II

II

Памяти Гии Маргвелашвили[220]

Мой Гия, мой Гия, давно уж ничьи

мои измышления — прочих сокровищ

не знал и не знаешь. Мне снилось в ночи,

как супишь ты брови и сердце суровишь —

в защиту мою. Ни двора, ни кола

громоздких не нужно отлучке геройской.

Мой Гия, мой Гия, зачем никогда,

Георгия сын, ты не звался: Георгий?

Влиянье луны съединило умы.

Смешливость умов — наших уст совпаденье.

На улице Барнова, возле луны,

мы вместе смеялись в моем сновиденье.

Ты помнишь: в Москве снегопадом мело.

Блистая сокрытой и древней отвагой,

увлекшись роскошным аидом метро,

ты ехал ко мне с кахетинскою влагой.

То быстрая темень, то пышный огонь.

Ты речи, родимой тебе, улыбался:

робея, вступили в чужбинный вагон

тбилисские жители, два авлабарца.

Уж встречи со мною ты ждал у дверей,

вдруг ты заблудился? — уже я грустила.

Один пошептался с другим: — Вот — еврей,

скажи, почему он похож на грузина?

Заздравные тосты смешны, да важны:

— Хвала черноусым? Хвала белокурым! —

Я помню Тифлис, что не ведал вражды

меж русским и турком, меж греком и курдом.

Ты всякий любил и язык, и акцент,

любому народу желая прироста.

Печалился ты: где шумер, где ацтек?

Всемирен объем твоего благородства.

Ты помнишь: «Иверия» звался отель.

Люблю помышленье: в честь края какого.

Во сне обитаю и вижу отсель

обширность воды под утесом балкона.

Играли мы так: двадцать два, двадцать два,

потом — восемнадцать. Звонок телефона

ты слышал. Скажу тебе: «хо» — вместо: «да»,

коль спросишь, была ль эта ночь благосклонна

к усладе моей, к созерцанью Куры.

Скажу о Куре: — Называй ее Мтквари. —

Твой город был главный участник игры.

Мы с видом его заоконным играли.

Провидел ты все, что я вижу в окно.

Там, слева, — Мтацминда. Но все это знали.

Мой Гия, подумай, любимейший кто

явился внизу? Ты ответствовал: — Дзагли[221].

Нам пес был знаком. Он хозяина ждал.

Мы вместе его не однажды ласкали.

Подвал утолял нарастающий жар

пленительным пивом, совместным с хинкали[222].

Наш дружеский круг почитал и ценил

гуляк и скитальцев, терпевших похмелье.

He-царь Теймураз, что в хинкальной царил,

заплакал: по-русски читала я «Мери».

Но сколько же раз я читала стихи,

в гортани грузинское пенье лелея.

Теперь ты — всеведущ, попробуй, сочти.

Воспомни, что в наших стаканах алело.

Мы верили, что не гнушалась Кура

стихами, слезами и даже делами

такими: отведавши хаши с утра,

мы ехали к Эличке Ахвледиани[223].

Ее обожал весь Тбилиси — и мы,

скрывая ладонями выдохи наши.

Прекрасная молвила: — Как вы умны!

Счастливцы, уже вы отведали хаши[224]. —

За улицею Кецховели следим:

вне времени сущие, звезды решили

увидеть, как там, в доме номер один,

застенчив и милостив Гудиашвили.

Когда мы вступали в объятья дверей,

их кроткий хозяин, беседуя с нами,

приписывал мне урожденье зверей,

чью невидаль видел один Пиросмани.

Неймется каким-то небесным коням:

несутся! И вижу во сне постоянном

ту рюмку, в которой не сякнет коньяк,

что крайней весной не допит Пастернаком[225].

Мой Гия, мы общую звали луну

Галактиона — и только! — Луною[226].

Все ярче она сокращает длину

твоей безутешной разлуки со мною.

Припеком любви ты меня известил:

я мучу тебя, устрашаю, тревожу.

Послание требует убыли сил.

Я ради тебя их упрочу, умножу.

Оставим луну, но отменим туман

подлунного вздора. Прости меня, Гия,

что нас позабыла царица Тамар,

что нет Руставели, — пусть верят другие.

Коль я напрямую с тобой говорю,

есть нечто, что мне до поры не известно.

Светает. Тебе посвящаю зарю.

Отверста окна моего занавеска.

Дано завершиться столетью сему.

Ну, что же, и прежде столетья сменялись.

Не стану покою вредить твоему.

Давай засмеемся, как прежде смеялись.

Ты с осликом сравнивал образ Дождя:

когда многотрудному ходу учены

копыта, он — вири[227], а если дитя

чудесное, он именуем чочори[228].

Спасибо, мой Гия. Мной принят намек.

В моем сновиденье зияют ошибки,

но смысл его прост: ты покинуть не смог

мой сон без твоей неусыпной защиты.