлось. Сослуживец ещё писал что-то о судейских служащих, о каком-то скандале с судьёй, но Федя не стал читать, с письмом в руке побежал к Трейерову.

— Василий Афиногенович, я из суда письмо получил… вот…

Трейеров прочитал то место в письме, где было написано о том, что дело нашлось.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Я и сам думал, что дело найдётся. Теперь и бумаги переписывать можно без ошибок.

Трейеров улыбнулся. На бледном лице Феди вспыхнул лёгкий румянец. Правда, он эти дни писал скверно. Был бы другой начальник, не Трейеров, досталось бы Решетникову.

Ну, зато теперь он уж будет переписывать как следует. А Трейеров, по всему видно, хороший человек. Неплохо бы показать ему драму или те стихи, которые написаны уже здесь, в Перми — «Два барина». Трейеров, наверное, скажет что-нибудь дельное.

4

Федя присмотрел себе комнатку и не знал, как сказать об этом дедушке. Но дедушка сам приказал немедля искать квартиру. Произошло это так. После обеда Федя взял книжку и ушёл в каретник. Через несколько времени туда явился дедушка, уже успевший изрядно выпить.

— Ты, умник, опять за… за книжкой? — спросил он заплетающимся языком. Федя продолжал читать. Дедушка уселся на краешке возка.

— Ты, парень, не того… не читай. Ну их, эти книжки. С ума… сойдёшь. Вон у нас купец был… Кушкин Адриан Павлович, так он читал-читал и… того… с ума сошёл. Говорит: «Я — мессия». Эка придумал! Мессия! А его — чик и готово: в Соловецкий монастырь. И с тобой то же будет. Брось, тебе говорят.

И он вырвал из рук Феди книжку. Федя вспыхнул. Книжка была очень интересная.

— Я прошу вас не мешать мне читать, — сказал он дрожащим голосом. — Мне это для развития нужно, чтобы не быть таким, как вы.

Слово вырвалось нечаянно. Федя сразу понял, что этого не следовало говорить. Но было уже поздно.

Дедушка, грозный, поднялся с возка.

— Как я? Ах ты, щенок этакий! Как я? Я тебя кормлю, на квартире держу — за это я плохой? Пакостник! Вольнодумец! К старшим почтения не имеешь. Вон от меня! Чтобы духу твоего не было.

Ссора была неприятна, и в то же время Федя испытывал облегчение. Пусть будет хуже, но он станет жить один, он хочет почувствовать себя свободным человеком.

И он ушёл на новую квартиру.

Федя жил один в маленькой комнатке. Рядом были беспокойные соседи: половой из трактира, пьяница и драчун. Он приходил поздно ночью, чем попало бил жену, корил мать за то, что кормит её. Позднее Федя узнал, что сосед помогал другим половым сбывать краденые вещи.

Хозяева — муж и жена, молодые и бедные — относились к Феде хорошо. Обедал он вместе с ними. Еда была не очень вкусная: молодая хозяйка ленилась, а хозяин нередко пропивал полученные деньги, но Решетников не обращал на это внимания.

Главное, он был свободен, устроился, как хотел. Никто не ругал его за то, что он читает или пишет, что сжигает много свеч. Это, положим, было верно: свеч уходило много, но ведь он зарабатывал сам и лучше уж он раз-два не пообедает, а свеч купит.

Но не обедать приходилось не раз-два, а гораздо чаще. Для того, чтобы жалованья хватало на всё, пришлось установить твёрдый месячный бюджет: полтора рубля за квартиру, девяносто копеек за говядину, рубль двадцать копеек на хлеб и молоко. Остальные деньги уходили на табак, на свечи и на разные мелочи.

Дни шли.

Утром Федя уходил на службу в казённую палату. Возвращаясь оттуда, обедал и ложился ненадолго отдохнуть. Потом садился за книгу или писать. Писал он много.

Постепенно начали завязываться знакомства. В казённой палате служило несколько молодых людей с Мотовилихинского завода, который был от Перми всего в четырёх верстах. С этими своими сослуживцами Федя нередко уходил в завод, оставался там до вечера, а то и ночевал.

В Мотовилихе завелись знакомства среди рабочих. Федя расспрашивал их о заводской работе. Он видел усталые после многочасовой работы лица, слышал жалобы на управляющих, приказчиков, знал, что платят рабочим мало — ровно столько, чтобы сытым не быть и с голоду не умереть.

«Фотеев прав, — думал он, — жизнь рабочих — каторга».

Глубокое сочувствие овладевало Решетниковым. Он дал себе слово обязательно написать о рабочих, чтобы хотя немного помочь им.

При казённой палате была библиотека, созданная Толмачёвым с целью отвлечь чиновников от частной библиотеки Иконникова. Собрали её пожертвованиями. Чиновники принесли старые разрозненные журналы, ненужные книжки. Рублей сорок собрали по подписке, и тридцать рублей дал спектакль в пользу библиотеки. Много книг выписать на эти деньги не могли, но кое-что всё-таки приобрели. Читателей вначале было немного. Служащие палаты не хотели платить рубль в год. У них вычитали силой.

Библиотека была и курительной комнатой, и некоторые поговаривали, что не худо было бы открыть в ней буфет с водкой и закуской. В конце концов библиотека пришла в жалкое состояние: книг стало мало, денег и того меньше. Уже поговаривали о закрытии библиотеки.

Федя сделался самым усердным читателем. Как ни мало было в ней книг, а он и этого не видал. И в Екатеринбурге, и в. Перми у знакомых можно было достать только что-нибудь вроде «Тайн мадридского двора», сонник, оракул Мартын-Задека, какой-нибудь песенник или письмовник. Чиновники читали «Северную пчелу». В библиотеке же был Пушкин, Лермонтов, были стихи Некрасова, «Отечественные записки» и «Современник» со статьями Белинского и Добролюбова.

Федя читал и в библиотеке и уносил книги домой. Нередко читал целую ночь. Пушкин, Лермонтов, Гоголь стали любимыми писателями. Очень нравились стихи Некрасова. Ими Федя зачитывался. Но самое большое впечатление оставили Белинский и Добролюбов. Добролюбов особенно. Сколько новых мыслей рождали его статьи. То, что писал Добролюбов, было близко сердцу. Федя испытывал благоговейное удивление: Добролюбов говорил то, что сказал бы сам Решетников, если бы умел выражать так же хорошо свои мысли.

«Между десятками различных партий — почти никогда нет партии народа в литературе…»

— Верно! Верно! — соглашался Федя. — Но отчего это?

«Народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина… Даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучился: он должен заботиться о том, как бы дать средства полумиллиону читающего люду прокормить себя и ещё тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих».

— Всё правда! — думал Решетников и долго сидел над страничкой любимого автора.

Перед ним вставали измученные лица бурлаков, мастеровые, красные от огненного загара, рудничные рабочие, землисто-серые от постоянного пребывания под землёй. Стать современным писателем — значит стать народным писателем. Этому учил Добролюбов. Сам он ценит писателей из народа. Вот он пишет о Кольцове: «простое его стихотворение, действительно, в глазах наших даёт новую цену его произведениям». Значит и он, Решетников, простой канцелярский служащий, сын почтальона, имеет право стать писателем.

Ведь и назначение литературы состоит в сближении с народом. Только нужно изображать правду жизни, без всяких приукрашиваний.

«Жизненный реализм должен выводиться в поэзии, и ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уже на этом поприще, а не на эстетических тонкостях».

— И это верно. И поэт такой уж народился. Он уже есть, это — Некрасов.

За сердце хватают его стихи. (Какая смелость, какая сила! Разве не сама жизнь его картины?

…Устали бурлаки,

Котёл с расшивы принесли,

Уселись, развели костёр

И меж собою повели

Неторопливый разговор.

— Когда-то в Нижний попадём? —

Один сказал: — когда б попасть

Хоть на Илью… — Авось, придём, —

Другой, с болезненным лицом,

Ему ответил: — Эх, напасть!

Когда бы зажило плечо,

Тянул бы лямку, как медведь,

А кабы к утру умереть —

Так лучше было бы ещё…

Решетников читал эти строки, и его охватывало волнение. Вот бы самому описать жизнь бурлаков. Всю от начала до конца. Ведь он знает эту жизнь, у него много есть наблюдений…

Он напишет настоящую, большую повесть. Напишет так, как учит Добролюбов: без украшательств и эстетических тонкостей, просто, правдиво, искренно.

Федя понимал: всё то, что он написал, — никуда не годится. Настоящее будет впереди.

5

Жизнь в Перми казалась спокойной. Казалось, ничто не может нарушить покоя, раз установленного порядка. Но это только казалось.

Губернское начальство давно уже косилось на группу молодых общественных деятелей и на их вожака Иконникова. Кружок А. И. Иконникова в 1859 году открыл библиотеку, а позже организовал воскресную школу. Членами кружка были и преподаватели духовной семинарии: А. Г. Воскресенский и А. Н. Моригеровский.

Семинарское начальство запретило ученикам читать книги и журналы из библиотеки Иконникова, посещать литературно-музыкальные вечера и стало их всячески притеснять. Воскресенский был уволен. Однако в защиту семинаристов он выступил в журнале «Век».

Новые репрессии начались весной 1861 года. По доносу о переписываемой и распространяемой семинаристами прокламации «Третье послание старца Кондратия» начались обыски и дознания. Оказалось, что семинаристы читают пушкинскую «Гаврилиаду» и в дневниках с ненавистью пишут о монашествующем начальстве. Было установлено, что прокламация распространялась под руководством учителя Моригеровского.

Губернское начальство всполошилось. Для ревизии из Петербурга выехал профессор духовной академии Карпов. Он сделал вывод, что «безверие» шло от библиотеки Иконникова.

Моригеровский был арестован и сослан, а часть семинаристов уволены и отданы под надзор.

Правительство установило строгое наблюдение за деятельностью кружка Иконникова. В 1862 году флигель-адъютант, будущий шеф жандармов Мезенцев зверски расправился с руководителями и участниками кружка. Библиотека была закрыта.

Специально посланный в Пермь архимандрит Ефрем с таким же зверством завершил окончательную чистку семинарии.

Оказывается, герценовский «Колокол» зазвонил и в Перми. Готовилась к выпуску брошюра Огарева «Что нужно народу?» Видную роль в работе кружка играли товарищ Добролюбова — Фирсов и политический ссыльный Степан Шиловский.

Деятельность группы Иконникова будила общественные силы и звала на борьбу с самодержавием.

Редактор газеты «Пермские губернские ведомости» Пенн, рыхлый сорокалетний брюнет с неприятным лицом, считал себя либералом и ненавидел кружок Иконникова острой ненавистью: «Я стою за порядок, а чего хотят эти люди? Анархии?»

В газете одна за другой появляются статьи, восхваляющие заботы «попечительного и просвещенного начальства, ведущего общество на стезю добродетели и прогресса».

Председатель казённой палаты — Толмачёв — тоже либерал и тоже стоит за «порядок». Ради этого Толмачёв в противовес библиотеке Иконникова создаёт свою казённопалатскую библиотеку.

В кажущемся спокойном течении городской жизни две струи идут наперерез одна другой. И Решетникову — тогда, в 1861 году, он этого не понимал — пришлось сыграть роль слепого и послушного орудия.

От дяди письма приходили редко. И он, и тётка всё ещё не могли простить Федю. Но гнев уже утихал. Дядя гордился тем, что Фёдор Михайлович на хорошем счету у начальства и получает уже двенадцать рублей.

Сам Федя чувствовал себя тоже неплохо. Нашлись и люди, с которыми он мог разговаривать, делиться своими переживаниями и мыслями. Особенно он сдружился с Василием Афиногеновичем Трейеровым, служащим-копиистом той же палаты, где служил Федя.

Трейеров был очень неглупый, начитанный человек. Федя долго присматривался к нему и, наконец, решил показать ему свои сочинения. Трейеров отнёсся к Решетникову серьёзно.

— Лучше бы на первый раз вы написали небольшую повесть или рассказ, — посоветовал он. — Стихи у вас для печати не годятся. Напишите-ка о нашей библиотеке. Вот в «Веке» недавно была статейка…

— Для чего? — уныло спросил Федя. — У меня и так целый сундук разных сочинений навален. Вот если бы напечатать…

— А как же? Конечно, напечатать. Пишите, Фёдор Михайлович, потом покажете мне.

Статья была готова уже через два дня. Решетников принёс её Трейерову.

— Хорошо, оставьте у меня, я её прочитаю и скажу вам моё мнение, — сказал Трейеров.

Несколько раз после этого разговора Решетников спрашивал Трейерова, как он нашёл статью. Василий Афиногенович отвечал уклончиво, неопределённо.

— Тогда отдайте её мне назад, — попросил Федя и с горечью добавил: — положу и её… в сундук.

Трейеров чуть улыбнулся.

— Она у меня дома. Я на днях возвращу вам её.

Дня через три Трейеров подал Феде сложенный номер «Пермских губернских ведомостей».

— Не хотите ли газетку почитать? — спросил Василий Афиногенович. — Есть интересные статьи.

И отошёл, лукаво улыбаясь.

Не заметив улыбки, Решетников развернул газету. Пробежал глазами многочисленные кричащие рекламы и объявления на первой полосе. Перевернул страницу и вдруг быстро поднёс газету ближе к глазам. Он увидел свою подпись, напечатанную жирным шрифтом. Это была подпись под статьёй о казённопалатской библиотеке.

Радужные пятна плыли перед глазами и мешали читать статью. Она казалась чужой. Незнакомые фразы, незнакомые слова. Он ли, Решетников ли, написал эту статью?

Он был вне себя от радости. Напечатана! Его статья напечатана. Он, Решетников, написал статью, а редакция её напечатала. Вот она, статья… В этой газете, вот и подпись. Федя выбежал из комнаты, нашёл Трейерова и крепко стиснул его руки.

— Василий Афиногенович! Спасибо, что хлопотали. Это для меня такая радость, что…

Горло перехватило. Выпустив руки Трейерова, не успевшего сказать ни одного слова, он быстро ушёл.

Не было другого такого дня, как этот. Сослуживцы то и дело поздравляли. Солнце больше обыкновенного проникало в давно немытые окна казённой палаты. Посетители были какие-то особенные: вежливые, добрые, не назойливые. Даже бумаги и дела в шкафу, казалось, кто-то разложил в образцовом порядке: всё отыскивалось чрезвычайно быстро.

Решетников ощущал необыкновенный прилив сил.

«Эх, дядя! А ты не верил, что я могу быть литератором, — с торжествующей радостью думал он. — А вот и могу. Вон и подпись моя в газете. Буквы-то какие красивые!»

Первую авторскую радость несколько омрачил председатель палаты.

Прочитав газету, он вызвал к себе Решетникова.

— Написано хорошо. Это вы сочиняли?

— Да, я, — торопливо и радостно ответил Федя..

— Как же вы пишете, а меня не спрашиваетесь? — нахмурился председатель.

Федя растерялся.

— А разве нужно? — спросил он.

— Конечно, нужно. Вперёд будете писать, не смейте без моего совета печатать.

Это было обидно. Не хватало ещё этого — спрашивать у начальства, можно ли напечатать статью!

Впрочем, что об этом говорить. Разрешения он спрашивать не будет, а вот показать Толмачёву «Деловых людей» стоит. Всё-таки он человек с образованием и статью похвалил.

Номер «Пермских губернских ведомостей» в бахрому истрепался на сгибах.

Десятки раз Федя перечитывал свою статью, каждый раз бережно пряча газету в карман. Вечером он положил её под подушку.

Только на другой день, когда возбуждённые нервы успокоились, он обратил внимание на то, что в статье многое переделано, вставлено.

Во-первых, начало. Он вовсе не писал ничего ни о каком Анастасьеве, об его корреспонденции в «Веке», не писал о библиотеке Иконникова. И председателя палаты не выхвалял.

А тут… Это, верно, Трейеров постарался. Вон в какой он дружбе с председателем!

В другое время Федя рассердился бы. Теперь же радость была так велика, что он простил Василию Афиногеновичу его бесцеремонность. Да, может быть, это и не Трейеров, а редактор исправил…

Решетников не знал, что Трейеров в откровенно-дружеском разговоре со своим начальником Толмачёвым говорил:

— Хороший малый этот Решетников, только очень уж хочется ему быть сочинителем. Даже не заметил, что статья его целиком против Иконникова направлена. Впрочем, этот юноша в таких делах ничего не понимает.

Толмачёв усмехнулся.

— Только бы он не раскусил в конце концов… Всё-таки от сочинительства его оттаскивать нужно, а то разовьём способность на свою голову. Как бы он к Иконникову не устремился.

— Ему хорошо бы немного жалованья прибавить. Нуждается… человек молодой.

Толмачёв кивнул головой.

Федя и не подозревал, почему о нём так беспокоится начальство.

Его тревожило, что сделает председатель. Видимо, он против того, чтобы чиновники писали статьи. Но прошло несколько дней, а плохого ничего не случилось. Даже жалованья прибавили.

Тогда он решился написать Толмачёву письмо с просьбой посмотреть его сочинения и понёс это письма сам на квартиру председателя.

Толмачёв был во дворе. Несколько собак прыгало около председателя, стараясь ухватить кость, которую он держал в высоко поднятой руке.

Федя ждал. Но Толмачёв не торопился. Наигравшись с собаками, он зашёл в амбар и с помощью кучера стал разбирать какие-то вещи.

Только часа через два председатель подошёл к Решетникову.

— Что вам нужно?

Федя подал ему письмо.

Толмачёв быстро пробежал его глазами и сказал:

— Мне, батюшка, некогда читать. Я собираюсь в церковь и вам советую тоже идти. Ступайте!

— Мне ваше мнение ценно… Я покорнейше прошу почитать мою комедию, — смущённо проговорил Решетников.

Толмачёв пожал плечами.

— Мне некогда читать, — повторил он. — Я лучше вам советую заниматься, чем сочинять. Занимались бы больше в палате… С вами, что ли, ваша комедия? Давайте уж…

Толмачёв с недовольным лицом взял тетрадку и, похлопывая ею себя по колену, не прощаясь, ушёл в дом.

Через несколько дней председатель вызвал к себе Решетникова, вернул ему тетрадку и, складывая губы в обычную брезгливую гримасу, сказал:

— Вы какие-то кляузы пишете!.. Тут какая-то женщина учит мужа… Вам надо выбрать одно из двух: или сочинять, или служить.

Но через мгновенье, точно нехотя, добавил:

— Впрочем, пойдите к Пенну. Он — редактор, говорите и советуйтесь с ним. У меня нет времени. Только я должен вас предупредить: чтобы по службе у вас всё было в исправности.

И он отвернулся.

Сконфуженный Фёдор Михайлович вышел, ругая себя за то, что сунулся со своей комедией к Толмачёву.

«Кляузы… какие же кляузы? — думал Решетников. — Вот тебе и советчик!»

Комедия была вовсе не кляузная. Фёдор Михайлович описал судейские нравы, недалёкость ума судейских чиновников, взяточничество, интриги. Показал, как в судейской среде преследуют честных людей.

Нет, Толмачёв ничего не понял.

К редактору «Пермских губернских ведомостей» Решетников всё же пошёл.

Пенн только что пообедал. На столе стояли тарелки с застывшим жиром, чисто обглоданными куриными костями. Решетникова Пенн принял вежливо, но от чтения драмы уклонился.

— Вы лучше, господин Решетников, напишите другое. Опишите Пермь, её нравы, обычаи. Начните со святок… Это мы можем напечатать.

Федя с готовностью взялся за работу. Вскоре в «Губернских ведомостях» появилась новая статья «Святки в Перми».

Решетников испытывал радостное чувство. Наконец, исполняется его заветная мечта: он становится литератором.

Как-то он пришёл в редакцию за гонораром. Не то, чтобы ему обязательно нужны были деньги. Но за статьи платят деньги действительным литераторам, настоящим. А он ведь тоже литератор! Да если говорить откровенно, то и деньги до зарезу нужны.

Пенн денег не заплатил.

— Я говорил о вас вице-губернатору, но он не соглашается платить вам.

Это обстоятельство омрачило радость Решетникова. А через несколько дней случилось такое, что он горько раскаялся, что связался с газетой. В тех же «Пермских губернских ведомостях» появился фельетон. Бойкий автор фельетона жестоко осмеял Фёдора Михайловича за «Святки в Перми», написав на них злую пародию.

Называть себя литератором уже не хотелось. Было стыдно людей. Чиновники, не стесняясь, поднимали на смех. Откуда-то они узнали, что Решетников давал читать срою комедию Толмачёву, и говорили, что Фёдор Михайлович выслуживается перед начальством.

Теперь всё свободное время он проводил в библиотеке. Его выбрали помощником библиотекаря. Это было большой радостью.

Посетителей в библиотеке обычно бывало немного. Фёдор Михайлович с наслаждением рылся в книгах.

Скоро не осталось ни одной полки, куда бы он не заглянул, ни одной книги, о которой бы он не знал.

И попрежнему почти целиком он просиживал ночи у стола. Писал.

Как-то вспомнилось детство. Страшные дни суда. Томительное ожидание приговора… Монастырь.

В памяти ожил грустный отец Леонид, бойкий рябой послушник Иван Водшилов. Устрашающе-могучий поп с рыжей, начинающейся под глазами бородой… Вспомнились его рассказы на подворье о посвящении в сан, о женитьбе…

— «Пошел я к попу, топор для страха взял. Поп за косы свою жену теребит…»

Он даже засмеялся от радости. Поп! Вот кого он опишет. Ведь это же самый замечательный поп, другого такого нет. Право, хороший поп, не обирала, не грабитель, просто тёмный, необразованный человек, ходивший на медведей, дравшийся с однодеревенцами и даже не понимавший, за что его сослали в монастырь.

Как писать? Опять в стихах? Нет, на этот раз он попробует прозой.

Через несколько дней был написан рассказ «Мой отец».

6

Весть об объявлении «воли» опередила царский манифест. Фёдор Михайлович волю представлял себе очень смутно.

Что же это будет? И в первую очередь он подумал о горнорабочих. Уже не будет стоять за спиной смотритель с палкой. Хозяева должны будут уволить рабочих. Значит, не будет ни господ, ни работников? Но как же господа обойдутся без слуг? Нет, что-то не то.

В ближайший воскресный день он пошёл в Кафедральный собор. После молебствия был зачитан манифест об освобождении от крепостного рабства. Фёдор Михайлович стоял в толпе. Церковно-славянские, торжественно-напыщенные слова скользили как-то мимо сознания.

С чувством досады ходил он в этот день по улицам. Хотелось видеть людей со счастливыми, довольными лицами, но они шли серьёзные, озабоченные, даже, пожалуй… или это казалось ему? — с тревожными лицами.

Пошёл к Трейерову. Василий Афиногенович сидел на стареньком потёртом диванчике и лениво перебирал струны гитары. Фёдор Михайлович сразу выложил свои сомнения.

— Что же означает эта самая воля? Ну, не стало крепостных, значит, хозяин теперь имеет право уволить рабочих? «Ты теперь вольный, ну и убирайся!»

Василий Афиногенович поглядел на Решетникова, как ему показалось, слегка насмешливо и сквозь зубы процедил:

— Может и так случиться.

Фёдор Михайлович обиделся:

— Я к вам, Василий Афиногенович, пришёл не с шуткой. Мучит меня этот манифест. Непонятно мне… Будет лучше народу или нет?

Трейеров, ничего не ответив, тронул струны. Был и он сегодня какой-то странный.

— Ведь должно же улучшиться положение народа? — допытывался Решетников.

— Поживёте — увидите! — приподняв брови, ответил Трейеров.

Вот и всё, что узнал Фёдор Михайлович. «Поживёте — увидите»… Легко сказать: увидите. Когда это будет? И почему на сердце точно какая-то тревога? Или это оттого, что он не всё понимает?..

Он не сказал Трейерову, что задумал большую повесть. Хотелось откликнуться на событие такой важности, как воля. Хотелось показать жизнь завода, и не тёмную, а светлую сторону жизни.

Тусклое пламя свечи бросает тень на лист бумаги. Ложатся узкие строчки.

«Что за жизнь в этом заводе! Как она разнообразна, как проста! И сколько поэзии в этой чудной жизни!.. Как ни разнообразны его жители в своей сомкнутой жизни, жизни семейной, — так они дружественнее и проще в сомкнутых их кругах в работах. Они добры, хотя бывают злыми, хотя и грубы и невежливы, — и тем восприимчивее, сметливее и проще, чем ближе знакомы с горем, бедой, которые часто висят над ними и грозят какой-нибудь погибелью… Вся жизнь их шла бы хорошо, если бы не притесняли их ближайшие их начальники и не поступали так, как им хочется».

Фёдор Михайлович задумался. Потом медленно обмакнул перо в чернильницу и продолжал:

«В настоящее время нет рабов, какими были мастеровые до прекращения крепостного состояния; теперь все или уволены, или через год будут все до одного свободные. Теперь все они спокойны, довольны и веселы. С их буйным характером, весёлой жизнью им нужна была воля, свобода их действий; она им дана, и жизнь их пошла лучше».

И вдруг перо выпало. Фёдор Михайлович сжал голову руками. В самом ли деле лучше стала жизнь рабочих? А если он ошибается?

В памяти выплыло лицо Трейерова, зловеще прозвучали слова:

— «Поживёте — увидите!»