«Не старая, но странная она…»
«Не старая, но странная она…»
Не старая, но странная она,
Как странен всякий, кто вкусил страданий
Неслыханных. Но как она стройна
Под бременем печали стародавней.
В ней умер свет и всё черным-черно:
Душа и зренье, косы и одежда —
И детское лицо обречено
К всезнанию и смотрит безнадежно.
Вы скажете: «Но, если молода,
Зачем осталась чьей-то темной тенью
И всё молчит? Неужто никогда
Уста ее не послужили пенью?»
О, послужили! Но тогда беды
Она не знала. Море волновалось,
Роса цветов в ладони выливалась,
До полночи недолго оставалось,
Он попросил — она повиновалась,
Помедлила и подала воды.
Владели сны усталыми людьми…
А он всё пил. Уже луна над чащей
Возвысилась — он всё еще над чашей
Лицо склонял. Кричал петух, начавший
Труды свои, но жаждою сладчайшей
Томился всадник. Длилась ночь любви.
Один лишь раз совпали их уста.
Но где жених? Одеждой дорогою
Зачем не блещет? Для чего рукою
Руки не тронет? О, судьбой другою
Он занят ныне. Он играл с рекою
И умерщвлен рекой. Река пуста.
Все — пустота, пустыня, пустошь.
Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.
А здесь — река, присвоившая пульс
Чужого сердца, будит рану слуха.
Прекрасная, печальная, вели —
Я буду пить, губить и мучить воду,
Пока из заточения воды
Душа твоя не выйдет на свободу.
То молоко, что птица для птенца
В себе таит, я выпрошу у птицы,
Чтобы во мраке твоего лица
Свет удивленья приоткрыл ресницы.
Я душу изведу на снегопад,
Чтобы твоя одежда побелела.
Вся белая, ты ступишь в белый сад —
Словно дитя, свежо и неумело.
И спросишь ты:
— Но как в снега полей
Вы столько земляники заманили? —
Я объясню:
— Снега души моей
Избытком земляники знамениты.
Воскреснув от беспамятства и мук,
Возникнет смех твой — тоненький, огромный,
И вспомню я: такой же чистый звук
Я слышал лишь от куропатки горной.
1967