ГЛАВА VI

1

Смелости поговорить с ревизором не хватало. Он написал ему письмо, в котором подробно рассказал о себе и попросил прочитать какую-нибудь из его драм. Александр Васильевич Брилевич, так звали ревизора, прочитал письмо и, улыбаясь, спросил:

— Так вы сочинитель? Что краснеете? Вы драматический писатель?

Брилевич расхохотался. Фёдора Михайловича смех этот обидел, и он раскаялся, что заговорил с ревизором. А Брилевич продолжал:

— Я вам скажу, что сочинители все ни к чему негодный народ. Впрочем, я вас испытаю. Приготовьте мне через две недели рекрутский устав.

Брилевич отошёл к своему помощнику и со смехом стал рассказывать о письме Фёдора Михайловича.

Сослуживцы, узнав, что Брилевич велел Фёдору Михайловичу написать рекрутский устав, позавидовали:

— Экое, подумаешь, счастье!.. Это он тебе должность хорошую хочет дать!

А Фёдор Михайлович не знал, как ему взяться за составление устава. Начал читать законы — непонятно. Посоветоваться… с кем же?

Сам Брилевич пришёл на помощь.

— Вы читали рекрутские дела? — спросил он.

— Нет.

— Отчего же вы не читали?

— Вы велели мне читать закон, а дел мне без вашего разрешения никто бы не дал.

— Вот вам два дела. Ступайте в ту комнату, прочитайте и скажите, как, отчего и почему…

Дела были небольшие, но Фёдор Михайлович, взволнованный, долго не мог понять их.

Мешал тяжёлый канцелярский слог, которым были написаны доклады.

Всё-таки одолел и сказал Брилевичу своё мнение о правильности решения этих дел.

— Хорошо! — одобрил Брилевич и начал задавать вопросы по делопроизводству, явно стараясь сбить Решетникова с толку.

Но Фёдор Михайлович, хоть и не блестяще, а ответил на все.

— Теперь я вижу, что вы читали закон и кое-что смыслите, — сказал Брилевич. — Но вот что: вы хотите ехать в Петербург, а не знаете, что это за город. Ваша Пермь в сравнении с Петербургом — дрянной угол, деревня. Там один квартал больше вашего города. Вы мечтаете, что вы гений! Удивительно! Да ведь вы доклада хорошенько не в состоянии сочинить, не только что печатать ваши марания. Получше вашего брата сочинители там голодают.

— Перепиской я никому не принесу пользы, — сказал на это Фёдор Михайлович.

— Врёте, отечеству принесёте пользу!

— Переписываю я не отечеству, а людям обыкновенным, как и я.

— Вот вы и вольнодумствуете! Знаете, что с вами за это можно сделать? — Брилевич прищурил весёлые глаза. — Возмечтали вы о себе, Решетников. Да!

Потом неожиданно смягчился:

— Ну, хорошо, я переведу вас, но с условием, что вы бросите своё сочинительство. Дайте слово, иначе не переведу.

Брилевич заставлял солгать. Конечно, можно было и не лгать, но тогда — надо остаться в Перми. Чёрт с ним!

— Я брошу… Не буду сочинять.

— Ну и хорошо! — обрадовался Брилевич. — Я приму в вас участие, как отец. Помните, что там надо трудиться, а вы с вашим почерком найдёте работу. Кроме департамента, можете заниматься в квартале. Там дадут вам рублей восемь. Через два года сделаю помощником столоначальника. Главное, почитайте меня, ласковы будьте со служащими и не глядите на начальников исподлобья, как теперь.

Радостный вышел Фёдор Михайлович от размякшего ревизора. Не утерпел, рассказал секретарю, что его переводят в Петербург. Секретарь разболтал чиновникам.

— Ишь, несидячая пташка! Советником захотелось быть? Смотри, коли ревизором будешь, не забывай своих товарищей: пирог сделаем! — говорили чиновники.

— Где ему! Хоть похвастает…

— Дуракам счастье! Дурацкое это счастье.

— Молчи, ведь он сочинитель. Ужо он нас опишет.

Вскоре Брилевич уехал. Всяких чертей и болезней пожелали вслед ему чиновники. Фёдор Михайлович затосковал. Палату невзлюбил сильнее прежнего. Работа валилась из рук. Даже читать он не мог. Все мысли были сосредоточены на отъезде.

Через три месяца из министерства пришло распоряжение о переводе из Перми некоторых чиновников.

Секретарю дали орден, одного бухгалтера назначили советником. Двух столоначальников отдали под суд. Председателя палаты Толмачёва причислили к министерству. О Решетникове не было ни одного слова.

— Обманул Брилевич, забыл…

Прошёл ещё месяц. И вот однажды, когда Фёдор Михайлович был в особенно мрачном настроении, ему принесли письмо. Брилевич писал, что теперь можно подать прошение и выехать, когда из департамента затребуют формулярный список.

Дурное настроение как рукой сняло. Начались хлопоты. Нужно было поскорее написать прошение, послать письмо дяде и крепко подумать о том, где достать деньги на поездку в Петербург. Письмо и прошение были написаны и отосланы в тот же день, а насчёт денег… Фёдор Михайлович решил устроить лотерею: были часы, подарок дяди, и старые книги. Немного, но всё-таки. Да ещё жалованье. Вот и наберётся кое-что. Доехать будет с чем, а там…

— А вдруг перевод не состоится? Если там заместят вакансию? Тогда что? С чем возвращаться? — всплывала тревожная мысль.

Но Фёдор Михайлович старался отгонять эти мысли.

Что вперёд загадывать? Живой человек не пропадёт!

Он стал нетерпеливо ожидать бумагу из министерства. Тщательно просматривал каждую почту. Но пока что пришло только, по обыкновению, гневное письмо от дяди. Василий Васильевич был вне себя оттого, что Федя всё-таки уезжает, и объявлял, что знать его не хочет. И писем писать ему больше не будет.

2

Время шло медленно. Казалось, никогда не было таких длинных месяцев, таких нудных дней.

Фёдор Михайлович нещадно ругал медлившее министерство, а тут ещё о «Скрипаче» и «Раскольнике» ничего не было известно. Достоевский упорно молчал. Это было обидно.

Наконец, бумага из министерства пришла. Министерство предлагало палате выслать формуляр Решетникова.

Сослуживцы поздравили его, он получил отпуск и поехал к дяде и тётке.

Дорога прошла в невесёлых размышлениях. Что скажет дядя? Как тётка отнесётся к отъезду Фёдора Михайловича?..

В одиннадцатом часу утра Фёдор Михайлович подъехал к оханской почтовой конторе. Квартира почтмейстера была там же.

Решетников увидел дядю. Он стоял у окна и пристально всматривался в проезжего.

— Это к нам! — проговорил он громко. — Какой такой чёрт!

В воротах показалась тётка. Она была в старом ситцевом платьишке, со скалкой в руке. За тёткой шёл дядя в халате, с папиросой. Тётка вытерла фартуком глаза и губы и бросилась к племяннику.

— А, это ты, племянничек! — проговорил дядя.

— Как это вы надумали посетить нас? — спрашивала тётка.

Федя поцеловал их обоих.

— Смотри, что нам дали! — с горечью сказал дядя, указывая на дом.

Не понимая, Фёдор Михайлович оглядел улицу.

— Место провинциальное, зато воздух хорош.

— Да ты посмотри, где почтмейстер-то живет!

Теперь Фёдор Михайлович понял: дяде не нравилась его квартира.

— Ну, как ревизор?

— Уехал.

— А ведь ты просился в Петербург?

— Просился! — ответил Фёдор Михайлович и хотел сказать, что его переводят, но дядя сказал:

— Я тебе говорил раньше своё мнение.

Пообедали. Фёдор Михайлович решился сказать, что через неделю едет в Петербург.

Дядя и тётка долго молча смотрели на племянника. Потом посмотрели друг на друга.

— Ну, что ты скажешь на это? — спросила, наконец, тётка.

— Ну вот! — невпопад ответил дядя и тяжело вздохнул. — Бог с тобой, Фёдор Михайлович.

И отвернулся к окну.

— Я, папаша, только съезжу.

— Бог с тобой! — сказала тётка и залилась горькими слезами.

— На себя пеняй! — бросил ей Василий Васильевич. — Кто тебе велел женить брата!.. — и он снова ушёл в контору.

Дни проходили тягостно. Вставали рано, пили чай. После чая дядя уходил в контору, попросту — в другую комнату. Возвращался оттуда очень скоро — делать было нечего. Тётка возилась с обедом. После обеда ложились спать. Потом наступали часы злейшей скуки. Идти было некуда, к себе никого не ждали.

Дядя развлекался тем, что безостановочно ругал всех, кого придётся: и жизнь, и город, и дороговизну, и то, что приходится просить в суде взаймы писчую бумагу для почтовой конторы.

С Фёдором Михайловичем отношения были натянутыми. Несколько раз тётка плакала, дядя пытался убедить племянника отказаться от поездки в Петербург.

— Ну, что ты там будешь делать? Шары продавать? — в десятый раз спрашивал он.

— Я буду служить в министерстве.

— Поди-кось, без тебя там мало шатается людей без места. Служил бы знал, а не шатался без дела. Всё бы ты ездил. Эдак, брат, никогда должности не получишь.

Всё это Фёдор Михайлович давно и не один раз слышал. Решение его — уехать — было твёрдое, несмотря ни на что. Дядины убеждения вызывали только чувство досадливой скуки.

С трудом прожил Решетников у дяди четыре дня.

Перед самым отъездом приехал дядя Пётр Алексеевич Алалыкин. Василий Васильевич едва поздоровался с ним и закричал:

— Вот, смотрите на парня: в Петербург едет! Сочинителем хочет быть!

Он ожидал, что Пётр Алексеевич станет отговаривать Фёдора Михайловича от поездки. Но тот отнёсся к этому иначе.

— Хорошее дело, — сказал он, — вам же честь будет, коли он сочинителем станет.

— Это мой-то Тюнька? Что вы, что вы! Куда ему, с его-то рылом, с его башкой! Что он: ни шест, ни весло!

— Да ведь он уж писал. Я сам читал в «Губернских ведомостях».

— Да одинаковых-то фамилий разве мало на свете? Не он это писал, не верю. А что он марал, так ему назад вернули.

— Полно, будет! — уговаривал Алалыкин. — Федя хорошо делает, что едет.

Дядя пришёл в совершенную ярость.

— Не ваше дело! А коли он хочет ехать — нет ему моего благословения. Прокляну! — бушевал он.

Подошли последние минуты.

Тётка с плачем повисла на шее Фёдора Михайловича.

Он обнял её крепко-крепко. Кто знает, придётся ли ещё увидеться…

— Маменька, не забывайте меня…

Марья Алексеевна горько плакала.

— Ты не забывай, выйдешь в люди — вспомни нас.

— Чего ревёшь? — накинулся дядя на жену. — Не о чем тут реветь, раз он нас знать не хочет. Выкормили соколика!

Он отошёл к стене. Фёдор Михайлович видел, как дядя ладонью вытирает глаза. Потом он вынул из кармана кошелёк и повернулся к племяннику.

— На, бери! — сказал он, протягивая шесть рублей. — Денег-то у тебя, поди, не густо. Эх, Тюнька, Тюнька!

Лошадь нетерпеливо мотала головой. Позванивали бубенчики, подвязанные к дуге. Фёдор Михайлович сошёл со скрипучего крылечка, на котором ему, может быть, не бывать больше.

Ещё одно последнее объятие, последние бессвязные незапомнившиеся слова прощания, резкий, истерический вскрик тётки — и старенький деревянный дом почтовой конторы остался позади.

3

Денег, вместе с жалованьем, набралось пятьдесят рублей. Доехать хватит и немного останется на первые дни в Петербурге. Ночью — хоть глаза сшей — не мог уснуть.

Утром отправился на пристань.

На пристани шла суета, толкотня. Люди торопились занять места на пароходе. Слышались крики. С парохода и с пристани махали носовыми платками.

Несколько сослуживцев пришли провожать Фёдора Михайловича. Они над чем-то смеялись, что-то говорили, Фёдор Михайлович не разбирал — что.

Пароход загудел в третий раз, дрогнул и стал медленно поворачиваться, отходить. Последний взгляд на родной город. Почта, сад — «козий загон»… Вот и спуск к нему, горка…

Когда Пермь скрылась из глаз, Фёдор Михайлович поднял крышку чемодана и вынул дневник.

«…Я простился с друзьями, и, когда пароход стал отплывать от берега, мне стало крепко грустно… От меня удалялся и милый город, удалялась милая река, которую я любил с детства, с её бурлаками… Я любил на ней плавать, и когда рыбачил в детстве, подолгу задумывался над природой, мне чего-то хотелось, куда-то меня тянуло… На ней я провёл горькую пору моей жизни, на ней узнал себя, сличая людей… Я был туп в то время, но я рвался быть лучше. В Перми я ничего для себя не сделал. Моё воспитание, забитость… Был ли хоть один день с какой-нибудь надеждой? А любил я берег Камы, любил просиживать подолгу ночью у архиерейского ключика и любоваться тихою Камою, звёздами и серо-тёмными тучами, отражающимися в воде, всплески рыболовов, закамские огоньки и лёд, когда он шумит и ломает всё на пути… Да, любил я твою природу, Кама! Теперь ты катишь меня далеко, и бог весть, ворочусь ли я?..»