ГЛАВА III

1

15 апреля 1857 года Федя вновь был принят в уездное училище.

Тот же класс, с теми же грязными, испещрёнными чернильными пятнами, стенами. Та же старая, потрёпанная карта, криво повешенная на классной доске. И хотя ученики другие, и учителя есть новые, но сонная одурь в классе всё та же.

Урок истории. Так же, как и раньше, Протопопов ходит между рядами парт и рассказывает.

Федя смотрит на его сутулую спину, аккуратно нашитую на локоть заплату и недобро вспоминает, как этот же самый Протопопов, вытаращив свои рыбьи глаза, до хрипоты кричал, когда открылась история с письмами и газетами.

— Вор! Мошенник! В остроге таких гноить надо!.. В остроге!

А когда газеты и книжки брал читать, небось, тогда об остроге не вспоминал…

Голос учителя, казалось, растекался медленно, как пролитый клей. В ушах начиналось жужжание. А в окна, сплошь покрытые замысловатым ледяным узором, чуть пробивалось солнце.

Федя учился последнюю зиму.

Но как хотелось учиться ещё! Теперь Федя шёл одним из лучших учеников. Единицы, двойки исчезли из классного журнала.

Вот скоро кончит он училище. Пойти бы учиться дальше, стать образованным человеком и… самому бы писать. Писать бы так, как Пушкин писал.

Потихоньку, за спиной учителя, Федя тянет из парты книгу, открывает её и, чуть приподняв крышку, позабыв всё на свете, читает:

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы,

О вы, поэзии прелестной

Благословенные мечты!..

В эту зиму Федя тоже начал писать стихи и длинные сочинения. Другие ученики кое-как, на четвертушке бумаги, а Федя — на пяти-шести листах, и самым мелким почерком.

Школьники даже «сочинителем» стали дразнить. Но хотя кличка «сочинитель» звучала насмешливо, всё-таки чувствовалось в ней некоторое уважение к Феде.

Зато дядя Василий Васильевич уважения никакого не выражал.

— Ты это опять, — удивлялся он, наткнувшись на толстую тетрадь, всю исписанную стихами. — Мало тебе досталось из-за одной глупости? Другую придумал? Я полагал, что чем старше, тем умнее будешь, а ты всё — дурак дураком. Бестолочь!

Он повысил голос:

— Блажь из головы выкинь! Со-чи-ни-тель! Знаешь ли кто такие сочинители? — самые последние люди, пьяницы, кляузники, вольнодумцы, вот кто!

Хотел было Федя показать ему Пушкина, да во-время одумался: что толку? Дядя никогда не читает, терпеть не может печатного слова, кроме «Сенатских ведомостей», да и те читает только для того, чтобы не пропустить сообщения о своём производстве в чин.

Нет, с дядей не сговориться. Не понять ему Фединых стремлений, не понять, что в груди у Феди такая сладостная боль, когда он читает пушкинские строки:

Ты сердцу возвратила мир,

Ты сохранила мне свободу —

Кипящей младости кумир!

Скоро ли, наконец, он станет распоряжаться собой?! Есть же где-то другая жизнь, другие люди… Встретиться бы хоть с одним…

Федя пробовал заговорить с дядей о своём будущем. Но у дяди всё было просто:

— Кончишь училище — служить станешь.

— Как служить?

— Вот дурья голова! А как я служу? Как другие служат?! Пользу царю и отечеству приносить — вот как. А будешь служить верой и правдой — чин получишь.

И мечтательно добавил:

— Скоро уж и я чин получу. Тогда… тогда не хватай меня голой рукой!

Чин. Что такое чин? Для чего он? Вот дядя. Служит он уже тридцать лет. Тридцать лет тянет служебную лямку. А получит чин — что изменится? Жалованья больше? Да разве в этом счастье?!

Нет. Ему этого не нужно. Видит он дядину жизнь. Он хочет другой.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суро…

— Решетников! Повтори, что я сказал.

Федя вздрогнул, поднялся с парты. Непонимающим взглядом уставился в рыбьи глаза учителя.

— А-а, не знаешь, не слушал, стало быть! Воспоминаниям приятным предаёшься, что ли?

— Суворовские походы, суворовские походы, — шепчет кто-то из учеников за спиной Феди.

Ну, это-то он знает. Давно уж выучил весь учебник.

И он подробно и толково повторяет то, что только что рассказывал учитель.

— Что это с тобой сделалось, Решетников? — говорит Протопопов, выводя в классном журнале пятёрку. — Раньше из единиц, бывало, не выходил, а нынче ученик хоть куда.

Протопопов проговорил это так, как будто ему было жаль, что Федя теперь ученик «хоть куда».

— Всё-таки взгляд на учителя должен устремлять, а не на окна, — внушительно добавил он. — А то выпереть тебя в три шеи сейчас можно, даром, что хорошо учишься. Ты вон, говорят, всё стишки пишешь. Смотри, этак и до вольнодумства докатишься.

2

Как-то, возвратясь из школы, Федя застал дома гостей: старую знакомую и приятельницу тётки — Пелагею Петровну, низенькую, рыхлую, похожую на кадушку, женщину, с дочерью Оленькой. Оленьку Федя знал давно. Это была та самая Олютка, с которой Федя часто играл в детстве. У неё были длинные тёмнорусые косы, большие голубые глаза. Ох, как Федя ненавидел эти косы! Пойдёт, бывало, звать Олютку играть, а она косы чешет. Жди, когда она расчешет их да заплетёт. Дёрнет Федя волосы, крепко дёрнет, а у неё глаза сейчас слезами нальются.

Игры давно уже прекратились. Оба выросли.

Гости сидели за столом, на столе дымились пельмени, стоял полуштоф. Это для Ольгиной матери — попивала она крепко, хоть и была бедной вдовой. Дядя и тётка сидели тут же.

Федя как увидал Ольгу, так и залился краской, а дядя засмеялся:

— Чего скраснел, жених? Вот кончишь училище, поступишь на службу и поженим вас с Олей.

Ольга голову опустила низко-низко, только и видно уши да часть вспыхнувшей щеки, а Федя злыми глазами посмотрел на дядю и ушёл за печку.

Василий Васильевич, казалось, был очень доволен.

— Оленька, пойдёшь за Федю замуж? — спросил он.

Федя с невольно замершим сердцем напряжённо ждал ответа Ольги.

— Как мамаша велит, — тихо ответила она, наконец.

«Вот дура!.. «как мамаша велит», а сама-то что же, хочет или нет? Да мне-то что, — вдруг рассердился он, — я сам не хочу на ней жениться!»

Чего они говорят о женитьбе? Совсем он не к этому стремится.

И зачем это дяде нужно каждый раз повторять одно и то же? Он и не думает жениться на Ольге… всё равно не будет, хоть она и красивая.

И он всячески старался взбегать встреч с Ольгой.

3

Однажды утром, за чаем, развернув только что полученный номер «Сенатских ведомостей», дядя переменился в лице.

Он поправил очки на носу, наклонился ближе, отодвинулся, снова наклонился, как бы не веря своим глазам.

Потом медленно сложил газету, снял очки, отложил их в сторону, помолчал и сказал торжественно-строго:

— Произведён в коллежские регистраторы!..

Тётка испуганно взглянула на него: не спятил ли?

— Ты бы хорошенько посмотрел…

— Уж не беспокойся, — так же торжественно уверил её дядя: — Произведён.

— Слава тебе, господи! — тётка перекрестилась на иконы. — А ты бы ещё посмотрел.

В другое время тётке здорово бы досталось за недоверие. Но сейчас дядя был преисполнен такой радости, что только, снисходительно усмехнувшись, развернул газету и вслух прочитал о своём производстве.

Тётка заплакала от радости, кинулась целовать дядю. Потом решительно сдёрнула старенькую косынку с головы.

— Хватит уж. Поносила. Теперь мне шляпка полагается.

Поздравил дядю и Федя. Поздравление было принято благосклонно, но и на этот раз дядя не пропустил удобного случая прочесть нравоучение:

— Гляди на дядю и поучайся. Видишь, дослужился и чин получил.

Дядя как будто забыл все свои мытарства, свою тридцатилетнюю лямку до получения этого чина. Четыре раза начальство отказывало ему в производстве. Ну, мало что было, а зато теперь он имеет чин, может получить должность почтмейстера. Из всей родни только он один и стал чиновником — как же ему было не радоваться!?

Федя с любопытством наблюдал за дядей и тёткой.

Василий Васильевич стал хлопотать, чтобы его назначили уездным почтмейстером, как полагалось по чину.

Но губернскому почтмейстеру, от которого, зависело назначение, надо было дать взятку. Василий Васильевич не дал. Назначили другого. Стал проситься помощником почтмейстера в Екатеринбург — отказали.

Тогда, разозлившись, Василий Васильевич подал прошение выше, минуя губернского почтмейстера, и получил назначение даже скорее, чем ожидал. Предписывалось немедленно выехать в Екатеринбург, а Федя ещё учился. Думали-думали как быть и, наконец, решили, что полгода Федя проживёт и один, кончит училище и тогда тоже приедет в Екатеринбург.

Федю устроили на квартире.

— Ты, Тюнька, того… Не дури тут. Учись. Слушайся, — наставлял Василий Васильевич перед отъездом.

— Феденька, чёрное бельишко Олюткина мать, тебе постирает, носи ей, да гляди, чтобы не терялось. Голову чеши, — не отставала Марья Алексеевна.

Федя с трудом выслушивал все наставления. Он радовался отъезду дяди и тётки, радовался тому, что останется один.

4

Федя аккуратно посещал училище, старательно готовил уроки, а по ночам ходил по улицам с караульной доской. В Перми часто бывали пожары, и Федя за двадцать копеек в ночь нанимался сторожить добро пермских жителей. На эти деньги он покупал книжки. Дядя посылал мало: еле хватало прокормиться и заплатить за угол.

Наступил день выпуска. Федя возвращался из училища, держа в руке аттестат, свёрнутый в трубочку. Странное чувство испытывал он. Неужели это — право на свободу, на самостоятельную жизнь? С этим аттестатом он может поступить на службу. Но ведь он так мало знает. Ещё бы поучиться…

Феде захотелось ещё раз прочитать аттестат. Развернул трубку. Блеснули золотом расположенные полукругом слова: «Казанский учебный округ», под ними вычурными буквами напечатано: «Свидетельство». А дальше:

«Ученик Фёдор Михайлович, сын Решетников, из почтальонских детей, имеющий от роду 17 лет, обучался с 15 апреля 1857 г. по 24-е июля 1859 г. в Пермском уездном училище и окончил в оном полный курс учения. Во время учения поведения был отличного. В преподаваемых предметах оказал успехи: 1) в законе божием — отличные; 2) в русском языке — хорошие; 3) арифметике — достаточные; 4) в геометрии — достаточные; 5) в истории — отличные; 6) в географии — отличные; 7) в чистописании — отличные; 8) в рисовании и черчении — хорошие, а потому имеет право на преимущества, предоставленные высочайше утв. 28 ноября 1834 г. дополнит. прав. к уст. о гражд. службе окончившим курс в уездных училищах.

В удостоверение чего и дано ему сие свидетельство за печатью училища. Пермь, июля 24 дня 1859 г. Штатный смотритель Н. Иванов, законоучитель свящ. П. Накаряков, учитель арифметики и геометрии В. Некипелов и учитель истории и географии Б. Протопопов».

Хорошо! Как ярко светит солнце. И Пермь-то сегодня какая. Будто радуется вместе с Федей. Даже грязные улицы, тротуары с поминутно проваливающимися досками, даже эти, всегда скучные, серые домишки на Обвинской, казалось, поздравляли сегодня Федю с большой, хорошей переменой в жизни.

Он дошёл до своей квартиры — мрачной, покосившейся избушки, представил себе всегда угрюмую старуху-хозяйку, постоянно следившую, чтобы Федя не наделал пожара, и круто повернул назад. Чего с ней сидеть! Лучше на Каму!

Ведь скоро придётся расстаться с любимой рекой. Федя быстро дошёл до спуска и бегом сбежал к берегу. Вот и лодка, на ней всегда ездили все почтовые. Федя подвязал верёвочкой аттестат к книжкам и бережно положил на скамейку. Потом заржавленной банкой вычерпал из лодки воду и, сильно взмахивая вёслами, поплыл. Выехал на середину реки и опустил вёсла. Предоставленная себе, лодка тихо плыла вниз по течению. Федя задумался.

Эти полгода он прожил один. Никто его не ругал, не донимал наставлениями, не упрекал. Конечно, и дядя, и тётка любят его, он это знает, но они всегда попрекали его то тем, то другим. Надоело. Они заставляют его жить по-своему. Федя вытащил из кармана измятое письмо, полученное неделю назад. Это — ответ на просьбу Феди позволить ему не сразу ехать в Екатеринбург, а съездить к каким-нибудь родственникам. Хотелось поглядеть, как живут люди в других местах.

Где же дядя позволит!

«Душевно радуюсь, что оканчивается учение твоё, но теперь надо подумать об определении твоём, а не о гулянке… Думай-ка лучше о службе, а не о прогулке своей…»

Вот и весь дядин ответ. Конечно, Федя не может не согласиться с тем, что дядя прав. На поездку нужны лишние деньги, а их нет, но… ехать в Екатеринбург, опять под постоянное наблюдение и ворчание родных, навсегда распрощаться с любимой Пермью, с Камой… Многое она открыла ему. По ней шли караваны, груженные медью, железом, чугуном. Шли суда с солью. Их тянули усталые, измождённые люди. Каждая верёвка, протянутая с баржи на берег, опоясывавшая натруженные плечи бурлаков, без слов говорила о их жизни и страданиях. Никогда не забудет Федя, как однажды оборвалась эта верёвка и бурлаки покалечились.

Эти люди невыносимо тяжёлым трудом зарабатывали себе хлеб. Многое узнал Федя о жизни простых людей, сидя с бурлаками ночью на берегу у костра. Грубые на вид, оборванные и грязные, они настоящие люди, все кормятся их трудом.

Не раз он писал для них письма. У каждого в деревне голодная семья, дети. А послать нечего.

Их обсчитывают, жестоко обманывают и даже бьют. Хорошо, если при окончательном расчёте удастся получить гроши, а нередко приходится возвращаться домой, прося милостыню.

«Как же это? Отчего? Почему никто не подумает о бедном люде?» Помнит Федя, как однажды у костра вели бурлаки разговор о своей тяжёлой жизни, о самоуправстве хозяев и один из них решительно сказал: «Воля нужна, ребята, тогда собачьей жизни конец!»

«Что это за воля, и почему её нет? Нет, что-то в жизни устроено не так».

На эти вопросы ответов Федя не находил. «Может, есть такие книги, в которых всё написано? Пока таких книг не приходилось читать. А если их нет? Тогда… тогда взять и самому описать жизнь несчастных бедняков, пусть все читают и задумываются над этим. Но для этого нужно много ещё учиться».

5

Едва только он перешагнул через порог дядиной квартиры в Екатеринбурге, как Марья Алексеевна спросила:

— Ну, что? Ещё на год оставили?

— Нет, я кончил училище, — ответил Федя. — У меня и аттестат хороший.

— Едва-то, едва выучился!

На глазах у тётки показались слёзы. Федя заметил их, и у него самого комок подступил к горлу. Охватило чувство благодарности к этой, вырастившей его, женщине. Он подошёл ближе и поклонился ей в ноги:

— Покорно благодарю, маменька! Покорно благодарю за всё.

— То-то и есть. А сколько ты нам бед наделал! Сколько ты нам стоишь!

— Простите, маменька!

— Дядю благодари, а я что!

Марья Алексеевна обняла и поцеловала Федю.

Дядя был в конторе. Возвратясь и поздоровавшись с Федей, он внимательно прочитал аттестат и сказал, хмурясь:

— Понимаешь ли ты, кто образование тебе дал? Сколько я потратил на тебя, а?

— Покорно благодарю, папенька!

— Ну то-то. Все вы не чувствуете добродетелей.

Тётке стало жаль Федю.

— Полно, — сказала она. — Авось, он и не забудет нас.

На радостях она приготовила лишнее блюдо к обеду. Федя видел её хлопоты и думал:

«Как только буду получать хорошее жалованье, непременно куплю ей на платье, а дяде на сюртук… Уж буду же я кормить и поить их, чтобы они не сердились на меня».

Ночью Федя не спал. И прошедшие годы жизни вспомнились, и будущее страшило, и хотелось, чтобы кто-то ласковый был рядом, по-хорошему, не упрекая старым, порадовался за него. Вспомнился родной отец.

«Эх, отец! Посмотрел бы ты теперь на меня… Обрадовался ли бы ты или нет?»

Началась новая жизнь. Федя чувствовал себя взрослым человеком. Пожалуй, даже равным сортировщикам и вообще служащим, хотя он пока и не служил нигде.

Начал курить табак. Тётка ворчала:

— Опять отцовы папиросы искурил?

— Я немного, маменька.

— Немного, немного… Денежки-то не твои за них плачены. Завёл бы свой табак и курил.

Но это было так, между прочим, для порядка. На самом деле она тоже смотрела на Федю, как на взрослого, и нисколько не жалела табаку.

Дядя заметно гордился им, меньше ругал, только не переставал внушать племяннику, что главное — это служба.

— Я тридцать лет служу, — говорил он. — Служи и ты. Чиновником станешь. Тогда и пороть тебя не будут и податей не платить. Чиновника никак нельзя сравнить с купцом или мещанином.

Но у Феди было своё мнение. Служить тридцать лет до первого чина! Вот если бы кончить университет, а то… тридцать лет.

— Папенька, — несмело сказал раз Федя, — папенька, позвольте мне… в гимназии поучиться.

Густые брови дяди сошлись на переносье в одну линию.

— Что-о?

— В гимназии поучиться, — ещё более робко повторил Федя. — Что ж уездное… Я мало знаю.

— Ах ты, скот неблагодарный! Да ты больше моего знаешь. Мало! Ты мало знаешь, так я много трудов положил на тебя. Теперь, значит, начинай всё сызнова? Не бывать тому! Курс кончил, служить можешь, чин получить можешь. Что тебе ещё?..

Дядя схватил шапку и ушёл, хлопнув дверью. Тётка неодобрительно поглядывала на Федю во время этого разговора.

Когда они остались одни в комнате, она заговорила:

— Что же, Феденька, для чего ты отца, сердишь? И что тебе далось ученье это? Ведь учился уж…

— Эх, маменька, ничего я ещё не знаю, многому ещё учиться нужно… как вы не понимаете?

— Не понимаю, верно, не понимаю. Ты — да мало знаешь. Как же мало, когда вон начнёшь о чём рассказывать, а я сроду того не слыхала. Иди служить скорее, жалованье будешь получать, свои денежки в кармане забрякают. А потом женишься, вот дурь-то и вылетит.

Федя тоскливо умолкал. Было бесполезно доказывать и убеждать. Добрые дядя и тётка, честные, любят Федю, но где им понять его?

Конечно, надо служить, раз нельзя учиться. Не век же сидеть на дядиной шее. Вот вывернется вакансия и…

А пока Федя не отрывался от книг, доставал их, где только было можно.

Тётка смотрела на него, вздыхала, говорила боязливо:

— Будет, зачитаешься — с ума сойдёшь. Ещё чернокнижником сделаешься…

Дядя тоже был недоволен. За последнее время он стал ещё более раздражительным, чем раньше. Причиной было недовольство новой службой. Он не сошёлся с почтмейстером. Тот злился, что в помощники ему назначили не того, о ком он просил.

Почтмейстер даже казённой квартиры не дал. Отношения сразу обострились настолько, что дядя, возвращаясь из конторы, на чём свет костил почтмейстера.

— Ну, не чёрна ли немочь, мошенник, плут этакий? А? Неладно, вишь, что честного человека ему назначили. Ворюгу бы какую дали — по душе бы пришёлся, вместе бы пахали…

Почтмейстер в долгу не оставался. Он всем жаловался, что ему послали невежду-помощника, который и дела-то своего не знает.

Узнав об этом, дядя написал в Пермь жалобу. Это подлило масла в огонь. Почтмейстер, правда, дал, наконец, квартиру, но заставил помощника работать наравне с почтальонами, да ещё ездить по станциям разбирать жалобы на ямщиков и смотрителей.

Было только одно утешенье: трёхкомнатная квартира с отдельной кухней.

Места Феде в этих комнатах не нашлось. Он устроился под потолком, на полатях. Забирался туда по лестнице, поставленной в прихожей около печки. На полатях можно было только лежать и сидеть согнувшись, но зато, когда приходили гости, Федя, никем не замеченный, мог сколько угодно слушать и наблюдать.

А гости приходили довольно часто. Здесь, в Екатеринбурге, Решетниковы жили на более широкую ногу, чем в Перми.

6

Однажды дядя пришёл домой весёлый.

— Ну, Тюнька, кланяйся дяде в ноги, место тебе нашёл.

— Куда? — спросил Федя, свесив голову с полатей.

— Куда? — дядя сделал гримасу, почесал за ухом. — Не очень того… ну да что сделаешь? В суд. Судья-то уездный — знакомый мне, велел тебе приходить.

Федю точно кто подбросил. Он стремительно сел на полатях, больно стукнувшись головой о потолок, и уставился на дядю отчаянным взглядом. Служба в суде. В суде… Суд…

Мгновенно память нарисовала другой суд, в Перми, перед которым он, Федя, стоял несколько лет назад. Нет, куда угодно, только не в суд! Лучше в работники, в приказчики, лучше умереть — только бы не в суд…

Но дядя уже заметил побледневшее лицо племянника, его отчаянный взгляд и нахмурился:

— Ты это что забесновался? Сколько станешь ещё на моей шее сидеть? Такова-то твоя благодарность?

Он раздражался всё больше, с каждым словом:

— Ноги мои должен мыть!.. О чём думаешь? Чего ждёшь? Лодыря гонять охота, а я разрывайся?!

Потом, неожиданно смягчившись, проговорил негромко:

— Эх ты, парень! Думаешь, я сам-то люблю суд да судейских? Мало я в них всадил с твоим-то делом? Вот где они у меня! — дядя показал на свой затылок. — Да что сделаешь, без знакомства не получишь службы. Послужи в суде… Потом, может, перейдёшь куда-нибудь.

Федя улёгся на своих полатях лицом вниз, не пошёл ни обедать, ни ужинать. Так и пролежал ничком, пока дядя и тётка не легли спать.

Уездный суд помещался в затейливо разукрашенном под мавританский стиль доме купца Севастьянова. Здание напоминало больше богатую дачу или театр. С одной стороны окна его выходили на Главную улицу и из них виден был екатерининский собор, с другой на большой городской пруд.

Федя несколько раз прошёлся по плотине, посидел на бульваре, — и только тогда решился войти в здание суда.

Кто-то указал ему канцелярию.

Это была большая комната. На белёных стенах висели два царских портрета. За столом сидело до десятка людей. Все они писали. Слышался скрип перьев.

Федя подошёл к ближайшему писцу и спросил, где он может видеть судью. Писец, не поднимая глаз от бумаги, ткнул пером в противоположную от выхода дверь. Федя пошёл. Вслед ему явственно раздалось:

— Это что за птица?

— Верно, на службу. Всякую дрянь принимают.

Судья, маленький, круглый человечек, с животом, выпирающим из вицмундира, принял неласково. Много разговаривать он не стал, а позвал какого-то служащего в сером пальто и, указав движением бровей на Федю, небрежно бросил:

— Возьмите его к себе… Покажите, что надо.

Служащий в сером пальто показал место за столом и отошёл. Федю сейчас же окружили писцы.

— Вам как фамилия будет?

— Где вы обучались?

Узнав, что Федя приехал из Перми, они стали расспрашивать о губернских новостях, о том, скоро ли в Екатеринбург приедет губернатор. Федя отвечал и в то же время приглядывался к своим новым сослуживцам.

Занимались не очень усердно: разговаривали, переходили с места на место. Писец с веснущатым лицом и с пером в зубах подбежал к шкафу, вытащил из него какое-то дело, заглянул в него и снова швырнул в шкаф. Это заметил служащий с необыкновенно длинными ногами и в кургузом сюртуке. Он подошёл к веснущатому, плюнул на ладонь и ударил его по макушке. Обиженный схватил за волосы обидчика и притянул к полу.

— Отпусти, чёрт! — завопил тот.

Писцы засмеялись. Откуда-то выбежал новый служащий.

— Ты куда? — спросили его.

— Хапать! — ответил за него тот, что был в пальто.

В канцелярию ввели арестанта в сером халате. Высокий, с землистым лицом и ввалившимися щеками, он ежеминутно кашлял и дышал тяжело. Подойдя к столу, он обратился к столоначальнику:

— Ваше благородие, сделайте милость… в больницу бы мне. Шибко не могу.

Тот даже головы не поднял.

— Кровью харкаю, ваше благородие. Ради господа… до срока не дотянуть.

— Что тебе нужно? — с досадой спросил столоначальник.

— В больницу бы мне… Мочи нет. Кровью хар…

— Какая больница? Оставь, братец, некогда мне с тобой. Без больницы обойдёшься.

И он снова углубился в работу. Арестант посмотрел на него, шевельнул серыми губами и, закашлявшись, отошёл.

— Говорил — зря идёшь, не слушал… — вполголоса сказал конвойный и увёл арестанта.

За столом напротив сидел немолодой человек, в горнозаводском сюртуке, корявый, небритый, с плутоватыми глазами. Над переносьем у него торчали очки с грязными стёклами, в медной оправе.

Он то и дело поглядывал на Федю из-под очков, наклоняясь всем корпусом то вправо, то влево, ежеминутно сморкался на пол, затыкая пальцем одну ноздрю. Писал он старательно, склонив голову к левому плечу и высунувши язык.

Боясь рассмеяться, Федя отвёл от странного служащего глаза и увидел веснущатого уже в дверях рядом с бедно одетой женщиной. Она отсчитывала на ладони медные деньги и передавала их веснущатому.

— Ишь, собака! Много ли дала? — спросил его служащий в горнозаводском сюртуке.

— Молчи, корявая рожа!

— Будь ты проклят, пёс.

Снова подскочил длинноногий и стукнул «корявую рожу» по голове линейкой.

Тот плюнул ему в лицо.

Веснущатый подошёл к Феде и попросил папироску. Федя дал. Пошли курить. Курили внизу под лестницей. Там уже стояло несколько человек, они громко разговаривали, дымя папиросами. Веснущатый рассказал Феде, что в суде три столоначальника и один из них — любимец судьи, что штатных писцов шесть, а тринадцать — вольнонаёмных, что средств на канцелярию отпускается очень мало и поэтому многие писцы получают всего три рубля жалованья. Новички, оказалось, служили по два месяца даром.

В этот день Федя переписывал какую-то длинную бумагу и, несмотря на все усилия, не понял её содержания. Делал ошибки и, краснея, соскабливал буквы.

«Уездный суд покорнейше просит и имеет честь донести…» Что «донести»? Куда донести?

Федя и не подозревал, что есть такое слово.

Стараясь писать красиво, Федя вывел замысловатое «р», переписал всю бумагу и понёс столоначальнику. Тот, пренебрежительно наморщив густые клочковатые брови, фыркнул носом, насмешливо взглянул на Федю и проговорил:

— По-модному буковки выписываете? Перепишите всю бумагу сызнова.

Федя отчаянно покраснел. Он знал, что не оставил ни одной ошибки. Зачем же переписывать?

Столоначальник, видя недоумение Феди, взвизгнул:

— Вам что сказано? Идите и переписывайте!

Писцы пересмеивались, когда Федя шёл на своё место.

Первый день службы оставил неприятный осадок. Ни работа, ни сослуживцы ему не понравились.

А дома тётка и дядя ждали с обедом. Тётка заботливо спрашивала:

— Устал, Феденька? Садись, ешь, щи горячие с говядиной сварила. Кушай на здоровье. Ты теперь служишь.

Дядя поднялся с места, подошёл к Феде:

— Ну, поздравляю, Фёдор Михайлыч. Хоть поганая службишка, а всё же… верой и правдой служи. Честным будь, взяток не бери, да с этими канальями — служащими — не связывайся. Подлецы они! Подальше от них. Я во всю свою жизнь не брал взяток.

Дядя положил руки на плечи Феде и троекратно расцеловал его. Потом быстро отвернулся и подошёл к окну. Тётка слушала, кивала головой и вытирала кончиком фартука покрасневшие глаза. Федя был очень растроган словами дяди и тут же в душе дал клятву исполнить его завет быть честным, никогда не брать взяток.

С этого дня Федя сделался Фёдором Михайловичем.

7

Потянулась нудная служебная лямка. Работать приходилось не только в суде, но и дома. Фёдор Михайлович считался хорошим переписчиком, поэтому ему давали переписывать рапорты и донесения, бумаги, требовавшие красивого почерка. Назначили жалованье: три рубля серебром в месяц.

Дядя очень интересовался службой племянника. Ежедневно спрашивал.

— Ну что, как служба?

— Ничего, — отвечал Федя.

— Судья ничего?

— Ничего.

Тётка была недовольна жалованьем. Ей казалось, что Федины способности ценят мало.

— Ты бы попросил, чтобы судья прибавил ему жалованья, — приставала она к мужу.

Дядя тоже был обижен, но просить судью ему не хотелось. Федя обиды не чувствовал. Он знал, что многие служащие, поступившие гораздо раньше, получали по рублю, а то и меньше.

Через два месяца пришёл указ губернского правления о зачислении.

Теперь надо было принимать присягу «на верность» службе».

Текста присяги Федя не знал, в суде присяжных листов не было. Пришлось ходить по присутственным местам. Какой-то добрый человек дал, наконец, присяжный лист. Федя пошёл в екатерининский собор напротив суда, отыскал в одном из приделов священника.

— Батюшка, а мне бы нужно принять присягу.

Священник оглядел его с головы до ног, пригладил густые рыжие волосы, повернулся к иконе и, перекрестившись, коротко сказал:

— Рубль.

Рубля не было. Пришлось идти к другому священнику.

Застал его в пустом приделе. Священник вытряхивал медяки из церковной кружки и складывал их столбиками.

— Батюшка, приведите меня к присяге. Я зачислен на службу в суд.

Батюшка замахал худенькими бледными ручками и с досадой ответил:

— Некогда мне, молодой человек, некогда, после!

Федя молча повернулся и пошёл. Выходя из придела, слышал звон вытряхиваемых денег и ворчливый голос:

— Чёрт! Застряло-таки…

В суд он вернулся злой: ходи, теряй попусту время.

Один из сослуживцев спросил, что с ним. Решетников рассказал.

— Где я возьму ему рубль?

— Да вы напрасно и ходили, — сказал сослуживец. — Присягу можно принять и здесь, в присутствии. И платить ничего не придётся. Вы скажите секретарю.

Федя так и сделал. Секретарь обещал позвать его, когда придёт священник.

Вскоре священник, действительно, пришёл. Фёдора Михайловича вызвали в судебный зал. Там уже было несколько арестантов, окружённых конвоирами. Арестованных приводили к присяге перед судом.

— Батюшка, вот этого ещё приведите к присяге, — сказал секретарь, кивнув головой на Решетникова.

Священник, ещё молодой, русоволосый, с большой свежей царапиной на левой щеке, удивился:

— Этого? Неужели такой молодой попался?

Федя вспыхнул. Только и не хватало, чтобы с ворами заодно считать!

— На службу определён, — пояснил секретарь.

— А!.. Да мне некогда. Ужо в другой раз.

Принятие присяги становилось нелёгким делом. Когда священник нашёл-таки время, Фёдора Михайловича вызвали в присутствие, велели встать около стола, за которым сидели судья и члены, и поднять кверху руку. Священник произнёс первые слова присяги. Фёдор Михайлович засмотрелся в окно на блестящую поверхность Исетского пруда.

— Вслух говорите! — сердито крикнул судья.

Решетников вздрогнул и не сразу понял в чём дело. Потом шёпотом стал повторять слова священника. Было тягостное состояние: зачем это всё? Он и не собирается изменять. Напротив, он будет служить верно, не так, как другие. Он будет делать всё, чтобы приносить людям пользу.

8

Однажды под воскресенье дядя сказал:

— Ты бы, Фёдор Михайлович, невод поглядел. Завтра рыбачить на Шарташ пойдём. Моя супруга, — он насмешливо повёл глазами в сторону Марьи Алексеевны, собиравшей на стол, — а твоя тётка рыбки свеженькой захотела. Надо уважить!

После обеда Федя починил невод, и они отправились на Шарташ. Наступал тихий, ясный вечер. По небу плыли облачка. На всём лежал тёплый отблеск заходящего солнца. Шли мимо Зелёной рощи. Этой дорогой можно было выйти к самым дачам на берегу веера.

Федя всей грудью вдыхал свежий смолистый воздух и думал о своём.

На днях он разговаривал с судьёй и дал ему прочитать свою драму. Тот прочитал и сказал сегодня:

— Неплохая драма получилась. Из вас может получиться литератор.

А когда обрадованный Федя попросил судью похлопотать, чтобы драму напечатали в каком-нибудь журнале, судья замахал руками:

— Что вы, что вы, Решетников! Как можно, скажут, что вы мне взятки даёте за то, чтобы я вас выдвигал. Лучше донесение прокурору перепишите.

Как же быть? Нет ни одного человека, который бы помог, посоветовал. Никто не хочет понять, что он серьёзно хочет стать литератором. Дядя, уж на что близкий человек и, кажется, любит его, Федю, а как он относится к Фединым сочинениям? Когда Федя сидит допоздна на своих полатях и пишет, дядя подходит, поднимает вверх голову, долго неодобрительно смотрит и, наконец, спрашивает:

— Ты что это опять пишешь?

— Я своё пишу, — ответит Федя.

— Кому?

— Да напечатать хочу.

— Я вот тебе напечатаю. Гаси огонь, пошёл спать.

— Я своих свеч куплю.

— Ох, смотри, парень, чтобы худа не было. Никогда не смей писать. Только бумагу мараешь. Читал бы лучше законы да из суда носил бы писать, чтобы жалованья больше дали.

А суд и так надоел. Единственное удовольствие — кончив переписывать донесения, потихоньку писать стихи про судью, про заседателей и секретаря. Потом читать их служащим внизу под лестницей, где собираются курить. Сослуживцы слушают и хвалят стихи. Но это что! Вот если бы напечатать их где-нибудь…

— Эй ты, разиня! В воду не шагни!

Федя вздрогнул и остановился. Берег!

Вот как задумался, не заметил даже, как дошёл до озера. Фёдор Михайлович сбросил с плеч тяжёлый невод и присел на траву. Дядя тоже сел отдохнуть, положив рядом мешок с провизией.

— Эка благодать! — сказал Василий Васильевич. Природа всегда немного умиляла его. Но Федя по опыту знал, что достаточно самой незначительной причины, как дядя снова начинал брюзжать, раздражаться, чертыхаться на чём свет стоит, бранить всех и, в первую очередь, племянника.

— Как пойду с тобой, чёрна немочь, так и неудача!

Противоположный берег озера манил густым ольховником.

За лесом виднелись горы. Шарташское озеро, опасное в бурю, теперь поблескивало ровной, точно отполированной гладью. Ни ветерка… Невозмутимая тишина и зной. Несколько рыболовов с удочками сидели неподвижные, как изваяния.

— Надо на тот берег плыть, — решил дядя. — Ни черта не выйдет. Рыбаков тут больше, чем рыбы.

Достали лодку и переехали. Дядя пошёл отыскивать удобное место. Вернулся довольный.

— Забирай снасть! Клёв сегодня будет богатый…

Пришли на место, только было расположились, как совсем рядом, в кустах, послышался шорох, потом кто-то слабым тенорком запел:

Куда трубочка потянет,

Туда армия пойдёт… Ой ли!

Потянула трубочка во неверную сторону,

Во неверну сторону, ко злодею-королю… Ой ли!

— Тьфу ты! — всердцах плюнул дядя. Хорошее настроение пропало в одно мгновение. — Где же будет рыба, — когда какая-то шельма песни орёт во всю глотку!

Федя смеялся, отвернувшись, чтобы не видел дядя.

— Ну и выбрал место!

Кусты раздвинулись, показалось сначала удилище, потом мужчина в чёрной войлочной шляпе. Чистое, бледное лицо, русая широкая борода. Одет просто, но опрятно. Поздоровался и сказал:

— Зря вы, братцы, с неводом тащились, рыбы здесь мало… Вот на Каслинские озёра бы съездить — это дело.

— Сами знаем, — хмуро проворчал дядя.

— Да ничего, может, и здесь поймаете. Только что же вы вдвоём? Трудно…

— Да, трудно будет, — согласился Федя. Ему незнакомец понравился.

— Так, давайте, помогать стану. Втроём-то что-нибудь и справим.

Дядя нахмурился, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал и согласился. Работа закипела. Незнакомец оказался мастером на все руки. В рыболовстве обнаружил такую ухватку, что дядя перестал хмуриться и только время от времени покрякивал от удовольствия. И улов оказался вполне достаточный. Тут уж дядя не выдержал.

— Да вас как хоть звать-то? — спросил он, когда поделили улов. — Какого вы звания?

— Иван Михайлович, Фотеев, а звание моё простое — мастеровой, на Монетном дворе работаю.

Оказалось, что Иван Михайлович и квартировал-то недалеко от Решетниковых. Всю обратную дорогу Фотеев рассказывал, что долго жил в Петербурге, был там на выучке в мастерских технологического института. Федя слушал, боясь пропустить хоть одно слово. Вот бы повидать Петербург! На прощанье дядя усиленно приглашал Ивана Михайловича зайти как-нибудь вечерком.

Тот обещал. Условились и относительно очередной рыбалки. Около почты распрощались.

— Бывалый человек и толковый, — говорил о Фотееве дядя. А он был очень скуп на похвалы.

9

Как-то дядя пришёл вечером из конторы и торопливо сказал тётке:

— Прибери-ка почище комнату. Гость будет.

— Какого ты лешего зазвал опять? — сердито осведомилась тётка.

— Молчи. Сочинителя одного. Он для него годится. — Дядя кивнул на полати.

— Ну уж! Какой-нибудь кляузник. Наживёшь ты с ним беды.

— Вот поперёшная баба! — с сердцем плюнул дядя. — Делай что говорят, да живей! — прикрикнул он и снова ушёл в контору.

Федя лежал на своих полатях, слышал этот разговор и был очень удивлён. Что с дядей? Сочинителей он терпеть не может, какими только словами ни называет их, Федю поедом ест за сочинительство, а тут вдруг в гости позвал сочинителя, да ещё и комнату велел прибрать, словно нивесть какой дорогой гость жалует. Чудеса!

Федя решил не слезать с полатей, а посмотреть, что будет дальше.

Ругаясь вполголоса, тётка прибрала в комнате: подмела, скатерть постелила, убрала с дивана шитьё. Потом подошла к небольшому тусклому зеркальцу, висевшему в простенке, пригладила волосы. Подумав, достала из сундука сиреневый чепчик и надела его.

Наблюдая за тёткой, Федя еле удерживал смех. Открылась дверь, вошёл дядя с гостем.

— Милости просим, милости просим, пожалуйте! — приглашал дядя.

— Вот где вы обитаете! — проговорил гость, оглядывая комнату.

— Извините, что хата-то дыровата. Подлец почтмейстер вон куда меня загнал. А мне, сами знаете, не такие должно иметь комнаты.

— Скотина! — сочувственно покачал головой гость.

Федя с любопытством разглядывал сочинителя. Он был невысокого роста, длинноволосый, с крошечным личиком. Одет он был в сюртук и жилетку, по которой протянулась цепочка. Гость ежеминутно поправлял галстук, поднимая вверх голову.

Дядя принёс графин водки, поставил на стол две рюмки. Тётка подала поднос с закуской. Потом села на диван, расправила юбки и сидела, не шевелясь.

— Выпьемте…

— Я не пью-с… Простую я не могу.

Дядя многозначительно улыбнулся и, подойдя к шкафу, достал оттуда бутылку хересу. Ему кто-то подарил его. Дядя был очень доволен, что может угостить гостя дорогим вином. Сочинитель выпил рюмку, почмокал губами и похвалил херес.

Дядя спросил гостя, как его дела.

Тот важно ответил:

— Да пока ничего. Вот только редакция в прошлый раз не приняла статью. Ну да я в другую редакцию её. Да и эта редакция за одну статью мне и спасибо не сказала. Свиньи!

— Подлецы! — поддакивал дядя. — Пожалуйте рюмочку.

Сочинитель выпил. Потом достал из кармана тетрадку, сшитую из почтовой линованной бумаги.

Феде с полатей было видно, что тетрадка вся исчерчена цветным карандашом.

— Вот я эту статью посылал в редакцию, — сказал сочинитель. — Видите, как исчерчено? А тут вот целый угол оторвали…

— Я думаю, сколько вы это писали, — с уважением произнёс дядя.

— Это всё в сутки. Видите, как я мелко пишу? Просто все глаза испортил, да и в редакциях, поди, ругают меня. Я… прочитаю.

Он начал читать, но как Федя ни прислушивался, он не мог уловить смысла, понять в чём дело. Зато дядя, слушая, кивал головой, улыбался и всем своим видом выражал живейшее участие и заинтересованность. Федя не переставал удивляться: и зачем дяде понадобился этот сочинитель.

Когда он кончил читать, дядя удовлетворённо сказал:

— Так их! Ишь, шельма!

Сочинитель захохотал, а потом начал хвастать:

— Даром, что я нигде не обучался, а тоже ставлю им шпильки. Уж больно я солон им. Боятся, канальи!

— У вас как теперь? Вы печатаете где-нибудь?

Сочинитель вздёрнул голову, поправил галстук и важно ответил:

— Теперь меня три редакции приглашали печатать, самые лучшие: «Северная пчела», «Современник» и «Отечественные записки».

— Я вас хотел спросить… — начал было дядя, но сочинитель перебил его.

— Там можно такое забористое писать. Ужо я принесу вам свою повесть.

— Хорошо. Я не читаю книжек, не охотник, а вашу прочту… Я хотел вас спросить…

— Она — маленькая, весёлая, — снова перебил сочинитель, — живот надорвёте от смеху и юмору.

— Да? Я вас хотел…

— Эффекты какие, виды. Чувства сколько!

«Ишь, какой храбрый! Не врёшь, так правда», — думал Федя, лёжа на полатях. Он заметил, что дядя уже не так любовно смотрит на сочинителя, видимо, он ему надоел. А сочинитель начал пространно объяснять, сколько зарабатывают издатели.

Наконец, он остановился, чтобы перевести дух. Дядя воспользовался этой остановкой.

— Я вас хотел попросить насчёт моего парнишки…

— А у вас разве сын есть?

— Нет, племянник. В уездном суде служит.

— Большой?

— Да уж двадцатый год пошёл.

Завязался новый разговор. Оба ругали судейских чиновников и суд. Потом сочинитель стал расспрашивать о Феде, сколько получает жалованья, что пишет.

— Он у вас где теперь?

— Не знаю, — ответил дядя, хотя и знал, что Федя на полатях, и добавил: — А он с большими способностями.

— А что же он всё-таки пишет?

— Не знаю, Феденька! Что ты пишешь? — забывшись, спросил дядя.

— Ничего, — зло ответил Федя. Ему хотелось показать свою драму. Но он очень рассердился на дядю, покраснел.

Дядя вспыхнул:

— Дурак! Тебя спрашивают!

— Да я так, ничего… Я драму, пишу…

— О, нынче трудно писать драмы. Мечта одна, — сказал снисходительно сочинитель. — Я послал одну драму, пропала в редакции.

— Вот я хотел попросить вас, чтобы вы прочитали его сочинение, а потом похлопотали бы о деньгах.

— Хорошо, если время будет, — похлопочу. Знаете, тут работы много.

С этими словами гость встал и, раскланиваясь, вышел.

— Плут! Шельма!

Дядя, ругаясь, забегал по комнате.

— Всю бутылку вылакал, а как заикнулся за парня заступиться — домой пошёл. Сквалыга!

А Федя смотрел на сердитого, раздражённого дядю и думал:

«Эх, папенька! Какой же ты хороший! На всё готов, чтобы только мне лучше было…»

И ещё больше хотелось выучиться, стать настоящим человеком, чтобы как можно лучше отблагодарить своих воспитателей.

Однако визит сочинителя имел неприятные последствия. Через несколько дней Василий Васильевич, взбешенный, прибежал домой. Федя обедал.

— Будь он проклят! Мошенник! Подлец!

Федя недоуменно смотрел на дядю. Кого это он так честит?

— Чего глядишь? — накинулся на Федю Василий Васильевич. — Из-за тебя всё… Позор только один принимаю.

— Да в чём дело-то?

— В чём, в чём? Сочинитель, что был здесь, ходит везде, всяко высмеивает и грозится в газетах пропечатать, чтоб тебя разорвало! По той же дороге идёшь, может, тоже будешь дядю пропечатывать за то, что воспитал тебя!

10

Как-то к Решетниковым зашёл Фотеев. Дядя обрадовался, засуетился, заторопил тётку с самоваром. Тётка поглядывала на Фотеева с любопытством и интересом.

Дядя вытащил из шкафа графинчик, рюмки. Хотел было налить Ивану Михайловичу, но тот сказал:

— Меня увольте, не пью. Вот чайку — другое дело!

Дядя разочарованно потряс головой, но на тётку отказ Фотеева от водки подействовал иначе. Она одобрительно заулыбалась и вполне дружелюбно взглянула на гостя.

Потом полезла в самый дальний угол горки, достала банку варенья, которое подавалось на стол только в исключительных случаях, доверху наложила синюю стеклянную вазочку и поставила перед Иваном Михайловичем.

— Кушайте на здоровье. Что в ней, в водке этой поганой!

И стала очень любезной.

За чаем больше говорил Фотеев. И дядя, и даже тётка внимательно слушали рассказы о далёком Петербурге. Фёдор Михайлович, как и в первый день знакомства, не спускал с Ивана Михайловича восторженных глаз.

Вот это человек!

— Дворцы там удивительной красоты, — говорил Фотеев. — Знаменитые архитекторы строили. Больших денег и большого пота стоило это дело. Правду говорят: на костях Питер-то стоит. Другой раз идёшь по Невскому — светлынь, народу тьма, все разнаряжены. Кареты в три ряда катят. Ну, думаешь, и жизнь же людям!

— Как же вы из такого весёлого города в нашу глушь попали? — спросил Василий Васильевич.

— Да ведь нашему брату весёлая-то жизнь только вприглядку. Велели ехать туда — поехал. Приказали ехать оттуда — поехал. Отправили бы в Сибирь, и в Сибири бы стал жить. За работой не соскучишься. А Екатеринбург похаять нельзя. Народ здесь работящий. Гранильщики хороши.

— Нашли кем гордиться — гранильщиками! — Василий Васильевич усмехнулся. — Здесь есть люди и другого звания, почище…

— Есть и другие, да и рабочему человеку тоже можно гордиться. Всё нашими руками сработано: и разные там памятники, и кухонные заслонки, и дворцы, и самые бедные избы. Мы и кандалы на себя нашими руками куём, — с хитрой усмешкой прибавил Фотеев.

Федя ловил каждое его слово и радовался, что дяде, любившему брать верх в спорах, тут нечем было отвечать.

С этого дня Федя стал часто встречаться с Фотеевым. И эти встречи стали его единственной радостью.

11

Нудно тянулись часы службы. Переписка бумаг вызывала тошноту. Буква за буквой вытягивались строчки, как вымуштрованные солдаты на плацу. Да и служащие были похожи на солдат. Входит начальство — тянись, встретил чиновника чином постарше — снимай картуз. Одно утешение — сесть за книжку. Но книг мало. Достал «Миргород» сочинение Николая Васильевича Гоголя. Прочитал одним духом.

Дядя, по обыкновению, ворчал:

— Полуношник!.. Только свечи палишь.

Федя как будто и не слышал. Он ходил с весёлыми парубками, играл на бандуре, сидел под тополями с черноокой Оксаной, а с чёрного бархатного неба яркой серебряной подковкой светил месяц. Южная ночь дышала теплом и ароматом вишнёвых садов…

Всю ночь, как кончил читать, ворочался с боку на бок. Не спалось. Думал о покоряющей силе слова, о том, как эта сила заставляет учащённо биться сердце, рисует живые картины, будит мысль.

Берётся же откуда-то эта сила. Наверно, и Гоголь не сразу стал писателем.

Почему бы не стать им и Феде?

Правда, он всего лишь незаметный судейский служащий, но и у него найдётся что сказать. Он знает немало смешных и страшных историй. Что бабушка рассказывала — всё помнит. Да и писал ведь он уже. В школе ученики удивлялись, как у него стихи складно выходят. И рассказ он тоже написал, когда был в школе — про разбойника. После этого его «сочинителем» прозвали.

Несколько ночей до рассвета Федя писал. На службе сидел с тяжёлой от бессонницы головой. Получал замечания за невнимательную переписку донесений. Но поэма всё-таки была написана.

Называлась она «Приговор».

Это была повесть о злодействе и возмездии. Во время, похорон злодея поднимается страшная буря, гроб срывается с катафалка, труп вываливается… И когда нечистый прах его был предан земле, — на могиле появились, две чёрные кошки.

Никому не показывал Федя своё детище — стеснялся. Но так хотелось услышать слово одобрения, что не выдержал и пошёл к Фотееву. Тот только что вернулся с работы и мыл руки.

«Вот, бедный человек, а за чистотой следит», — подумал Решетников, наблюдая, как Фотеев старательно вытирается чистым полотенцем.

— Теперь можно и за стол, — сказал Фотеев. — Увозишься на работе, а помыться негде. Всю грязь домой тащишь. Вот ваше дело, Фёдор Михайлович, совсем другого сорта. Руки не запачкаешь, скорее душу испоганишь. Правда, что ль? — сказал, лукаво подмигнув, Фотеев.

— Сущая, — ответил Решетников. — В суде я вижу много неправды. Если бы вы знали, сколько несправедливости творят против бедного люда!

— Я-то знаю! Бедного человека никто не пожалеет, разве только кто сам испытал до дна горькую жизнь.

— Так как же быть-то? — спросил Федя.

Фотеев усмехнулся.

— А я так думаю, что, может, иначе все будет. Вот о воле давно уже поговаривают. Ещё когда в Петербурге был — от студентов слыхал. Будем жить да ждать.

— Да жить-то уж больно тяжело, а ждать и того тяжелее. А я, знаете, Иван Михайлович, писательством хочу заняться. Давно уж занимаюсь, да… Не знаю, выйдет ли толк.

Фотеев задумался.

— Хорошее дело, — сказал он, наконец, — если не от скуки это у вас. Я вот, по-своему, так толкую: книжка — она тот же человечий голос, только он не в одни уши, а на всю матушку Россию говорит. Стало быть, голос этот не зря подавать надо. Думается мне, что много будет пользы бедному люду, если о нём в книжках писать. Конечно, знать надо, как живёт рабочий человек. Вот я и полагаю, что вам следует посмотреть, как и чем живёт беднота, да и рассказать об этом. Наша жизнь не описана.

— Да, это верно вы сказали! Спасибо вам, Иван Михайлович, вы мне истинный путь показали! — горячо отозвался Решетников. — А то я писал…

Фотеев смущённо заулыбался.

— Да полно вам! Любой мастеровой вам то же слово скажет. Давайте-ка пообедаем, уха сегодня знатная…

Жена Фотеева собирала на стол. Она была такая же опрятная, ладная, как и сам Иван Михайлович. Ситцевый, много раз стиранный, сарафан ловко сидел на её статной фигуре. Лицо было свежее, о большими серыми глазами и приветливое.

— Пожалуйте к столу, — приглашала она. — Ваня, разливай уху, а я самоварчик пойду поставлю.

Она вышла. Фёдор Михайлович посмотрел ей вслед и оглядел комнату.

Обстановка была простая. Кровать под стёганым одеялом, стулья, стол побольше, на котором сейчас дымилась уха, да один маленький в углу, со стопкой книг. Каждая была заботливо обёрнута в бумагу. На чисто вымытом полу — половички.

После обеда, за чаем, Федя прочитал Фотееву «Приговор». Тот внимательно выслушал.

— Да, это не то, Фёдор Михайлович, тут у вас привидения всё, а есть и настоящие злодеи, живые, вот о них бы, как они над бедными измываются…

Крепко задумался после этого разговора Федя. Фотеев говорил правду. Надо о настоящих злодеях писать. А как?

Через некоторое время он пришёл к Фотееву с новым произведением. Написал опять драму. Это оказалось легче всего.

Ещё мальчиком в Перми он часто бывал в городском театре, насмотрелся, наслушался.

На этот раз героем был разбойник. Но разбойником он сделался не по своей кровожадности. Его довели до преступления. И те, кто сделали его разбойником, — осудили его на каторгу. Герой бежит с каторги. Он убивает своих врагов и уходит назад. «Панич» — так называлось новое произведение.

Иван Михайлович слушал с обычным серьёзным вниманием:

— Да, это — другое дело… Ни бури, ни чёрных кошек. Только, думается мне, Фёдор Михайлович, от воображения всё это, не так получается. За сердце не берёт. Ты бы вот нашу рабочую жизнь описал. Тоже ведь каторга, да и бессрочная…

Федор Михайлович понимал, что Фотеев прав, и в то же время ему нравилось писать «от воображения», как говорил Иван Михайлович. Это как-то поднимало его над жизнью, над обыдёнщиной серой, бездушной канцелярской писанины, над этими ограниченными, тупыми чиновниками. Совсем другим человеком себя чувствуешь. Конечно, писать правду — это значило: сделать большое, настоящее дело. Писать правду — значило: обличать непорядки, творить суд над самой жизнью, над людской несправедливостью. А её немало. Взять хотя бы только судейский архив. Волосы подымались дыбом, Попалась как-то жалоба рабочих Уктусского казённого завода на приказчика, имевшего обыкновение вымазывать рабочих смолой и водить по заводу, прижаривая у горнов. А что творилось на Верх-Исетском заводе! Вот о чём следовало бы писать.

Федя жадно начал читать все дела, которые попадали ему в руки. Тут помогло неожиданное повышение по службе: его сделали помощником столоначальника горнорабочего стола. Это и радовало, и страшило. Теперь ему часто приходилось самому решать некоторые дела. Это значило — решать участь человека. Опыта было мало. Стал читать бумаги, прошения и ещё больше испугался. Жизнь вставала во всей своей неприглядной наготе. Только теперь он увидел по-настоящему, как несправедливы к бедным, какую власть имеет над ними даже самый маленький чиновник, даже он — Решетников.

И он в сотый раз давал себе клятву быть честным, быть полезным этому бедному люду; но работать долго в суде не пришлось.

Произошло событие, после которого служба в суде опротивела вовсе.

В суд часто приходили поверенные и просили служащих снимать для них копии с дел.

Некоторые из поверенных просили снять копии и Федю. Он отказывался. Поверенные жаловались судье, судья оставлял Решетникова дежурить в суде вне очереди.

Один из поверенных решил проучить его «за гордость». Пришёл в суд и прямо к нему:

— Ну, что?

— Что угодно? — спросил Решетников.

— А копия?

— Какая?

— Как какая? Та, за которую я вам пять рублей заплатил?

От неожиданности и возмущения Федя не мог выговорить ни слова. А служащие, почуяв скандал, уже окружили стол.

— Что, стыдно? — крикнул поверенный.

— Врёте вы! Никаких я денег от вас не получал, — выговорил, наконец, Решетников.

— Молчи, скверный мальчишка! Едва поступил, да и взятки уже берёшь!

Сослуживцы засмеялись.

Рука Феди потянулась к большой толстой книге, лежавшей на столе.

— Бесстыдник! — продолжал поверенный. И сразу осекся. Служащие вдруг перестали смеяться и отступили от стола. Решетников, страшный, побледневший, поднялся из-за стола, скрюченными пальцами схватил отвороты сюртука поверенного и тихим, сдавленным голосом медленно произнёс:

— Пошёл вон, дрянь ты этакая!

Поверенный рванулся и выскочил за дверь. Тяжело дыша, Решетников сел на своё место и уронил голову на стиснутые крепко руки.

Заниматься больше в этот день Решетников не мог. Под шиканье сослуживцев он вышел из канцелярии. Вслед ему неслось:

— Взяточник!

Домой он пришёл совсем раздавленный. Дядя, мрачный, сидел за столом. Перед ним лежала какая-то бумага. Тётка суетилась по комнате, открывала ящики, доставала бельё и совала его в мешок. Федя не заметил ни мрачного вида дяди, ни суетни тётки. Он сразу же рассказал дяде, что произошло. Тот стал ругаться:

— Не говорил я тебе, чёрна немочь, что не доведут тебя до добра твои книжки да сочинительство. Что ты вычитал, кроме непочтения к старшим?

— Да какое же почтение, коли они подлецы?

— Подлецы! Подлецы! — злился дядя. — Сам знаю, что подлецы, шельмы! Канальи! Да что делать-то? Ну, хорошо, я тебя кормлю. А если бы меня не было?

— Вы сами велели служить честно. Да и я знаю…

— Всё-таки нужно быть обходительнее. Да будь оно проклято и житьё-то с ворами! А мне думаешь — сладко? Шельма-почтмейстер с белого света сживает. Гляди!

Дядя швырнул бумагу, лежавшую перед ним на столе. Фёдор Михайлович прочитал. Бумага была из губернской почтовой конторы. Оказалось, что почтмейстер подал на него жалобу, и теперь дядю вызывали для объяснений.

— Хоть бы до пенсии, будь она проклята, дали дослужить, а то съедят подлецы раньше могилы, — горько жаловался дядя. — Пятьдесят лет живу на свете, а что нажил? Умри я, жена по миру пойдёт.

— Ну, полно, — стала успокаивать его тётка. — На бога надейся.

— Ты надейся, а я устал.

— Ох-хо-хо, да грех ведь это тяжкий!

— Где грех? Ну-ка, скажи, что я худое сделал?

Тётка заплакала. Фёдор Михайлович сидел молча. Было жалко дядю, жалко себя. Вот они и честно работали, и взяток не брали, а цена им — хуже взяточников и воров. Нет, бежать надо отсюда! Есть же где-нибудь люди…

— Папенька! Отпустите меня в губернский город.

— За каким лешим? — удивился дядя.

— На службу буду проситься.

— А отчего здесь не служить?

— Не могу! — глухо ответил Федя.

— Мало ли что — не могу…

— Мы тебе нелюбы стали, Феденька! — обиженно вставила тётка. — Вырастили, выкормили тебя, а теперь…

— Никуда он не поедет, не хнычь, — оборвал её дядя.

Вечером, с почтой, Василий Васильевич уехал в Пермь.

На другой день Фёдор Михайлович пошёл к Фотееву. Тот читал какую-то книгу. Федю встретил с обычной спокойной приветливостью.

— Здравствуйте, Иван Михайлович! Ничего, что я к вам?

— Милости просим, Фёдор Михайлович, в самый раз пришли. Жена самовар ставит. Садитесь-ка да рассказывайте, что невеселы?

— Да так, Иван Михайлович, нехорошо всё.

Федя начал рассказывать о том, что его называют взяточником, о дядиных неприятностях, о разговоре с ним и своём желании уехать в Пермь.

Фотеев слушал его, как всегда, внимательно и серьёзно, глядя спокойными глазами.

— Ну что же, Фёдор Михайлович, не впервой говорить об этом приходится. Человек вы молодой, свободный. Нечего вам здесь… поезжайте. Для развития вашего оно много лучше будет. Там и людей побольше.

— Дядя никак не пускает, — пожаловался Федя.

— И дядю тоже понимать надо. От любви это он, от беспокойства. За сына вас считает, вот и тревожится.

— А мне непременно надо ехать в Пермь, — с жаром начал Федя и вдруг осекся, покраснел. — Вы смеяться, Иван Михайлович, будете, я уж лучше не скажу.

Фотеев пристально поглядел на Решетникова и ласково усмехнулся.

— Поезжайте, дело хорошее.

Через несколько дней от дяди пришло письмо. Марья Алексеевна обливалась горькими слезами, пока Федя читал его.

Дядя писал, что в губернской конторе ему дали здоровый нагоняй и в наказание за то, что ссорится с почтмейстером, посылают в Осу замещать ушедшего в отпуск осинского почтмейстера.

Для Марьи Алексеевны это было очень тяжёлым ударом. Никогда она не расставалась с мужем надолго, разве что на несколько дней. А тут кто его знает, сколько времени продержат его в Осе.

— Да будь он проклят и почтмейстер этот, — причитала Марья Алексеевна. — Лешак его надавал на мою шею. Как жить-то станем, Феденька?

— Ничего, маменька, проживём, — успокаивал её Фёдор Михайлович. — Не век папенька в Осе будет. Приедет.

В сущности, он был доволен, что дядя не скоро вернётся домой. Мысль о поездке в Пермь не оставляла его. Дядя всё равно согласия не дал бы, а Федя не сумел бы настоять на своём. Теперь он не увидит строгих глаз дяди, не будет слышать его упрёков. А с тёткой… как-нибудь уж уговорит он её. Но всё-таки без дядиного разрешения уехать он не мог. Написал, что хочет съездить в Пермь на неделю. Дядя неохотно, с многими оговорками и наставлениями, согласился. Обрадованный, подал Решетников прошение судье об отпуске. Судья отпуск дал. Оставалось уговорить тётку.

— Маменька! Мне отпуск дали, я хочу в Пермь на недельку съездить, — начал Федя разговор.

Это было вечером за чаем. У тётки от неожиданности — чашка из рук. Не замечая расплывавшегося на скатерти мокрого пятна, она всплеснула руками, уставилась на Федю.

— Спроворил-таки! А что отец скажет? Да ты в уме ли?

— Папенька уже согласился. Вот в письме написано.

Он прочитал то место, где было написано согласие дяди. Вчера, когда письмо было получено, Федя пропустил эти строки. Не хотел до получения отпуска расстраивать тётку.

— Ну что ж, — упавшим голосом проговорила она, выслушав письмо, — поезжай. Бросайте уж меня… оба. Знать-то, надоело со мной… неучёной.

Федя едва унял её слёзы.

Но глаза у неё были красные, и на другой день, когда Фёдор Михайлович подошёл к ней попрощаться, она заплакала ещё сильнее, ещё горше.

— Не забывай ты нас, ради бога, — просила тётка.

— Не забуду.

Ему было жаль тётку. Ведь она вырастила его, любила его как родного. Но чем же он виноват, что не может жить с ними, их жизнью, что ищет нового, лучшего?!