АЛЬБОМ

Прошло несколько дней, а мать и не поминала о гимназии. Ирина томилась, по заговорить боялась. Мать могла рассердиться и не пойти: она не любила, когда ей надоедали. А занятия в гимназии должны были начаться уже через несколько дней.

Наконец, как-то утром она велела Ирине надеть форму и достать из комода гимназические документы.

Ирина собралась в одну минуту, и вскоре они с матерью входили в полутёмный, прохладный вестибюль гимназии.

Старичок-швейцар указал им канцелярию. С трепетом перешагнула Ирина порог вслед за матерью и очутилась в большой светлой комнате, заставленной шкафами, из-за которых торчали свёрнутые в трубки карты. На подоконнике стоял большой облупившийся глобус. В комнате было несколько столов. За одним из них сидела женщина в синем платье, с синим бархатным воротничком и манжетами. На груди у неё висели золотые часики. Женщина что-то писала.

Услышав, что в комнату вошли, она подняла голову. Ирина увидела сморщенное лицо без подбородка с круглыми серыми глазами и крючковатый нос. Женщина вскинула глаза и неприветливо спросила:

— Что угодно?

Мать подошла к столу и развязала чистый носовой платок, в котором были документы.

— Дочку вот… училась уже. Уехали мы… перевести хочу.

При слове «хочу» женщина пожала плечами.

— Вряд ли это удастся. Вакансий очень мало, а…

Она не договорила. В дверь вошла высокая, тонкая, очень бледная дама в закрытом тёмном платье с высоким воротником, отделанным белым газом. Пушистые, совершенно белые волосы были собраны в простую строгую причёску. Лёгкой походкой, так что казалось, она не идёт, а плывёт, дама подошла к столу. Это была начальница гимназии — Ольга Генриховна фон-Войт. Женщина за столом быстро поднялась и почтительно поклонилась.

— Здравствуйте, Лидия Георгиевна! — проговорила тихим голосом начальница. — Много заявлений сегодня?

— Четыре, Ольга Генриховна! — ответила женщина. — И ещё… вот!

Она небрежно кивнула головой в сторону Ирины. Бледное лицо начальницы медленно повернулось, глаза равнодушно скользнули по красному, потному лицу матери, на мгновение остановились на Ирине. Та неловко присела. Начальница задала несколько вопросов матери и, слегка приподняв узкие, точно нарисованные, брови, снова повернулась к Лидии Георгиевне.

— Es hat keinen Sinn, — сказала она по-немецки. — Heute werden wir sie aufnehmen, und morgen Soll sie ein Gesuch einreichen, das man sie von der Bezahlung befreie. Fertigen sie Sie ab!..[2]

Она сделала движение, чтобы уйти, но тут мать Ирины вдруг рванулась вперёд и закричала:

— А-а! Смысла нет? Отделаться хотите? Сидите тут — богатеньких да чистеньких выбираете?..

И, всё более раздражаясь, выкрикивала:

— Вы думаете — я без шляпы так и дура-дурой? Не-ет! Не на таковскую напали. По-немецки не только вы, важные барыни, говорить умеете! Сумею и я…

Испуганная, ничего не понявшая Ирина потянула было мать за платье, но та, отмахнувшись от неё, начала кланяться:

— Ауфвидерзейн, фрау! По-немецки я и с начальником края поговорить могу. Не беспокойтесь — так не оставлю! Пойдём, Ирина.

Рассерженная мать схватила с края стола платок с документами и, сильно шаркая больной ногой, быстро вышла из канцелярии.

— Мама, что она сказала? — спрашивала, чуть не плача, Ирина. — Что?

— Что ты, не учила немецкий? Неужели не поняла? На собак брехать вас учат в этих гимназиях проклятых. Я им покажу! Я доберусь до них! — не могла она успокоиться.

Они не дошли ещё до дверей, как за ними раздались торопливые шаги.

— Мадам, подождите!

Их догоняла Лидия Георгиевна. Любезно улыбаясь, она взяла мать под руку.

— Ещё что? — сердито сказала мать, замедляя шаги.

— Не волнуйтесь, мадам! Успокойтесь, пойдёмте, поговорим и… Вы не так поняли Ольгу Генриховну. Это — добрейшая и благороднейшая женщина. Мы можем уладить дело. Вернёмся!

Мать дала себя увести обратно в канцелярию. Лидия Георгиевна любезно придвинула стул. Начальницы в комнате уже не было.

— Ну вот, а теперь поговорим спокойно. Прежде всего забудем о том, что произошло. Это… недоразумение и… будет не совсем удобно и для вас, если… пойдут разговоры. Вакансий в гимназии, действительно, очень мало, но…

— Что вы заговариваете мне зубы? Берёте или нет мою дочь в гимназию? — грубо спросила мать.

— Ах, какая вы нервная! — кисло улыбнулась Лидия Георгиевна. — Вы принесли заявление? Дайте. И документы. Так. Я вижу, ваша дочь училась прекрасно. Это приятно. Так! — говорила она, просматривая табель Ирины и её свидетельство. — Ну вот, оставьте заявление и… зайдите через несколько дней. Кстати, откуда вы знаете немецкий язык?

Лицо матери приняло горделивое выражение.

— По-немецки хорошо умею… Еврейка я, крещёная только. Хоть и неблагородного воспитания, а людей видела, кое-чему научилась. Я ведь девушкой в прислугах жила, — простодушно сообщила она.

Ирина вспыхнула и закусила губы. «Не могла уж промолчать… обязательно надо выболтать», — со злостью подумала она.

— Так зайдите через несколько дней! — сухо сказала Лидия Георгиевна и поднялась. — Тогда посмотрим.

От её любезного тона не осталось и следа.

Всю дорогу до дома Ирина не проронила ни одного слова. Мать же не могла успокоиться:

— Мы ещё посмотрим! Ты чего нос повесила? Думаешь, так и будет? Не-ет! Меня задели, и я не отступлюсь, добьюсь своего!

Отец, когда ему рассказали обо всём, только бросил на Ирину взгляд из-под бровей и уткнулся в газету.

А Ирина не находила себе места. Она обвиняла во всём мать, но, разумеется, вслух своих соображений не высказывала. «Очень нужно было говорить, что жила в прислугах. Вон как она сразу вскочила. Нет, не придётся мне учиться», — думала она.

Два раза ещё ходила мать в гимназию и оба раза возвращалась ни с чем. Но бросить хлопоты не хотела. Характер у неё был упрямый.

Когда её что-нибудь волновало, она жаловалась всем, кому придётся, в лавке, на базаре, соседям. Она умела быстро разговориться.

Как-то она пошла в мясную. В лавке было несколько женщин. Мать сразу подошла к ним. Пока мясник разрубал огромное стёгно, зашёл разговор, сначала о дороговизне, а потом мать со всеми подробностями рассказала о своей неудаче с переводом Ирины, о том, как она устроила скандал начальнице, как после него классная дама стала сперва «шёлковой», пообещала уладить дело, а теперь…

— Хожу-хожу и толку нет, — жаловалась мать. — И не отказывает, и не принимает…

— А вы в какую гимназию девочку определяете? — спросила пожилая женщина с плетёной сумочкой, тоже ожидавшая мясо.

— Как, в какую? — не поняла мать. — В женскую.

— Здесь две женские гимназии, — снисходительно объяснила женщина: — зелёная и коричневая. Какую форму носят — так и называется.

— А-а! Коричневая, коричневая. Дочка и раньше в коричневой училась!

— Я знакома почти со всеми учителями из коричневой гимназии, — небрежно сказала женщина.

— И эту… Лидию Георгиевну знаете? — спросила недоверчиво мать, оглядывая женщину.

Та была одета в тёмное плюшевое пальто со стеклярусной отделкой. На самой макушке торчала приколотая длинной булавкой шляпка с выцветшими пучками фиалок и лентами. На шее висела тощая выношенная горжетка, тоже украшенная фиалками. Всё было из дорогой материи, хорошо сшитое, но со следами давней носки и не по фигуре. Поношенным казалось и её лицо — дряблое, с обвислыми щеками и маленькими светлосерыми глазами…

— Лидию Георгиевну-то я очень хорошо знаю, встречаюсь с ней частенько. Она и ко мне иной раз захаживает, — со скромной гордостью ответила женщина и добавила: — мы, как подруги, давно знакомы.

Мать, заинтересованная, подошла поближе.

— Вот бы вы помогли нам! — воскликнула она. — Прямо замучилась, дочка плачет, учиться надо, а не принимают. Мы бы так благодарны были… Люди мы небогатые, приехали недавно, знакомых нет…

— Вот и познакомимся, — улыбнулась женщина. — Я, конечно, всей душой.

Купив мясо, мать вышла из лавки вместе с новой знакомой. По дороге та рассказала, что она — вдова чиновника, когда-то жила очень хорошо, а теперь дела стали хуже, пенсия за мужа маленькая, и живёт она с помощью «благодетелей», да немножко сама зарабатывает «маленькой коммерцией». В каждой семье бывают вещи, которые уже устарели. Выбросить их жалко. Эти вещи она забирает и продаёт. У Лидии Георгиевны тоже. Самой Лидии Георгиевне это неудобно, а она — с удовольствием.

Мать усиленно приглашала чиновницу к себе. Та пообещала придти в тот же день к обеду, чтобы уж, кстати, подробнее поговорить, как и что нужно делать для устройства Ирины в гимназию.

Вернувшись домой, мать рассказала о новом знакомстве, захлопотала с обедом. Ей хотелось принять новую знакомую «как следует» и заодно показать гостье своё уменье готовить.

Обед вышел на славу. Мать, довольная, заботливо, оглядывала накрытый стол и нетерпеливо ожидала гостью.

Та пришла с каким-то свёртком. За обедом без умолку трещала и ела с большим аппетитом. Мать смотрела на неё с уважением, внимательно слушала, подкладывала лучшие куски.

Отец весь обед сидел молча, иногда плотно сжимал губы и начинал шумно дышать носом. Было ясно, что чиновница ему не нравилась.

Ирина поглядывала на неё тоже косо.

Сразу после обеда отец ушёл, а мать и гостья сели к самовару.

Потом чиновница развернула свой свёрток и вынула из него бережно завёрнутый в старый шёлковый платок большой альбом с чёрными лакированными крышками, инкрустированными огромными хризантемами из перламутра. Внутренние листы альбома были обтянуты белым шёлком и разрисованы.

— Вот вам вещичка! Хороша? Преподнесите её Лидии Георгиевне, и всё будет в порядке. Этот альбом продаёт одна дама…

— Сколько же он стоит? Дорого? Будет ли ещё толк… Деньги истратишь, а она как — в шею с альбомом-то! Стыда натерпишься… — засомневалась мать.

— Не беспокойтесь, — с тонкой улыбочкой ответила гостья. — Уж я знаю, что говорю. Зря не посоветую. Главное, — придвинулась она к матери, — лучшей вещи вы не найдёте для приличного подарка и недорого… всего пятнадцать рублей. Это же по случаю!

Мать колебалась, но в конце концов чиновница её уговорила и посоветовала прикупить ещё букет цветов. — «Это совсем пустяки, а выйдет очень благородно».

Мать пошла за перегородку в спальню. В ящике комода, в маленьком бисерном кошельке, хранились её сбережения. Вынула две десятирублевые бумажки и со вздохом спрятала кошелёк. В нём осталась только одна бумажка.

На другой день к вечеру мать надела своё лучшее платье, завернула альбом и, сказав, что цветы купит по дороге, ушла.

Потянулись томительные часы ожидания. Ирина вставала, подходила к окну, снова садилась, не находила себе места. Уже совсем стемнело, а матери всё не было. Отец захотел чаю. Ирина поставила самовар, накрыла на стол. Чай был уже готов, когда мать, наконец, вернулась.

Альбома у неё не было. У Ирины сильно забилось сердце. Она смотрела на мать, стараясь по лицу отгадать, какой ответ она принесла. Но лицо матери было усталым и только.

— Налей-ка чаю, Ирина. Пешком шла, ноги разломило.

— Ну что? — брезгливо спросил отец. — Умиротворила?

— Я думала, она меня в шею выгонит, — ответила мать. — Не сразу и вошла. Не верила этой-то, вчерашней. Оказывается, ничего. Сначала было наморщилась, а после, как увидела у меня цветы, — подобрела. Тут я и альбом ей сунула. Понравился. На столик круглый положила. Благодарит. Чаем меня угощала. Всё расспрашивала. Любезная такая. «Только, говорит, пусть это между нами будет, что вы сделали мне маленький подарок». Хорош «маленький» — пятнадцать рубличков! «Я, говорит, принимаю его из расположения к вам, а дочь ваша уже зачислена. Пусть завтра и приходит». Я подумала, что зря мы с подарком поторопились, может быть, её уже приняли, а я, дура, ещё торт пообещала ей к рождеству состряпать… — пожалела мать и повернулась к Ирине:

— Ты чего это надулась? Нет, чтобы хоть спасибо сказать… То чуть не в ногах валялась, учиться просилась, а когда устроили, так она… Вечно с фокусами! Нет уж, матушка, брось. Мы последние копейки пожертвовали… Будешь плохо учиться — вырву косы.

— Я буду учиться, мамочка.

— То-то! Иди, разведи утюг, форму выглади. Завтра ведь учиться… И так на полмесяца опоздала. Догонишь или ещё репетитора прикажешь нанимать?

— Догоню. У меня книги есть.

— Ну, смотри, — смягчилась мать.

Ирина подошла к отцу и поцеловала его тёмную жилистую руку, лежавшую на столе.

— Раскисла? — не глядя на Ирину и отодвигая руку, спросил он. — Эх ты… гусёнок!

Ирина улыбнулась сквозь слёзы и подошла к матери:

— Мамочка, я раньше буду вставать и самовар ставить… И когда из гимназии приду — тоже помогать буду.

— Ладно уж, ладно! Учись.

Желание Ирины исполнилось. Она будет учиться! Но почему-то, когда мать сказала, что Ирина зачислена, — она даже не обрадовалась. Мысли о чиновнице, об альбоме, о цветах — вызывали чувство неловкости, неясного отвращения и смутной жалости к матери.

«Лучше бы уж и не учиться…»