V

V

«День августа двадцать шестой» —

сей строчке минул полный месяц.

Сверчок, обживший свой шесток,

тебе твоих словесных месив

не докучает скромный скрип?

Занятье это бестелесно,

но им перенасыщен скит[253]:

сверчку и скрипу — вместе тесно.

День сентября двадцать седьмой

настал. Я слов велеречивость

читаю хладно. Но со мной

вот что недавно приключилось.

Я обещала, что смешлив

мой будет слог — он стал прискорбен.

Вдруг ноздри вспомнили самшит[254],

вцепившийся во встречу с морем,

вернее — он препоной был,

меня не допускавшей к морю.

Его, как море, возлюбил

мой нюх, что я от моря скрою.

Прогоркло-приторный настой,

подача корма нищим легким,

дремучий, до-античный сон,

но в схватке с беззащитным локтем.

Во вздохе осени сошлись

больничный двор с румяным кленом

и узник времени — самшит.

Нетрудно слыть вечнозеленым,

но труд каков — вкушая тлен

отживших, павших и опавших,

утешиться поимкой в плен

податливых колен купальщиц.

Чем прибыль свежести сплошней,

тем ярче пряность, терпкость, гнилость.

Скончанье дня скончаньем дней

прозрачно виделось иль мнилось.

В ночи стенание машин

томит и обостряет совесть.

Как сгусток прошлого — самшит —

усильем ребер вновь освоить?

Там озеро звалось: Инкит

и ресторан, где танцевали

грузин с абхазкою, испив

несходства «Псоу»[255] с «Цинандали»[256].

Беспечность младости вольна

впасть в смех безвинный, неподсудный.

Зрел плод вина, но и война

между Бичвинтой и Пицундой.

В уме не заживает мысль:

зачем во прахе, а не вживе

краса и стать спартанских мышц

Ираклия Амирэджиби[257]?

Не сытый знаньем, что отец —

вовеки беглый каторжанин,

антропофага[258] зев отверст

и свежей крови ждет и жаждет.

Зачем, за что земли вовнутрь,

терзаемые равной раной,

ушли — селенья Члоу внук

и внук Ираклия Ираклий?

Зиянье горл: — Зачем? За что?

О Боже! — вопиет — о Гмерто! —

И солнце за луну зашло,

ушло в уклончивость ответа.

Ад знает, кто содеял взрыв,

и ангелами возлетели,

над разумом земли возмыв,

те, что почили в колыбели.

Пока людей с людьми разлад

умеет лишь в мишень вглядеться,

ужель не упасет Аллах

Чечни безгрешного младенца?

Неравновесия недуг

злом превозможет здравость смысла.

Так тяжесть розных ведер двух

гнетет и мучит коромысла.

Так акробат, роняя шест,

жизнь разбивает о подмостки.

Так все, что драгоценно есть,

непрочно, как хребет в подростке.

Перо спешит, резвей спешит

пульс, понукаемый догадкой:

разросшись, как проник самшит

в день сентября двадцать девятый?

Сей день вернулся в бывший день:

в окне моем без промедленья

светало. Не в окно, не дэв,

не в дверь — сквозь дверь внеслась Медея.

Вид гостьи не был мне знаком,

незваной и непредвестимой,

но с узнаваемым цветком —

не с Тициана ли гвоздикой?

И с иберийским образком:

смугл светлый лик Пречистой Девы.

Те, коих девять, прочь! Тайком

крещусь, как прадеды и деды —

по русской линии, вполне ль

прокис в ней привкус итальянства?

Иль, разве лишь во ржи полей,

в ней мглы и всполохи таятся?

Татарства полу-иго свесть

с ума сумеет грамотея.

Как просто знать, что есть не смесь,

а слиток пращуров — Медея.

К тому же — здесь. В ней пышет зной,

ко мне нагрянувший метелью.

Какой ее окликнул зов?

Что привело ко мне Медею?

Все просто. Тех приморских дней

она — чувствительный свидетель.

Платок я подарила ей.

Сей талисман завещан детям.

О том на память, что моря

влюбляются в купальщиц вялость,

«Грузинских женщин имена»

стихотворение сбывалось.

Я знаю странный свой удел:

как глобус стал земли моделью,

мой образ — помысел людей

о большем — обольстил Медею

и многих, коим прихожусь

открыткой, слухами, портретом,

иль просто в пустоте кажусь

воображаемым предметом.

Весь мой четырехстопный ямб —

лишь умноженья упражненье:

он простодушно множит явь

на полночи сквозняк и жженье.

Он усложняется к утру.

Читатель не предполагаем

и не мерещится уму,

ум потому и не лукавит.

Но как мне быть? Все горячей,

обняв меня, Медея плачет,

смущая опытность врачей

раздумьем: что все это значит?

Смогу ли разгадать сама

надзором глаз сухих и строгих,

что значат клинопись письма

и тайнописи иероглиф?

Быть может, некий звездочет

соединил меня с ошибкой

созвездий? Чем грустней зрачок,

тем поведенье уст смешливей.

Пред тем, как точку сотворю,

прерваться должно — так ли, сяк ли.

Сгодится точка сентябрю:

страница и сентябрь иссякли.