ГЛАВА V

1

Положение было скверное. Долги, литературные неудачи — совсем замучили. Серафима Семёновна родила дочь и уже месяц лежала в клинике — не могла поправиться. Фёдор Михайлович испытывал мучительную жалость к жене. Она из-за болезни не могла сама кормить девочку. Пришлось отдать её в воспитательный дом. А денег не было. «Современник» напечатал «Похождения бедного провинциала в столице» и первую часть романа «Горнорабочие». Но, прежде чем Фёдор Михайлович увидел её напечатанной, — пришлось много поработать.

И Некрасов, и Пыпин настаивали на переделках, сокращениях.

Решетников как-то в редакции прочитал Некрасову одну главу и, волнуясь, ждал, что он скажет.

А тот сидел молча, разглядывал свою желтоватую ладонь и о чём-то сосредоточенно думал.

Наконец, поднял голову.

— Знаете, господин Решетников, это так плохо, так безграмотно, как не напишет последний подьячий.

И, заметив сразу помрачневшее лицо Решетникова, добавил:

— Вы не обижайтесь, отец. Я говорю вам это, любя вас, жалея вас. Вы умный человек, и сами понимаете…

Конечно, Фёдор Михайлович понимал, что в произведениях его много недостатков. В сотый раз поднималась обида на жизнь. Ведь он хотел учиться! Но ему приходилось думать о куске хлеба. Да и теперь нелегко жить. Неприятности валились со всех сторон. Жена в клинике — никак не может поправиться. Беспокойство за неё переплеталось с тревожной мыслью, где достать денег, чтобы заплатить за лечение. Выздоровеет — понадобится кухарка. Подходит срок уплаты за квартиру… Всё это мешало, страшно мешало работать спокойно, сосредоточенно, не давало возможности учиться. Он писал много мелких вещей, но тут было мало толку: то, говорят, «нет юмору», а то вот Дмитриев, редактор «Будильника», просил статью, а когда Фёдор Михайлович написал «Путевые письма», то отказался их печатать, сослался на то, что они имеют местный характер. Фёдор Михайлович написал ещё статью. Дмитриев принял, но с печатанием тянет.

…Перед рождеством Некрасов пригласил к себе Решетникова и сказал:

— Вы напрасно обижаетесь. Вы меня не поняли. Вы знаете, в каком положении мои дела. «Современник» получает всё время предостережения, много разных хлопот, и у меня просто нет времени прочитать ваш роман. Ведь он большой. И ваше положение я понимаю, но у меня не было денег, я не мог дать много. Возьмите часть теперь, а когда я прочитаю роман, я дам больше.

— Мне не хотелось бы брать деньги вперёд, — сказал хмуро Фёдор Михайлович.

— Это ничего. Я могу вам дать сто рублей. Если даже с романом не выйдет, — вы напишете другую статью. Хотя по началу я сужу, что роман годится для «Современника». Я отдал его переписывать, как только перепишут — постараюсь скорее прочитать.

Фёдор Михайлович ничего не отвечал.

С каким бы удовольствием он отказался от этих денег, но дома не было ни копейки. Симонька скоро выпишется из клиники. Разве можно привезти её с ребёнком в угол?

Он обиделся, когда Некрасов посоветовал:

— Вы бы искали службы, каких-нибудь приватных занятий. Время такое… Не прожить литературой.

Домой шёл сердитый.

«Искать службу… Как будто он не знает, что я не чиновник. Кто меня примет на службу?» Но когда Решетников успокоился и подумал хорошенько, то сам пришёл к выводу, что, живя в Петербурге, одной литературой не прокормишься.

Сто рублей помогли расплатиться с долгами, нанять квартиру в три комнаты, выкупить мебель.

Несколько дней Фёдор Михайлович искал кормилицу — не нашёл. Сговорился с одной женщиной, чтобы она доставляла свежее коровье молоко.

Потом отправился в клинику за Серафимой Семёновной.

— Квартиру нанял? В сколько комнат? — спросила она прежде всего.

— Нанял, Симонька, квартира хорошая, в три комнаты, — ответил он, бережно ведя под руку жену.

Из клиники сразу поехали в воспитательный дом за дочкой. Оттуда — домой. Серафима Семёновна, похудевшая, бледная, обошла комнаты и сделала недовольную гримасу.

— Нам в двух комнатах нехорошо будет.

— Тут же три комнаты, Симонька.

— Где же три? Одна — тёмная, её и за комнату считать нельзя. В ней только прислуге спать…

— Я думаю, нам и двух достаточно будет, Симонька. Семья у нас небольшая. Ты с дочкой в спальне будешь, я, здесь…

— Зде-есь? — холодно переспросила Серафима Семёновна. — Значит, там — спальня и здесь кровать будет торчать? А гостей где принимать?

— Какие уж гости, Симонька! — махнул рукой Фёдор Михайлович. — Самим бы прожить…

— Ну, уж нет! — заявила жена. — У меня брат чиновник, сестра чиновница, им нужно приличный приём оказать. А тут — кровать. Надо было взять квартиру, если не в пять, то хотя в четыре комнаты.

— Но где же я возьму столько денег, Симонька! — начал убеждать Фёдор Михайлович. — И эти-то сто рублей Некрасов дал. Я ведь и сестре твоей Анне Семёновне, и брату Фёдору Семёновичу отдал, что должен был. Мебель вот выкупил, за квартиру заплатил. Да женщину нанял, чтобы молоко дочке носила хорошее.

Серафима Семёновна повернулась поражённая.

— Разве ты не нанял кормилицу?

— Я не нашёл, Симонька. Да и кормилице, говорят, нужно платить дорого. Я думал, ты поправишься, сама будешь кормить и ещё коровьим молоком, — оправдывался Фёдор Михайлович.

Но Серафима Семёновна недобро прищурила зеленовато-серые глаза и раздражённо заявила:

— Я сама кормить не стану. Я больна, у меня нет молока. Да и когда у меня практика появится, то я с ребёнком, что ли, ходить буду? Если ты не в состоянии нанять кормилицу, то зачем ты на мне женился? Брал бы простую жену. Тебе нужно было образованную, а теперь ты из меня кухарку делаешь?

Фёдор Михайлович тоже начал раздражаться:

— Ну, Симонька, образование ведь не особенное. А практика… у тебя же её нет почти. Зарабатываю я один, и немного, ну, и надо жить по средствам.

— Ах, тебе мало моего образования! А ты сам кто? Я, по крайней мере, дочь чиновника. Скажите, пожалуйста, писец какой-то и позволяет себе говорить, что я мало образована. Ты бы лучше службу искал, чем сочинениями своими заниматься. Для чего я только выходила за тебя!

Серафима Семёновна вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Фёдор Михайлович сел к столу и опустил голову.

2

С весны 1866 года, после каракозовского выстрела, началась новая полоса правительственного террора. Для уничтожения «крамолы» был призван матёрый палач Муравьёв, тот самый, который говорил о себе:

— Я не из тех Муравьёвых, которых вешают, я из тех, которые вешают сами.

Муравьёв-вешатель расправу начал круто. Все, кто ещё смел радикально мыслить, подверглись свирепому гонению. Сразу же под особое наблюдение была взята литература. Волна арестов катилась по столице и провинции.

…Бывали хуже времена,

Но не было подлей… —

писал Некрасов. «Современник» подвергся каре в первую очередь. Его сотрудники с часу на час ожидали ареста.

Эта тревога передалась и Решетникову.

Он ли непричастен к «Современнику»?

Психоз страха разрастался.

Забежал как-то Комаров, и тоже растерянный.

— Дрожишь? Все, брат, дрожим. И вины за собой никакой не знаешь, а дрожишь.

— Тебе-то что дрожать? — уныло спросил Фёдор Михайлович. — Ты — чиновник.

— Я — брат литератора Помяловского. Он хоть и умер, а захотят прицепиться — найдут за что. Петропавловская крепость, говорят, битком набита. Из провинции арестованных вагонами везут. Хорошо, что брат не дожил до этого позора. Стыдно, понимаешь, стыдно за такой заячий страх, а ничего с собой поделать не можешь. Какой-нибудь прохвост донесёт на тебя из личного неудовольствия, — и прощай, свобода!

Фёдор Михайлович угрюмо слушал. Слова Комарова вселили ещё большее беспокойство. Он смутно сознавал политическую направленность своих «Подлиповцев» и «Горнорабочих», хотя и не вполне представлял себе, какой антиправительственный смысл могут найти в его сочинениях жандармы, но время такое, что всего можно ожидать.

А всё-таки… Что бы ни случилось с ним, Решетниковым, он навеки связан со своими героями — рабочими-бедняками. И он уже успел сказать о них. Эта мысль укрепляла его.

Фёдор Михайлович предвидел трудные дни для себя.

Если даже его не арестуют, то кто же, среди этих патриотических криков и казённого славословия в честь монарха, станет печатать мрачные романы о страданиях рабочих, об издевательствах над ними своры начальников?

Решетников беспокоился за Некрасова. Ему, главе «Современника», больше всех придётся вытерпеть.

Но вскоре он был поражён, узнав из газет, что Некрасов на обеде в английском клубе прочитал свои стихи в честь Муравьёва.

— Некрасов? В честь Муравьёва?

Газета вывалилась у Решетникова из рук. Может ли быть? Не ошибся ли он? Чтобы Некрасов, тот самый Некрасов, который писал такие стихи, который призывал к борьбе, посылал на борьбу, — мог прочитать стихи в честь Муравьёва? Тут что-нибудь не так.

Решетников снова схватил газету и приблизил её к своим близоруким глазам. И снова прочитал то же сообщение об обеде в английском клубе, о том, что Некрасов читал стихи.

Ошеломлённый, растерянный, Фёдор Михайлович пошёл в редакцию «Будильника», надеясь услышать там опровержение этому невероятному сообщению.

Но в «Будильнике» были заняты своим. Редактор Дмитриев ссорился с издателем из-за того, что издатель напечатал в журнале какую-то статью без согласия Дмитриева.

Почти час просидел Решетников в «Будильнике» и слушал ссору, в которой мало что понял. Когда он поднялся, чтобы уйти, кто-то из литераторов, бывших там, спросил:

— Слыхали? Елисеев, Слепцов, Минаев, оба Курочкины — Василий и Николай — арестованы! А ваш-то Некрасов хвалёный, на руках ношенный, какую штуку отмочил, а? Вот до чего доездился на рысаках-то — стихи Муравьёву стал говорить!

— Тут что-нибудь не так, — проговорил Фёдор Михайлович.

— Чего там, батюшка, не так! Так.

— Да откуда вы это знаете? Могли ведь и соврать.

— Ну, батюшка, слухом земля полнится…

Решетников вышел из редакций и побрёл домой. Значит, правда. Напрягая мозг, Решетников пытался понять, разгадать, что за человек Некрасов.

Некрасова считали революционным поэтом. Он был другом Чернышевского, Добролюбова, Белинского. Вместе с ними вёл «Современник». Может быть, они влияли на него? Но Чернышевский уже в ссылке, а Белинский и Добролюбов давно лежат на Волковом кладбище, а между тем, оставшись один, Некрасов не изменил направления журнала.

Фёдор Михайлович вспоминал студентов-бедняков, которых кормил Некрасов, вспоминал свой первый разговор с ним, когда — голодный, бесприютный — пришёл к нему с «Подлиповцами».

— Отец, у вас, верно, опять деньжонок нет. Возьмите, сочтёмся, — звучал в ушах Решетникова негромкий хрипловатый голос.

Да и теперь Решетникова поддерживает, главным образом, Некрасов. Он точно сердцем чует, когда надо позвать и сказать:

— В деньжонках нуждаетесь? Могу дать. Берите!

И ведь он такой не только к Фёдору Михайловичу. А покойный Помяловский, которому он помогал?

А маленькие братья умершего Добролюбова, за учение которых он платит деньги?

А Николай Успенский, которого он всё время поддерживал?

И эти несчастные стихи в честь Муравьёва-вешателя.

Как же всё совместить, как понять?

Фёдор Михайлович долго сидел в мрачной задумчивости и вдруг, поражённый новой мыслью, поднял отяжелевшую голову.

Как жил он, Решетников, в эти дни?.. Это были не дни, а тугой клубок страхов и мучительного ожидания. Как проходили ночи? Малейший стук вызывал тревогу, заставлял быстро приподнять голову с подушки и напряжённо вслушиваться. Казалось, вот-вот войдут, звеня шпорами, грубо, нахально полезут во все ящики, перетрясут постель, увезут в тёмный равелин. И дверь захлопнется, как крышка гроба.

Он, Решетников, маленький человек, к покушению на царя никакого отношения не имеет, он написал только несколько произведений, в которых показал тяжёлую жизнь бедного люда — и то каждую минуту ждёт беды. А его дневник? Разве в эти дни он писал там искренно? Разве не было у него умысла писать так, чтобы, в случае обыска, эти записи прочли и поняли бы, что он не при чем? Ему хотелось защитить себя, и он защищал, как мог, как умел, хотя и понимал неприглядность такой защиты.

Не то же ли самое с Некрасовым? С другими? Кто же сейчас не боится, кто не ждёт беды и не старается от неё избавиться?

Сколько уже предостережений получал «Современник»! Может ли быть, чтобы Некрасов-поэт, Некрасов-редактор не боялся за журнал?

Вскоре Решетников в редакции «Современника» узнал, что Некрасова чуть не арестовали на квартире Елисеева. Было это так.

На другой день, после того, как ночью увезли в крепость Елисеева, «муравьёвский молодец», щеголеватый офицер Теньков, явился с полицией и понятыми к жене Елисеева и прежде всего отдал распоряжение:

— Впускать всех, не выпускать никого!

После этого он приступил к допросу Елисеевой, её прислуги, соседей и братьев.

В это время пришёл Некрасов. Елисеева заявила, что она с ним не знакома и его не знает.

— Как же вы его не знаете, когда называете Некрасовым? — спросил её Теньков.

— Живя в Петербурге, нельзя не знать Некрасова, но своими знакомыми я считаю только тех, кого принимаю у себя.

Тогда Теньков начал расспрашивать прислугу, но сколько ни мучился, — ничего не добился.

Всё это происходило в присутствии Некрасова.

Тенькову пришлось его отпустить, предварительна спросив, зачем он сюда приходил.

— Я приходил к своему сотруднику Елисееву, — ответил Некрасов, низко поклонился жене Елисеева и вышел.

Не успела ещё закрыться за ним дверь, как Теньков, взбешенный, со сжатыми кулаками, набросился на жену Елисеева и начал кричать:

— Все вы виноваты! Вы у правосудия выхватили самую ценную добычу! Если бы не вы, мы бы взяли этого подлеца… Он думает, купит правосудие, написавши стихи в честь Муравьёва. Всё равно ему не верят! Если бы вы не подсунулись тут со своими показаниями, я арестовал бы его, и со страху он мог бы сказать что-нибудь такое, что послужило бы нитью на открытие заговора. Уж, наверно, Некрасов играет здесь не последнюю роль. Ну, погоди! Не увернётся он, не может быть, чтобы его нельзя было заполучить!

А Некрасов приходил, чтобы успокоить Елисееву и дать ей денег. Фёдор Михайлович слушал этот рассказ с жадным вниманием, и Некрасов вставал перед ним в прежнем светлом ореоле. Росло уважение к этому человеку, было стыдно своих сомнений в нём, своих мелких придирок к нему, своего недовольства.

3

Однако спасти «Современник» Некрасову не удалось — он был закрыт навсегда.

Та же судьба постигла и «Русское слово».

Некрасов уехал в деревню.

Теперь Решетникову приходилось работать, почти не отходя от стола, нужно было искать другие редакции, где он мог бы печататься. Писал массу мелких вещей для «Будильника», для «Искры», даже в московский журнальчик «Развлечение».

Но дела шли из рук вон плохо. В «Будильнике» засело несколько статей и очерков. В «Искре» куда-то исчезли «Яков Петрович» и «Дедушка Онисим». Гонорар платили по частям да ещё с насмешками.

Пробовал Фёдор Михайлович издать свои сочинения — и здесь толку не вышло. Издатели не решались покупать его произведений и отделывались обещанием подумать до осени. А осень далеко. За это время можно с голоду помереть. К тому же цензура запрещала одну за другой его мелкие вещи.

Жили Решетниковы теперь в Петергофе, на даче. Во-первых, было дешевле, комната на всё лето стоила двадцать пять рублей, во-вторых, дача была удобным предлогом расстаться с родственниками. Но Фёдор Семёнович донимал и здесь: Решетников был ему должен. Впрочем, кому он не был должен? Каргаполову, квартирной хозяйке, кормилице, Некрасову…

Серафима Семёновна заложила свою шубу, благо было лето, но не спас и заклад: всё равно приходилось жить в долг.

Просвета не было. Ему — писателю из народа — приходилось труднее, чем кому бы то ни было. Каждый день нужно было думать, на что купить молока для ребёнка, как прокормиться самим.

А тут ещё дядя прислал письмо, от которого сердце защемило.

Фёдор Михайлович предлагал ему с тёткой приехать в Петербург, чтобы жить вместе. Серафима Семёновна ничего против не имела. Но дядя не захотел понять доброго чувства племянника и вот как ответил на его приглашение:

«…буду жить в Перми, а в Петербург не поеду и твоего совета не послушаюсь. Ты тоже ни одного совета моего не послушал и ни одной воли моей не исполнил. Из Екатеринбурга в Пермь переправился — не спросился меня; из Перми в Петербург поехал — тоже. А лучше ли себе наделал? Нисколько: гораздо хуже. А теперь бы ты в казённой палате послуживал припеваючи, даже, может быть, тут же куда-нибудь приткнулся. Вот бы у нас и пошло дело колесом…»

Фёдор Михайлович задумался с письмом в руке. Лучше ли он сделал, уехав из Перми? Мгновенно память нарисовала Пермь, казённую палату, чиновников, Толмачёва… годы лишений в Петербурге и мыканье по квартирам, по редакциям. Да, жизнь в Перми была устойчивее, сытее, но… если бы пришлось начинать всё сначала, то он, зная уже, что его ждёт, всё-таки снова уехал бы в Петербург.

«…Ты везде оглашал своё воспитание, что ты воспитывался у дяди низкого сословия и который, получивши первый чин, купил жене, а твоей тётке шляпу, и будто она ей не пристала, как на корове седло, и будто у ней только и знакомых, что нищие старухи. Крайне ты ошибся и обманул читателей твоих статей, тем более, что я тоже взят не из низкого сословия. Дед мой был в Перми уездным казначеем, имел крепостных людей. А сын его, Василий, а мой отец — тоже, что твоё дело — шарлатан: не хотел нигде служить, женился — и прижил меня и прочих. Вот и потерял дворянское родство.

Не думай, брат, ты сам дойдёшь до этого. Положим, что ты надеешься на сочинение, но это непрочно, а сделаешься болен, то и перекусить нечего будет. Вот и вспомнишь все мои тебе наставления, что никогда ошибки в словах не делаю. А тебя ещё прошу — в последний раз тебя прошу! — забыть, что воспитывал тебя и что ты имеешь дядю и тётку в Перми. А другой бы, благонамеренный человек, должен бы почесть нас паче родного отца и матери, но тобою всё это оставлено, да даже и святые-то, должно быть, тобою отринуты. И не пиши мне ни одной строки, также и я к тебе не стану. И принимать твоих писем не стану.

Прощай. Желаем тебе в последний раз здоровья и остаёмся известные тебе

Василий и Мария Решетниковы».

Далее шла приписка:

«Мне теперь только ещё сказывали, что граф Толстой ревизовал Алек. Мих. Петрова в Оханске, который передал ему о твоём сочинении в пермской конторе и о моём служении; Толстой сказал, что я его воспитателя из службы выгоню — и, действительно, своё исполнил. Вот я и шатаюсь».

В письме дяди, в каждой строчке была горькая обида. Фёдор Михайлович чувствовал себя виноватым и в то же время не знал за собой вины. Жить жизнью дяди и тётки он не мог.

Он вздохнул и спрятал письмо.

С каждым днём он становился угрюмее. В каждом человеке подозревал неискренность, лицемерие. От каждого ожидал какого-то подвоха.

Мнительность его в эти дни возросла до предела. Как-то владелец книжного магазина Звонарёв сказал Решетникову, что Некрасов просил его, Звонарёва, выдать Фёдору Михайловичу двадцать пять рублей.

Это было явное проявление обычной некрасовской заботливости. Ведь он отлично знал, что закрытие «Современника» и «Русского слова» должно было вырвать перо из рук многих литераторов, и из рук Решетникова особенно. Знал, что ему, вообще плохо обеспеченному, теперь приходится тяжелее, чем когда бы то ни было. Но Решетников, усмотрев в этой заботливости какую-то «ловушку», не хотел брать деньги. И только, одумавшись, взял, решив, что напишет роман о петербургских рабочих и отдаст его Некрасову.

Двадцать пять рублей на время потушили то и дело вспыхивавшие ссоры с Серафимой Семёновной. Она безуспешно хлопотала о казённом месте акушерки и страшно раздражалась по каждому поводу. Особенно её выводило из себя отсутствие денег.

— Измучилась я. И зачем только я связалась с тобой? Вышла бы я за своего брата-чиновника, получал бы он жалованье, и жила бы я, как люди живут. Где сегодня брать деньги на провизию?

— Но что же я сделаю, Симонька? Ведь я не лентяй. Я много пишу.

— Пишешь много, а толку от этого мало.

— Да ведь ты сама знаешь, какое сейчас время. Сколько журналов позакрывали, печатать сочинения почти что и негде.

— Жениться не нужно было! — сердито бросала Серафима Семёновна и уходила, громко стукнув дверью.

Осенью дела стали немного лучше.

Хорошо работалось над новым романом из жизни рабочих. Решетников назвал его «Глумовы», рассказывал в нём печальную историю о лишениях, голоде, издевательствах над рабочим человеком.

Первую часть романа отдал Благосветлову, который теперь был редактором журнала «Дело». Благосветлову роман понравился, он стал торопить Фёдора Михайловича с окончанием, и Решетников с увлечением, забыв обо всём, писал один лист за другим.

Кроме того, удалось продать «Подлиповцев» издателю Звонарёву за шестьдесят один рубль двадцать пять копеек.