ГЛАВА I

1

3 августа 1863 года Фёдор Михайлович вышел из вагона на Московском вокзале в Петербурге и в изумлении остановился. Здание вокзала поражало размерами, публики на перроне было столько, сколько не бывало в Перми и на гуляньях.

Среднего роста мужчина, в чуйке, с маленькой рыжеватой бородкой и хитрыми узенькими глазками, подошёл и потянул из рук Решетникова чемодан. Фёдор Михайлович испуганно ухватился за чемодан обеими руками.

— Да вы никак, барин, за жулика меня приняли, — добродушно рассмеялся мужчина с бородкой. — Пожалуйте, барин, за мной, устрою всё в лучшем виде. Гостиница, барин, за первый сорт.

— Я не барин, — хмуро сказал Решетников, недоверчиво взглядывая на бойкого мужчину. — И гостиницу мне надо не первый сорт, а подешевле.

— Вот-вот, — обрадованно закивал головой мужчина. — Я и гляжу, будто наш брат! И пальтецо потёртое, щиблеты неважнецкие, и, между прочим, видно, что первый раз в Петербурге. Как, думаю, не помочь приезжему человеку.

Говоря это, мужчина уже взял чемодан и стал проталкиваться вперёд. Фёдору Михайловичу ничего не оставалось делать, как идти за неожиданным проводником.

«Первый сорт» был просто подвальной комнатушкой со сводами. Но мужчина, оказавшийся хозяином, уверял, что комнатка тёплая и сухая. Впрочем, Фёдор Михайлович и не разглядывал её. У него осталось всего шестнадцать рублей и полная неуверенность, удастся ли получить службу. До комнаты ли тут! Было бы где переночевать.

Сидеть в душном помещении Решетников не мог. Вышел за ворота.

По гладким булыжникам мостовой неслись кареты, извозчичьи пролётки. Цокали лошадиные копыта. По тротуарам, совсем не похожим на пермские, шли и шли люди.

Решетникову вдруг стало грустно. Какой громадный город, какая масса людей, и он — совсем один здесь. Ни одной знакомой души.

Завтра надо разыскать департамент. В какую же сторону идти? Ну, это он спросит у хозяина. А вот устроится ли он? И что даст ему новая служба? Да что, кроме давно опостылевшей переписки бумаг!

Хотелось разогнать мрачные мысли. Фёдор Михайлович пошёл по улице, старательно вглядываясь в дома, чтобы потом не заблудиться.

Дошёл до угла. Пение, громкий смех и разговоры слышались из открытой двери, над которой темнела вывеска. «Питейное заведение» — прочитал Фёдор Михайлович и решил войти. В зале питейного заведения было полно народу. Решетников с трудом отыскал свободный столик в углу. За соседним столом сидела компания, видимо, мастеровые.

Чиновник, с длинным кривым носом, в крылатке, ходил между столами, ища свободного места, и, не найдя, подсел к столику мастеровых.

— Как поживаете, земляки? — спросил он, укладывая на коленях картуз.

— Известно, как живёт наш брат, рабочий, — хмуро ответил старший из компании. — С голоду не умрёшь, досыта не наешься, коли есть работа. Вот вам, образованным, лучше живётся.

— Я немного получаю. Всего двенадцать рублей в месяц, — сказал чиновник.

— За что же тебе платят такие деньги?

— Я пишу.

— А на чём ты пишешь? — спросил старик, подмигнув молодым.

— Эк, спросил! На бумаге, разумеется, — с ноткой раздражения ответил чиновник.

— Ладно. Да ты не ершись… А бумага-то из чего?

— Из тряпок.

— А тряпки кто делает?

— Люди.

— Люди. Ну, а бумагу кто делает?

— На фабрике делают, — сухо ответил чиновник, оглядывая соседние столики. Видимо, он уж не рад был, что сел сюда, и высматривал другое место.

— Ишь, сам сознался — на фабрике, — не отставал пожилой рабочий. — Я седьмой год на бумажной-то фабрике. Кабы нас не было, так не было бы и тряпок и бумаги, ходил бы ты нагишом, и писать бы вам не на чем было, и тебе бы денег не давали.

Рабочие захохотали. Чиновник надулся. Фёдор Михайлович с чувством удовольствия наблюдал за этой сценой. Старик-мастер чем-то напоминал Фотеева.

Вот и тот, бывало, начнёт говорить и договорит до того, что словечка в ответ не найдёшь. Здорово старик отделал чиновничишку. Так его!

Домой Фёдор Михайлович возвращался в более весёлом настроении. Красивый, величественный город Петербург… А, может быть, и он, бедный провинциал, тоже скажет своё слово. И слово его из этого города услышит вся Россия.

С этими мыслями Фёдор Михайлович подошёл к воротам, вошёл во двор и остановился. В какую дверь идти, чтобы попасть в свой «первосортный» подвал. С трёх сторон двор окружало четырёхэтажное здание. Дверей было множество, и все одинаковые. Правда, на каждой — свой номер, но Фёдор Михайлович номера увидел только сейчас. Ни имени, ни фамилии своего хозяина он не знал. С трудом, переходя ст двери к двери, отыскал своё мрачное помещение и сразу же лёг спать.

2

Наутро, хорошенько расспросив хозяина, отправился в департамент. Узнав там, где живёт начальник отделения, Фёдор Михайлович пошёл к нему на квартиру. Так делали многие чиновники в Перми.

Но повидать начальника Решетникову не удалось. Дворник, швейцар, лакей явились неодолимым препятствием. Пришлось идти в департамент. Дорогой Фёдор Михайлович обдумывал, как он представится начальнику.

«Имею честь рекомендоваться: канцелярский служитель, Решетников».

Больше в голову не приходило ничего, но если он произнесёт эти слова с достоинством, то и их будет довольно.

Огромное здание строго-казарменного типа — департамент — не понравилось, напоминало пермскую казённую палату.

Швейцар, высокий, представительный, оглядел старые сапоги, потёртые брюки и пальто Фёдора Михайловича.

— Снимите пальто.

Фёдор Михайлович снял.

— За сбережение копеечек пятнадцать пожалуйте.

Фёдор Михайлович безропотно отдал пятнадцать копеек и поднялся по лестнице. На площадках и по коридору проходили чиновники в вицмундирах, фраках, пиджаках и сюртуках — важные, озабоченные, деловитые.

Фёдор Михайлович чувствовал себя очень неловко и потому, что на нём костюм был потрёпан, и потому, что он, провинциал, не знал, куда зайти, с кем и как заговорить.

Наконец, один из сторожей указал комнату. Фёдор Михайлович, боясь поскользнуться на лакированном блестящем полу, робко подошёл к высокому чиновнику.

— Что надо? — спросил чиновник, бросив презрительный взгляд.

— Я Решет…

— Что-о? — почти закричал чиновник. — Что вам надо? Зачем вы шляетесь по отделениям?

И грозный чиновник, сильно хромая, отошёл в сторону.

Фёдор Михайлович тоскливо оглянулся. Какой-то молодой чиновник с блестящими чёрными глазами указал, куда и к кому надо обратиться.

Начальник отделения, плотный, розовощёкий господин, сидел за столом в углу и жевал сдобную плюшку, в то же время разговаривая с чиновниками.

Фёдор Михайлович подошёл к столу и остановился, ожидая, когда начальник обратит на него внимание.

Начальник мельком взглянул на него и продолжал разговаривать. Фёдор Михайлович ждал. Наконец, недовольным тоном начальник спросил, откусывая сразу чуть не полплюшки:

— Что скажете?

— Я, ваше превосходительство, Решетников из Пермской губернии.

— А-а! — неопределённо промычал начальник и послал одного из подчинённых узнать, какое сделано распоряжение о Решетникове из Пермской губернии. Оказалось, что на должность уже был определён другой, а Фёдора Михайловича причислили к департаменту.

— Сколько же мне дадут жалованья? — спросил Решетников. Он не знал, что такое быть причисленным к департаменту.

— Ничего.

Решетников побледнел.

— Да у меня всего-то денег шестнадцать рублей. Чем же я буду жить?!

Его превосходительство развёл руками.

— Жалею!.. Кто же вас просил приехать?

— Да ведь мой формуляр затребовали. Вы хотя по воле меня примите.

Отчаяние уничтожило всякую робость. Теперь Фёдор Михайлович разговаривал свободно.

— Директор говорит, что вы не обучались в гимназии. А у нас нынче много даже университетских причислено к департаменту. Впрочем, зайдите дня через четыре…

Но Решетников не мог откладывать. Стал ожидать директора и подошёл к нему, когда тот собирался уходить домой.

Директор был высок, тучен, с внушительными бакенбардами, в вицмундире. Рядом с ним Фёдор Михайлович казался подростком.

— Что скажете? — небрежно спросил директор.

Решетников рассказал.

— Подайте прошение.

— Да ведь я причислен к департаменту.

Директор повернулся к какому-то чиновнику и недоуменно спросил:

— Что ему нужно?

— Вам что нужно? — переспросил чиновник…

— Решетников я… из Пермской губернии… у меня всего шестнадцать рублей, — повторял Фёдор Михайлович.

— А-а! О нём, ваше превосходительство, Брилевич хлопотал. Тот, который ревизовал пермскую палату.

— Доложите завтра, — сказал директор и ушёл.

Горек показался Решетникову Петербург. Озлобленный, мрачный брёл Фёдор Михайлович по Невскому проспекту. С ненавистью смотрел на крикливые вывески магазинов, ресторанов, кофеен. Всё, как нарочно, дразнило блеском, изобилием. Жирные окорока висели в окнах колбасных, в окне кондитерской возвышался сахарный за?мок. Раздражающий вкусный запах вырывался из дверей ресторанов.

Фёдор Михайлович даже плюнул со злости и быстрым шагом отправился в свой подвал.

Так или иначе, а нужно было идти к Брилевичу. С помощью того же хозяина разыскал его квартиру.

Брилевич собирался на какой-то званый обед, был во фраке, в белом галстуке.

Решетникова он принял не сразу. Только через полчаса вышел к нему и, прищурив весёлые глаза, долго разглядывал его. Не узнал.

— Я — Решетников… из Перми, — напомнил Фёдор Михайлович.

— А-а! Да, да! Тот самый… сочинитель, правда? — засмеялся Брилевич. — Вы всё-таки приехали? Удивляюсь вам…

Он пожал плечами и, всё так же смеясь, спросил, поступил ли Фёдор Михайлович на службу.

Решетников рассказал о своих мытарствах.

— Я предупреждал вас… Вы слушаться не хотели. А вот что скажите. Как ваши сочинения? Бросили? Держите слово?

И, как в Перми, Решетников был вынужден отречься от самого дорогого, что было в его жизни.

— Бросил.

— А-а, это хорошо. У меня, знаете, у самого была страсть… к картам. Однако преодолел и в руки даже не беру теперь. Очень рад, что и вы свою страсть побороли. В таком случае я могу вам помочь. Идите домой. В департамент зайдёте через три дня. Я устрою.

И, действительно, когда в назначенный день Фёдор Михайлович пришёл в департамент, ему сразу же сообщили, что он принят вольнонаёмным писцом в отделение розовощёкого начальника.

— Сколько же мне будут давать жалованья? — спросил Фёдор Михайлович.

За большим он не гнался. Надо было только, чтобы хватало на жизнь.

— Рублей десять или восемь.

Ну, что ж! Это было всё-таки лучше, чем ничего. Фёдор Михайлович, повеселевший, вышел на улицу. Шла похоронная процессия. Толпа провожающих растянулась на целый квартал. Впереди траурного катафалка с белым глазетовым гробом шло духовенство в ризах, несли крест, крышку гроба и венки.

Фёдор Михайлович поспешно сошёл с тротуара и спросил у какой-то женщины:

— Это куда везут хоронить?

— На Волково, — ответила женщина.

Решетников пошёл за провожающими. Он ещё в Перми дал себе слово обязательно побывать на Волковом кладбище, чтобы поклониться могиле Белинского.

Процессия шла медленно. Но Фёдор Михайлович не торопился. Сегодня у него был последний свободный день. С завтрашнего утра он — снова переписчик.

«Сим имею честь донести вашему превосходительству…» Как это всё опостылело — глаза бы не глядели. Эх, если были бы деньги, бросил бы он службу, засел бы за книги…

Издали донеслось протяжное, заунывное пение. Подходили к воротам Волкова кладбища. Гроб сняли с катафалка и понесли на руках.

Фёдор Михайлович отделился от толпы и отправился разыскивать могилу Белинского. Бродил по огромному кладбищу, близко наклоняясь к крестам и памятникам, чтобы прочесть надписи. Где она может быть? Подошёл к памятникам побогаче, но оказалось, что там схоронено какое-то купеческое семейство. На одной из дорожек встретил кладбищенского сторожа. Тот шёл с большими ножницами и останавливался у некоторых могил, чтобы подстричь буйно разросшуюся траву.

— Скажи, милый человек, не знаешь, где похоронен Белинский?

Сторож сдвинул на темя шапку, подумал и спросил:

— А он из каких? Ежели из чиновников, то…

— Нет, он — литератор, — ответил Решетников, удивившись, что сторож не знает, кто такой Белинский.

— Сочинитель, значит?

— Да.

— Ну, сочинителей отдельно хоронят. Далеко вы отошли. Вернуться надо, а потом влево.

Сторож указал, в какую сторону надо идти, и Решетников отправился.

И вот он на Литераторских мостках Волкова кладбища. Вот место, где похоронен Белинский.

Простой крест, скромные, уже тронутые временем, венки. Фёдор Михайлович снял картуз и низко поклонился могиле.

— Здравствуй, Виссарион Григорьевич! Вот я, никому неизвестный маленький человек, обязанный тебе своим нравственным развитием, пришёл сказать великое спасибо…

Решетников сел на низенькую деревянную скамеечку, повернул голову к соседней могиле и сразу же снова поднялся. Рядом с Белинским лежал Добролюбов.

— Так и он тут схоронен!

Вот где встретился со своими учителями Фёдор Михайлович…

Он долго в раздумье сидел на скамеечке между могилами. Солнце уже было близко к закату, когда он поднялся и в последний раз склонил голову.

3

Жить было нелегко. За комнату брали тридцать пять копеек в сутки. Хозяин уже несколько раз просил деньги и заявил, что больше пяти дней держать жильца не может.

Фёдор Михайлович рассчитался с хозяином. Осталось меньше десяти рублей, — а до жалованья ещё больше полмесяца.

А тут, бродя как-то по улицам, увидел книжный магазин. Зашёл. И, не утерпев, купил на два с полтиной книжек.

Хозяин предложил помочь найти квартиру. Искали долго, заходили во многие дома, но не было ничего подходящего.

Наконец, в окне деревянного одноэтажного дома увидели наклейку. Дверь открылась прямо в грязную кухню, в которой ругались две женщины.

— Я чиновница, слышь ты! — кричала одна, пожилая, в ситцевом засаленном капоте.

— Прохвоста, поди, какого! С солдатами таскаешься, — спокойно отвечала другая, помоложе.

— Здесь сдаётся комната? — прервал их Решетников.

— Здесь, — сказала пожилая. Она оказалась хозяйкой. — А вы один?

— Один.

Маленькая, с единственным окном, с ободранными грязными обоями, комната сильно не понравилась. Но делать было нечего.

— Сколько стоит?

— Четыре рубля.

— Мебели нет?

— Поставлю. Когда переедете?

— Сегодня.

Фёдор Михайлович дал рубль задатку и вечером переехал.

Мебель хозяйка не поставила. Решетников прошёл на кухню, чтобы попросить хотя бы самое необходимое. В кухне сидела та женщина, с которой днём ругалась хозяйка. Женщина сообщила, что у хозяйки гость-любовник и что никакой мебели у неё нет.

Фёдор Михайлович вернулся в комнату и сел на подоконник. Потом вышел и проходил по улицам до поздней ночи.

В свою новую квартиру он достучался с трудом. Открыл какой-то сердитый мужчина. В кухню вышла растрёпанная, заспанная девушка и зажгла свечу.

Решетников пошёл в свою комнату, но у двери остановился.

На полу у порога кто-то спал. Пришлось перешагнуть. В комнате спало ещё двое. Под головами у них лежал чемодан Решетникова. Девушка, вошедшая со свечой в комнату, засмеялась.

— Вы бы к нам шли, — предложила она. — Я вас своё место уступлю, а сестры не будет сегодня.

Но Решетников отказался и, разложив на полу свою постель, не раздеваясь, улёгся, сказав девушке, что хочет спать. Она неохотно ушла, а Фёдор Михайлович долго не мог уснуть.

В комнате оказалось множество клопов и блох. Ворочаясь с боку на бок, Решетников размышлял о своей службе, злился на свою бедность, на то, что уехал из Перми. Потом всё-таки уснул.

Утром он поговорил с мужчинами, ночевавшими в его комнате. Это были рабочие. Одному из них он пообещал написать письмо. Вскоре рабочие ушли, а Фёдор Михайлович отправился на кухню умываться. Но умывальника не было.

Пришлось зачерпнуть воды чашкой, из чашки набрать в рот и так умыться.

В кухню вошла хозяйка, а за ней женщина, с которой вчера разговаривал Решетников.

— Хозяюшка, я не один буду жить в комнате? — спросил Фёдор Михайлович.

— Что ж такое? Они только ночевать приходят.

— А в праздник?

— Это уж моё дело. Нравится квартира — живи, не нравится — в Петербурге много квартир. А ты мне паспорт свой подай да деньги за месяц. Зачем ты ему воду даёшь? — вдруг накинулась она на женщину.

— А чья вода-то? Не моя, что ли?

— Молчать!

— Сама молчи, паскуда, пьяница этакая!

— Ах, ты! Вон с моей квартиры.

— И уйду. Ты наперёд деньги заплати, что за яблоки должна.

— Ах, ты…

Ссора разгоралась вновь. Фёдор Михайлович поспешно ушёл из кухни, дав себе слово сегодня же искать другую квартиру.

На службе не было ничего интересного. Фёдор Михайлович слушал знакомые ещё по Перми и Екатеринбургу разговоры чиновников, переписывал какие-то донесения, составлял описи бумаг к архивным делам, потом шёл обедать в харчевню, где за три копейки давали порцию щей. Вечерами ходил по городу, искал квартиру, стараясь как можно позднее возвращаться домой.

А деньги всё убывали. Чтобы как-нибудь дотянуть до жалованья, Фёдор Михайлович решил продать свой хороший сюртук. Открыл чемодан и обомлел: сюртука не было. Бросился к хозяйке. Та рассвирепела:

— Извольте убираться! Очищайте комнату.

Комната нашлась на Знаменской улице, в Солдатском переулке. В доме была питейная лавочка, которую держал квартирный хозяин.

Сговорились быстро, и Фёдор Михайлович переехал, заплатив хозяину за полмесяца вперёд. Теперь нельзя было обедать даже в харчевне. Чай с чёрным хлебом да изредка немного молока — вот всё, что он мог себе позволить.

С хозяином установились дружеские отношения. Часто по вечерам Решетников спускался в питейную лавочку и просиживал в ней целые часы. Подсаживался хозяин, на столике появлялась осьмушка вишнёвой настойки — вечера проходили незаметно, а вишнёвая настойка согревала и заставляла забывать о том, что Фёдор Михайлович уже давно не ел ничего горячего, не видел мяса. И засыпать было легче: мысли спутывались сразу, едва голова касалась подушки. Тогда не мешали ни пение, ни топот, доносившиеся из кабака, ни клопы, которых и здесь было полно.

4

В департаменте Фёдор Михайлович ещё не успел ни с кем сдружиться. Выделиться по службе тоже не было никакой надежды.

Начальнику отделения не понравился почерк Решетникова, и ему перестали давать переписку. Поручили составлять описи архивных дел.

Столоначальник не обращал на него никакого внимания, даже не хотел запомнить его фамилии. Однажды, когда потребовалось сделать какую-то срочную работу, столоначальник ткнул жирным пальцем в сторону Фёдора Михайловича и сказал:

— Вы! Возьмите сегодня работу на дом.

— У меня дома нет свеч, — ответил Фёдор Михайлович. Он не хотел лишать себя возможности читать, а потом, что это за «вы» такое!

— Как так нет? — взвизгнул столоначальник.

— Очень просто: денег нет.

— Куда же вы их дели? Вы писец, должны жить экономнее. Пьянствуете?

— Я ещё не получал жалованья.

— А зачем вы сюда приехали?

Работу Решетников не взял. Время было дорого. Ему и так приходилось наниматься дежурить в департаменте за других чиновников, потому что нечего было есть, за дежурство же платили полтинник.

Всё свободное время Решетников проводил в публичной библиотеке… Он ни на минуту не забывал цели своего приезда в Петербург. Учиться, писать, печататься. Сейчас он усиленно работал над очерком, — писал о своих дорожных впечатлениях. Очерк назывался «На палубе», и ему нравился. Фёдор Михайлович решил попытаться напечатать его. Пошёл в редакцию какого-то «толстого журнала», но войти к редактору не решился. Отдал пакет с рукописью лакею. Едва выждав неделю, пришёл за ответом. Какой-то сердитый мужчина сказал, что очерк ещё не прочитан.

Через неделю Фёдор Михайлович пошёл опять. Тот же сердитый мужчина — Решетников даже не знал, редактор ли это — вернул очерк, заявив, что печатать его неудобно.

— Почему? — спросил с недоумением Фёдор Михайлович.

— Да… Одним словом, неудобно.

— Какие же причины?

— Извините, мне некогда, — буркнул сердитый господин.

Эта неудача огорчила, но не обескуражила. Решил попробовать напечатать очерк в газете. Только в какой? После долгого раздумья остановился на «Северной пчеле». Из газеты легче попасть в журнал. Да и «Северную пчелу» любят читать чиновники. Пусть их читают, придёт время — он и про них напишет. У него есть что рассказать о них.

Он отправился в редакцию «Северной пчелы». Лакеи в передней показал, куда пройти. В приёмной сидел человек, повидимому, конторщик. Он записывал какие-то счета в большую книгу.

Только что Решетников хотел спросить у него, где можно видеть редактора, как из боковой двери, завешенной зелёной кургузой портьерой, быстро вышел какой-то человек. Он казался сильно рассерженным.

— Да что же это у вас каждый раз всё нет и нет. Когда же будут? — сердито говорил он, обернувшись к двери, из которой вышел.

Оттуда донеслось:

— Поверите ли… сам без денег… Не беспокойтесь, на той неделе непременно получите.

Фёдор Михайлович подошёл к конторщику.

— Это редактор там, в комнате?

Конторщик утвердительно мотнул головой. На Фёдора Михайловича вдруг напала робость. Редактор был близко, а… лучше уж он в другой раз зайдёт.

— Можно попросить вас передать редактору вот этот материал? — снова обратился Решетников к конторщику.

Тот опять мотнул головой. Фёдор Михайлович тут же написал записку редактору, передал её вместе с очерком молчаливому конторщику и ушёл.

Не было никакой надежды, что очерк будет напечатан. Но Фёдор Михайлович твёрдо решил обойти все редакции в Петербурге и найти такую, где его напечатают. И, не надеясь на успех, и стыдясь, он мечтал о том, как выйдет газета, как кто-нибудь из чиновников департамента первый развернёт её и увидит очерк, а под ним фамилию его, Фёдора Михайловича. Да не только департаментские чиновники, а и пермские тоже… а там и до дяди молва докатится.

От этих мыслей сладко замирало сердце, но, наученный горьким опытом, Фёдор Михайлович сейчас же начинал злиться на себя:

— Эка, размечтался! Ничего и не будет.

И снова принимался за опротивевшие описи.

«Северную пчелу» любил читать экзекутор отделения, поэтому Решетников мог каждый день просматривать её. Покупать газету не было денег. Дней через шесть после посещения редакции Фёдор Михайлович увидел свой очерк. — Напечатан! В одно мгновенье он снова пережил такую же радость, как в Перми, когда были напечатаны его «Святки». Только теперешняя радость была глубже, острее. Ведь это — Петербург, громадный Петербург — мозг и сердце России, Петербург, который нелегко завоевать. И если этот Петербург ещё не сдался, то уж, во всяком случае, начинает сдаваться. И Фёдор Михайлович теперь не выпустит его из рук, н-е-т! Он…

— Перепишите это поскорее да почище!

Кто-то выхватил у него газету и сунул в руку бумажку.

Фёдор Михайлович недоуменно глянул и встретил сердитый взгляд помощника столоначальника.

— Что вы целый час с газеткой! Сюда дело делать ходят, а не газетки читать. Переписывайте!

Досадуя, Фёдор Михайлович стал переписывать донесение…

Во всём отделении только двое разговаривали с Фёдором Михайловичем: Комаров, тот самый молодой черноглазый чиновник, который в первый день рассказал, куда обратиться, и Соловуш, немного важничающий, но довольно сердечный. Фёдору Михайловичу особенно симпатичен был Комаров, и он хотел бы поговорить именно с ним, но сейчас около стола остановился на минутку Соловуш.

— Как поживаете, Фёдор Михайлович?

— Ничего. Вы читали сегодня «Северную пчелу»? — смущаясь, спросил Фёдор Михайлович.

— Пересматривал, да всё ерунда! — ответил Соловуш.

Это уж было обидно. Пересматривал, говорит, и всё ерунда. А очерк «На палубе» — тоже ерунда?

— Тут… там моя статья.

— Ваша? Неужели? Где? — изумился Соловуш.

Он посмотрел газету.

— Так это точно ваша? Поздравляю!

Соловуш подошёл к помощнику столоначальника.

— У вас в столе литератор есть! — объявил он.

— Кто такой? — по обыкновению, сердито спросил помощник.

Соловуш показал на Фёдора Михайловича. Помощник доложил столоначальнику, тот что-то промычал, равнодушно взглянул на газету и отбросил её.

Доложили начальнику отделения.

— Ваше превосходительство, у нас литератор есть в отделении.

Полные щёки начальника от испуга и удивления даже чуть дрогнули.

— Кто такой?

— Решетников. Он в «Северной пчеле» вот эту статью напечатал.

— Подпись есть?

— Точно так-с, ваше превосходительство.

Начальник подумал, пожевал губами, потом произнёс:

— Скажите ему, что я прочитаю.

На другой день уже все чиновники знали, что в судном отделении завелся литератор.

В кармане — двадцать одна копейка и грош. На обед был ставший обычным чай и чёрный хлеб, но, право, он кажется вкусным, когда тут же на столе лежит купленная за гривенник газета, в которой напечатан собственный очерк.

В этот вечер Фёдор Михайлович долго сидел за столом, писал письма Трейерову и ещё нескольким сослуживцам. Он просил их сообщать все интересные новости по Перми и Екатеринбургу. Они были нужны, как материал для очерков и рассказов.

Авторская радость схлынула быстро. Хозяин, узнав о том, что жилец печатает статьи в «Северной пчеле», стал неотступно просить деньги. Столоначальник начал прибавлять работы, а начальник отделения, хотя и оказал внимание, но уж лучше бы не оказывал. Он своими руками подал Фёдору Михайловичу черновую бумажку и велел переписать её, а потом прочитать вместе с ним.

Переписывать пришлось несколько раз: начальнику всё не нравилось, Фёдор Михайлович приложил все усилия, чтобы получилось красиво. Тогда начальник разрешил Решетникову сесть и начал читать бумагу, и пока читал — делал замечания.

— Смотрите в мою черновую… Вот у вас тут тире не поставлено. Так не годится переписывать, ведь бумагу будет читать господин директор. Вот эта строчка косо. Вы, верно, без транспаранта пишете? Тут вот опять тире… Как же вы сочиняете, а этого не знаете? Можете идти на своё место.

— Вот-те и сочинитель! — фыркали чиновники, когда, красный от стыда и злости, Фёдор Михайлович шёл к своему столу.

5

Жалованья выдали пять рублей с копейками вместо восьми. Около двух рублей вычли за негербовую бумагу и рубль в эмеритальную кассу, из которой никто и никогда не получал помощи. От чая с чёрным хлебом Фёдор Михайлович пожелтел, похудел, стал частенько испытывать слабость.

Только одно радовало: «Северная пчела» безотказно печатала его очерки и рассказы. Появилась уже «Складчина», «Лотерея»… На очереди были «Горнозаводские люди». Правда, никаких денег за сочинения он не получал, но это, может быть, потому, что он ещё ни разу не виделся с редактором. А служба в департаменте тяготила всё больше и больше. Начальник отделения заваливал работой, заставлял переписывать одно и то же по нескольку раз. Нужно сходить к редактору «Северной пчелы». О многом хотелось поговорить, да и деньги неплохо было получить.

И Фёдор Михайлович пошёл. В редакции — тот же лакей в полутёмной передней, тот же молчаливый конторщик с лохматой головой за столиком у окна в приёмной.

На этот раз Фёдор Михайлович решительно открыл дверь в кабинет. Редактор сидел за большим столом, заваленным рукописями, и чистил ногти. Увидев незнакомого посетителя, встал, оперся руками о стол и придал лицу вежливо-вопросительное выражение.

— Чем могу служить? — произнёс он.

— Я к вам, — робея, сказал Фёдор Михайлович. — Вы печатали мои сочинения. Я — Решет…

— Решетников! — улыбаясь, перебил редактор, любезно склонив голову, и вышел из-за стола. Протянув обе руки Фёдору Михайловичу, он долго пожимал его руку.

— Очень рад, очень рад! Как же, Решетников, знаю! Прекрасно пишете… А я — Усов, Павел Степанович, как вам уже, наверное, известно, редактор «Северной пчелы». Садитесь, пожалуйста. Нет, вот сюда, здесь помягче. Присаживайтесь!

Такой бурной встречи Фёдор Михайлович не предвидел, и она смутила его. Невольно вспомнился чиновник в приёмной пермского губернатора. А Усов между тем суетился, делал массу совершенно ненужных движений и задавал вопросы, не дожидаясь ответа.

— Вы, что же, из самой Перми прикатили? Раньше писали? А здесь служите или чистому искусству поклоняетесь? Ну да, ну да, конечно… Что-нибудь ещё принесли?..

В конце концов он довёл Фёдора Михайловича до того, что тот совсем помрачнел, стал смотреть исподлобья. В слащавой любезности редактора было что-то неприятное.

— Мы все ваши очерки напечатали. Что вы принесли?

— А сколько вы платите? — спросил Фёдор Михайлович.

— Три четверти копейки за строку. О, мы платим хорошо!

— Я просил бы вас уплатить мне за те очерки. Мне очень нужны деньги.

— О, обязательно! Как же, непременно! Всё, всё, до копеечки, только…

Брови Усова горестно изогнулись. Лицо стало печальным.

— Поверите ли, сам без денег сижу. Да вы не беспокойтесь, на той неделе непременно получите.

Фёдор Михайлович вспомнил, что эти слова он уже слышал в первый свой приход в редакцию. Редактора тогда он не видел, но слышал его голос — такой же жалобный, как сейчас. Фёдор Михайлович угрюмо разглядывал обрюзглые щёки, толстый нос, длинные, искусно зачёсанные, чтобы скрыть лысину, волосы редактора, и не мог подавить в себе неприятного чувства. Нет, не нравится ему этот Усов…

— Вы даже не на той неделе, а денька через три загляните, — суетился редактор.

Он проводил Решетникова до дверей и, пропуская вперёд, даже приподнял зелёную портьеру.

Соловуш заговорил об угощении с выпивкой. Комаров отнёсся серьёзнее. Он приходился родным братом писателю Помяловскому и знал толк в литературе.

— Напрасно вы напечатали ваши сочинения в этой газете, — морщась, сказал Комаров.

— А что?

— Да то, что газетка-то уж больно дрянная. Направления у ней нет. Ей что попадётся, то и печатает. Сегодня кадит фимиам прогрессистам, а завтра их же ругает на-чём свет стоит. Лишь бы денежки в карман положить….

Эти слова омрачили радость Решетникова. Он внимательно прочёл несколько номеров «Северной пчелы» и убедился, что Комаров прав. В одном месте пишут, что вот хорошо бы это сделать для цивилизации отечества, в другом эту пользу отрицают. Бедных людей называют мошенниками — и ни одной честной мысли, ни одного слова правды.

Что же это такое? Куда он попал? Напечатано было уже несколько вещей. Но что было ему делать? Ведь, помимо всего, тут предполагалась возможность какого-нибудь заработка. На восемь департаментских рублей не проживёшь. Зима, а у Фёдора Михайловича, кроме дырявых сапог и ветхой, тоненькой шинелишки, ничего нет. Да и ту подарил Брилевич. Петербургский сырой ветер пронизывает до костей. Подошвы сапог износились, стали до того тонкими, что нога чувствует каждый камешек на мостовой. Чаще и чаще начинает падать мокрый снег. Сначала он тает, а потом превращается в корку льда. Пока добежишь до департамента — ноги совсем застынут. Прибежишь домой — в комнате холод, пища плохая. Что же удивительного, если, не выдержав холодной дрожи во всём теле, идёшь в кабак к хозяину и выпрашиваешь в долг косушку… Только бы согреться хоть немного. Да и это-то хозяин даёт неохотно. Фёдор Михайлович и так должен ему немало.

Целый месяц ходил Решетников к Усову за обещанными деньгами. Редактора то не было, то он давал кое-как два-три рубля, то, состроив плачевную физиономию, уверял, что сам сидит без денег.

— Зайдите завтра.

А ведь в редакцию приходится ходить из департамента в служебные часы. И то уж столоначальник косится и говорит, что Решетников ленится работать. Как-то Фёдор Михайлович ушёл и часа три ждал Усова. Так и не дождался, вернулся в департамент. Столоначальник сразу же, как только иззябший Решетников вошёл в отделение, закричал:

— Где это вы шляетесь? Как я пришёл, вы и ушли.

Ответить было нечего. Раз служишь — будь на службе. Фёдор Михайлович молча сел и взялся за работу. Но этим не кончилось.

Подошёл сам начальник отделения.

— Господин Решетников, на вас столоначальник жалуется.

Решетников молчал. Розовые, упитанные щёки начальника покраснели.

— Вам говорят! — крикнул он.

Фёдор Михайлович, тоже красный, поднялся с места и хмуро смотрел в угол.

— Куда вы ходили?

— За деньгами в редакцию. Там в час нужно.

— Если вы ещё раз уйдёте в служебные часы, — выходите в отставку.

В этот вечер Фёдор Михайлович написал Усову резкое письмо. Тот ответил, что до декабря денег не будет. Пришлось жить в кредит. Хозяин уже несколько раз вежливо говорил, что ему нет расчёта держать жильца без денег. В декабре кое-как, по десятке, удалось получить сорок рублей. Оставалось ещё пятьдесят. Сорока рублей еле хватило, чтобы уплатить долги. Снова началось напрасное хождение, неприятности в департаменте, хотя теперь Фёдор Михайлович отпрашивался у столоначальника.

Решетников был глубоко возмущён. Этот негодяй Усов попросту обкрадывал его, нищего, присваивал его труд и спокойно клал денежки себе в карман. А Решетников ходит полураздетый, голодный и не имеет возможности даже купить свеч, чтобы писать по вечерам. В бешенстве он написал ещё одно письмо.

«Все наши сочинители, — писал он, дрожа от гнева, — сочиняют для денег, потому что это честный и благородный труд; да отчего и не просить от редакторов денег, когда они при большом числе подписчиков, делясь по совести с сотрудниками, всё-таки наживают больше, чем несколько сотрудников постоянных…»

Фёдор Михайлович представил себе крупную мясистую физиономию Усова с выражением сытого довольства. Этот субъект, конечно, никогда не знал, что такое нужда.

— Подлец, подлец, — шептал Решетников и снова лихорадочно набрасывал строку за строкой, изливая свою обиду:

«Теперь я убедился, что не-все редакторы честны. А уж если в редакторах есть такая замашка, — что говорить о тех людях, про которых пишут эти редакторы и их сотрудники.

Мне было обидно, когда я ходил к вам по целому месяцу за деньгами и получал, ходя по двадцать раз к вам, по три-четыре рубля. Я ещё тогда не убедился, что вы смотрите на мелкую пишущую братию, как на нищих, которых можно прогнать из дому, дать три рубля, чтобы отвязаться на месяц, и всё-таки печатать их сочинения. Не я один, а несколько подобных писак отходили от вашей квартиры со слезами на глазах, а вам было смешно…»

Фёдор Михайлович вспомнил, как он несколько раз ходил к Усову на квартиру. Лакей не пускал дальше передней.

«…Я прошу вас прислать мне хотя сорок рублей, если вам жаль пятидесяти, с рассыльным, как это вы хотели сделать раз в октябре прошлого года; с ним же пошлите и рукопись, если только она не набирается в типографии, а если набирается, то за неё мне не надо денег, я писал с целью возбудить вопрос об улучшении быта почтовых людей…»

На это письмо конторщик «Северной пчелы» прислал записку, в которой писал, что Усов «в четверг уплатит». Не очень доверяя новому обещанию, Решетников пошёл. Усов стоял у окна, смотрел на улицу и, барабаня пальцами по стеклу, насвистывал какой-то весёленький мотивчик.

Фёдор Михайлович с ненавистью посмотрел на широчайшую спину Усова, а тот, заслышав шаги, обернулся и, сделав жалобное лицо, простонал:

— Вы за деньгами?

— Да, — сухо ответил Решетников.

— У меня сегодня нет денег.

Это было такой наглостью, что Фёдор Михайлович не нашёлся что сказать. Зачем же тогда Усов заставил его придти? Что же это, насмехается он над ним, что ли? А Усов так и сыпал словами:

— Я читал ваше письмо. Вы в таком положении. Я сам никак не могу справиться. Бог велит, к концу месяца поправлюсь, тогда рассчитаюсь с вами. Что, вас хозяин мучит? — притворно-участливо добавил он.

— Если бы не хозяин, я бы ничего не сказал. Нельзя ли хоть сколько-нибудь?

— Право нет, если бы были, я бы не отказал, — уверял Усов и для большей убедительности прижал к сердцу руку.

Решетников молча смотрел в лицо редактора. Тот заёрзал на стуле, замигал толстыми ве?ками.

— Вы, пожалуйста, на меня не сердитесь. Право, у меня теперь нет денег. Зайдите в субботу, я, может быть, приготовлю.

Фёдор Михайлович, не подав руки, повернулся и вышел.

Закрывая за собой двери, он услышал тот же беспечный свист.

6

В окно падал свет от уличного фонаря и бледной полоской ложился на пол. Фёдор Михайлович пробовал читать, но ничего не вышло. Света было недостаточно.

Правда, на столе стояла свечка, но он ждал сегодня Комарова, знал, что они засидятся за разговорами. Да будут ещё и «Подлиповцев» дочитывать — значит, её надо поберечь.

Владимир Герасимович Комаров, чиновник департамента министерства финансов, был единственным человеком, которого Решетников мог назвать другом. Мягкий, серьёзный, вдумчивый, всегда спокойный, Комаров умел выслушать, понять и успокоить. Они встречались часто по вечерам, после департамента. Нередко Комаров забегал к Фёдору Михайловичу и просиживал до поздней ночи. Фёдор Михайлович рассказал всё о себе, перечитал Комарову все свои сочинения. Больше всего тому понравилась повесть о камских бурлаках — «Подлиповцы», которую Решетников писал ещё в Перми. Сейчас он переписывал её набело, попутно исправляя всё, что казалось неудачно сделанным. Каждую исправленную главу он прочитывал Комарову.

Владимир Герасимович, по обыкновению, принёс тёплых пирожков из пирожной лавки, Фёдор Михайлович взял у хозяина чайник кипятку и варёных яиц. Друзья пили чай.

Комаров грустил. Недавно он похоронил своего брата, Николая Герасимовича Помяловского, к которому был очень привязан и постоянно вспоминал его.

Вот и сейчас разговор шёл о Помяловском.

— Ведь, что обидно, пойми, Фёдор, ему только двадцать девятый год шёл, жить бы и жить… А красавец какой! Ты ведь его видел?

Фёдор Михайлович видел его только один раз, ещё в самом начале службы в департаменте, когда Помяловский заходил зачем-то к Комарову. Решетникову очень понравились большие грустные глаза и печально-ласковая улыбка Помяловского.

— Ты понимаешь, ведь он был несчастный человек, — продолжал Комаров. — Пить начал сильно, даже руки на себя наложить хотел.

— А из-за чего? — спросил Фёдор Михайлович.

— Так… своя неудачи… не знаю, — уклонился от ответа Владимир Герасимович. — Я его очень любил. Больше всех на свете. Не могу забыть… так перед глазами и стоит.

— Не горюй, — утешал Решетников, — ведь не воротишь? А ты думай о том, что о нём память будет жить. Того человека не забывают, который за правду стоял. Он о бедных, о несчастных писал, а те его всегда помнить будут.

— Да со мной-то его нет! — с горечью сказал Комаров, но сейчас же добавил спокойно: — Ну, дочитывай своих бурлаков. Знаешь, когда слушаешь про таких людей, видишь, какие они несчастные, — своё горе меньше становится. Думаешь: ещё хуже моего бывает. Читай!

Фёдор Михайлович придвинул поближе свечку, нашёл страницу, на которой остановились прошлый раз, и начал читать:

«Есть люди, которые называют бурлаков самыми последними, бросовыми людьми. Есть даже и такие, которые называют их негодяями, вредными. Но они ошибаются: бурлаки только люди необразованные, грубые, самые бедные люди. Ведь у бурлаков только и есть богатства, что на нём надето да что он съедает… и для этого он трудится больше, нежели другой. А терпение переносить зной, холод, дождь?..»

Комаров сидел, опустив голову на руку. Свеча озаряла его тёмнорусые волосы. Из кабака неслось дикое гиканье, песни. Фёдор Михайлович читал, голос его дрожал, рвался…

«Родился человек для горе-горькой жизни, весь век тащил на себе это горе, оно и сразило его… Вся жизнь его была в том, что он старался найти себе что-то лучшее…»

Дочитана последняя строка. Решетников залпом выпил остывший чай и отложил рукопись.

Комаров сидел всё в той же позе, опустив на руки голову. Казалось, он задремал.

— Да, это ты хорошо написал, — сказал он после долгого молчания. — Тут всё правда. Только скажи…

Комаров поднял голову и посмотрел на Фёдора Михайловича чёрными, влажными сейчас, глазами.

— Неужели ты отдашь «Подлиповцев» этому негодному Усову? В «Северную пчелу»?!

— Проклятая «насекомая», — вздрогнув от отвращения, ответил Решетников. — Нет, туда не понесу. Сам не знаю, кому отдать. Надо бы в хорошие руки…

— Ты, Фёдор, послушайся меня, сходи к Николаю Алексеевичу Некрасову, в «Современник», если хочешь в хорошие руки… Право! Некрасов поймёт тебя и поможет. Он и брату много помогал. Неси Некрасову!

Некрасову? В «Современник»? Это было бы великое счастье. Только возьмёт ли Некрасов.

А Комаров уже рассказывал всё, что знал о Некрасове. Это очень хороший человек, отзывчивый, умный.

— Как его любят! Конечно, у него врагов сколько хочешь, они и плетут про него чёрт знает что, а больше таких, которые молиться на него готовы. Ты знаешь ли его стихи?

Вместо ответа Фёдор Михайлович стал взволнованно читать:

О, горько, горько я рыдал,

Когда в то утро я стоял

На берегу родной реки

И в первый раз её назвал

Рекою рабства и тоски.

Свечка давно догорела и погасла. За стеной стало тихо. Из кабака ушли последние посетители, а Фёдор Михайлович и оставшийся ночевать Комаров всё ещё разговаривали шёпотом. Они лежали на узкой кровати, укрывшись пледом.

— Так пойдёшь к Некрасову? — сонным голосом спросил Комаров.

— Непременно. Ещё кое-что поправлю, закончу переписывать и пойду, — ответил Фёдор Михайлович.

7

Декабрь был особенно холодным. Выношенная ватная шинелишка совсем не защищала от холода. Сюртук становился положительно неприличным. Неумело нашитые самим Решетниковым заплаты на локтях топорщились, надувались кошелями и для франтоватых департаментских чиновников служили неисчерпаемым источником смешков и шуточек.

Фёдор Михайлович с трудом высиживал часы занятий в департаменте. Но дома было не лучше. Насмешки чиновников сменялись вежливыми напоминаниями хозяина об уплате долга. Решетников пробовал отсылать свои очерки в разные редакции, но они неизменно возвращались обратно.

Поневоле приходилось обивать пороги ненавистной «насекомой», хотя это и было бесполезно. Усов денег не платил.

Фёдор Михайлович уже давно перестал верить обещаниям и ходил только потому, что обстоятельства не позволяли пренебрегать даже самой слабой надеждой получить деньги. А ходить становилось всё противнее. Решив, что это последний раз, он отпросился у столоначальника Меркулова и пошёл.

По приёмной «Северной пчелы» из угла в угол нетерпеливо расхаживал какой-то молодой человек в расстёгнутой шинели.

— Отчего это у вас денег нет? — спрашивал он раздражённо.

Молчаливый конторщик нехотя буркнул:

— Спросите у Усова.

И снова углубился в счёты.

Пока Фёдор Михайлович ожидал Усова, в редакции перебывало несколько человек: дворник, мальчик из типографии, рабочий. Все они просили денег. Дворнику конторщик выдал на фунт свеч. Мальчик и рабочий не получили ничего.

— Покуда я ждать-то буду? — говорил рабочий.

— Пошёл вон, свинья! — рассердился конторщик.

— Сам свинья, вместе с Усовым!.. — ответил зло рабочий и вышел, хлопнув дверью.

Немного погодя из квартиры Усова прибежал лакей.

— Где дворник? Какой-то подлец ворвался в залу, я его гоню, а он сел на диван. Говорит, не выйду до тех пор, пока не получу денег. Это просто беда! Где дворник?

— За свечами ушёл, — равнодушно сказал конторщик, не поднимая головы от работы.

Усова пришлось ждать часа два. Наконец, он пришёл, поздоровался с молодым человеком, тоже ещё не уходившим, и жалобно пропел:

— Извините, ради бога, ей-богу, нет денег. Придите через неделю…

И прошёл в свой кабинет, даже не взглянув на Решетникова.

Вне себя от обиды и негодования Фёдор Михайлович выбежал из редакции. Поднявшийся ветер сразу бросил прямо в лицо колючие снежинки. Они попадали за воротник и таяли на шее. Решетников шагал мимо роскошных особняков, отделённых от улиц красивыми чугунными решётками. Он шёл, опустив голову, давая себе клятву не переступать больше порога «Северной пчелы».

Довольно унижения! Лучше подохнуть с голоду, чем увидеть ещё раз наглую физиономию Усова. Пусть этот негодяй подавится его деньгами, его трудом, он…

— Бере-гись!

Фёдор Михайлович едва успел отскочить. Щегольские сани, запряжённые рысаком, промчались мимо. В них сидела какая-то глыба, уткнув нос в бобровый воротник, похожая на Усова. В лицо Решетникову полетела снежная пыль. Он выругался и пошёл быстрее.

А в департаменте ждала новая неприятность.

Не успел Фёдор Михайлович сесть на своё место и отогреть закоченевшие пальцы, как к нему подошёл помощник столоначальника и сказал вполголоса:

— Ну, Решетников, задаст тебе начальник баню. Он тебя два раза спрашивал.

Оказалось похуже бани.

Начальник сам подошёл к столу Решетникова и спокойно спросил:

— Вам уж я говорил, чтобы вы не отлучались?

— Я за деньгами ходил. Меня столоначальник отпустил, — ответил Фёдор Михайлович.

— Извольте выходить в отставку!

— Но меня же отпустил столоначальник.

— Извольте выходить в отставку! — твёрдо повторил начальник и отошёл.

Этого только не хватало! В отставку! Положим, служба опротивела, в штат его всё равно не зачисляли. Денег платили когда восемь, когда девять рублей, но… чем же жить, где же искать занятия?

Чай с чёрным хлебом, холодная комната, квартирный хозяин с его ежедневными напоминаниями о долге — всё это было не сладко. Что же теперь-то будет?!

Служебный день кончился. В канцелярии стало темнеть. Служащие один за другим расходились по домам. В отделении остался только начальник с каким-то поставщиком. Фёдор Михайлович всё сидел за своим столом, опустив голову, и не замечал, что делается вокруг. Надо просить начальника… Может быть, он оставит. Что же делать — ведь другого выхода нет. Хоть восемь рублей, — а то — ничего… Больше он уходить из департамента не будет. Ещё давеча решил, что не стоит унижаться перед Усовым.

Дверь с шумом открылась. Фёдор Михайлович вздрогнул и поднял голову. Вошёл вице-директор, тот самый хромой чиновник с палкой, который кричал на Решетникова в первый его приход в департамент. Вице-директор прошёл к столу начальника отделения. Нужно было спешно переписать какую-то бумажку.

— Да у меня хорошие писцы ушли уж. Разве вот этот… Он скоро пишет, — сказал начальник и повернулся к Решетникову: — Перепишите!

Сердце у Фёдора Михайловича дрогнуло надеждой: может быть, оставят.

Он достал лист веленевой бумаги и перо. Вице-директор начал диктовать. Но чернила загустели, и слова жирными каракулями размазывались по бумаге.

— Что такое? — нетерпеливо спросил вице-директор.

Фёдор Михайлович вытер перо, но получалось так же. Он тоже начал злиться.

— Ах, гадость какая! Да пишите хорошим пером. Что же вы? — вспыхнул вице-директор.

Перо, наконец, стало писать как следует.

«Процентов»… — диктовал вице-директор. — Процентов… два оника. Впрочем, нет, прописью!

Но Фёдор Михайлович уже поставил оники.

Вице-директор рассердился и закричал:

— Да он не умеет писать! Что это такое?

Начальник отделения встал с места и, что-то поспешно проглатывая, подошёл к столу, за которым сидел Решетников.

— Я потому его заставил, что он… сочинитель.

Слово «сочинитель» начальник произнёс с явной насмешкой.

Вице-директор с любопытством взглянул на Решетникова и иронически усмехнулся. Фёдор Михайлович уловил и насмешку в словах начальника, и улыбку вице-директора. Кровь бросилась ему в голову. Он едва удержался, чтобы не сказать дерзость, и ждал только, чтобы вице-директор произнёс какие-нибудь обидные слова.

Но вице-директор взял написанную бумагу, просмотрел и вежливо проговорил:

— Благодарю.

С ненавистью смотрел Решетников вслед чиновникам. Они подходили к двери. Начальник, склонившись к хромому вице-директору, что-то говорил ему, очевидно, весёлое. За дверью раздался хохот. Через минуту, проводив вице-директора, начальник отделения вернулся. Он прошёл к своему столу.

Получасом раньше Фёдор Михайлович хотел просить начальника оставить его на службе. Но сейчас это желание исчезло.

Нет, будь, что будет, а он и здесь унижаться не станет. Эти господа смотрят на него с барским пренебрежением. Пусть! Он тоже презирает их, он презирал их всегда, он докажет им, что и писец — человек и может быть литератором, он…

— Можете пока не подавать в отставку, — раздался над ним холодный голос — Благодарите господина вице-директора. Он за вас заступился. Но больше отлучек ваших я не допущу. Вы слышали?

— Слышал, — сквозь зубы ответил Фёдор Михайлович.

Радости он не испытывал.

8

Восемь рублей, полученные из департамента, растаяли быстро. Часть — большая — пошла хозяину, который тут же и, по обыкновению вежливо, попросил Фёдора Михайловича немедленно искать квартиру, раз он не может заплатить всего долга.

Какую квартиру можно было найти с несколькими копейками в кармане? Решетников нанял угол в подвале в Апраксиной переулке-за двадцать пять копеек в месяц.

Хозяином комнаты был сапожник с беременной женой. Они помещались в передней части комнаты. Остальную занимал жилец, шапочник с женой и тремя ребятами.

Грязь, вонь, теснота. В такой обстановке трудно было думать о литературной работе. Да и как писать, когда-нечего есть!

В эти дни Фёдор Михайлович по утрам частенько ходил на Щукин рынок.

С грошами, вырученными за какую-нибудь рубаху или полотенце, с фунтом или двумя чёрного хлеба приходил он в свой подвал, где жили такие же бедняки.. Хлеб делился на несколько частей и мгновенно уничтожался. Хорошо, если к нему прибавлялся кусок варёной брюшины или печёнки, купленной на том же рынке у торговки с лотка.

В одну из ночей жена сапожника родила девочку. Сапожник хотел свезти ребёнка в воспитательный дом. Мать горько плакала:

— Что ты, побойся бога!

— Ну, уж нет, — сердито ответил сапожник. — Кормить я тебя не буду. Этак ты от ремесла отойдёшь. Эх ты, жизнь каторжная!

Сапожник со всего размаху кинул в угол деревянную колодку и, подперев кулаками лохматую, давно нечёсаную голову, тяжело вздохнул. Угрюмо молчал шапочник, натягивая на болванку картуз. Притихшие дети во все глаза смотрели на новорожденную.

Фёдор Михайлович тоже смотрел на ребёнка.

«Бедная ты, бедная, — думал Решетников. — Для чего тебе было являться на свет? Отец не может прокормить тебя, и одна дорога тебе — в воспитательный, потому что мать должна помогать отцу, иначе и им нечего будет есть…»

Вспомнилась сытая, самодовольная физиономия Усова. Вот кто делает бедняков — такие Усовы. Они пользуются трудом бедных людей, денежки кладут себе в карман, а о цивилизации кричат. Парикмахерская цивилизация!

Продавать скоро стало нечего, а до жалованья — далеко. На выручку пришли сапожник и шапочник. Они давали то починенные сапоги, то шапки, и с этим товаром Решетников по воскресеньям ходил на Щукин рынок.

Как-то удалось выгодно продать сапоги. После расчёта с сапожником у Фёдора Михайловича осталось немного денег. Он купил керосину и закончил переписку «Подлиповцев».

Теперь можно было идти к Некрасову.

От этой мысли замирало сердце. Некрасов! Фёдор Михайлович десятки раз представлял себе, как Некрасов, высокий, красивый, могучий богатырь с кудрями, похожими на кудри покойного Помяловского, выйдет и заговорит с ним, с Решетниковым. Что же скажет он Некрасову? Скажет, что так, мол, и так, Николай Алексеевич, я… Нет, не надо ничего воображать. Кто знает, как ещё Некрасов встретит его!

И вот Фёдор Михайлович отправился на Литейную. Там, в угловом доме помещалась редакция «Современника» и квартира Некрасова.

Шёл быстро, но, очутившись перед тяжёлой дверью, почувствовал такую робость, что должен был отойти и собраться с духом. Несколько раз Решетников подходил к этой двери. За ней должна была решиться его участь, и он не мог найти силы открыть её.

Из ворот вышел дворник с метлой. Махнув ею, он сделал вид, что смотрит в сторону, а сам стал наблюдать за Решетниковым. Тот подходил и снова отходил от двери.

Заметив дворника, Фёдор Михайлович быстро подошёл к нему.

— Вы здесь живёте? — спросил Решетников, кивая на дом.

— А ты кто таков? — в свою очередь спросил дворник, подозрительно оглядывая бедный костюм Фёдора Михайловича.

— Да вот… мне нужно бы к Некрасову, передать вот это… — он вытащил из кармана торчавшую оттуда объёмистую трубку, — да недосуг дожидаться. Будь другом, милый человек, передай, а?

— Что ж, можно, — ответил дворник и вдруг понимающе усмехнулся: — из сочинителей, что ли? Много их тут ходит! Или, может, по другой части? Холодно-то как! — поёжился он. — Теперь бы в самый раз чайку испить в трактире…

Фёдор Михайлович понял намёк и озябшими пальцами достал последний гривенник и подал его дворнику.

— Только уж ты, милый, сейчас же передай.

— Будьте благонадёжны.

Высморкавшись и вытерев рукавицей нос, дворник направился к дверям.

Решетников круто повернулся и зашагал в департамент.

Но чем дальше он отходил, тем больше его охватывали сомнения. Передаст ли дворник «Подлиповцев» самому Некрасову? А вдруг Некрасова нет, рукопись попадёт кому-нибудь другому и затеряется. Положим, у Фёдора Михайловича есть ещё черновик, но его не подашь, а переписывать снова… Эх, глупость какая! Доверил рукопись неизвестному человеку, а сам убежал, как мальчишка. Что же делать теперь? Вернуться? Нет. Лучше уж он завтра пойдёт. Оно и правильнее пойти завтра. Может быть, Некрасов сегодня прочитает хоть половину, а сейчас он всё равно ничего не скажет. И опять вспомнился Усов. Неужели и в «Современнике» Решетникова ждёт такое же унижение, как и в «Северной пчеле»?