Первые тревоги

Первые тревоги

С начала 1937 года в городе поползли слухи о враждебной деятельности некоторых лиц.

На партийных активах говорили о диверсиях, уже бывших, а также готовившихся, но вовремя раскрытых. Приводились результаты закончившейся проверки партийных документов, из которых явствовало, что в некоторые партийные организации пробрались чужие люди.

На одном из таких собраний было, в частности, рассказано о том, что при проверке партийных документов в Троицке у одного из членов партии, занимавших ответственный пост, был обнаружен подложный партийный билет, а дальнейшее разбирательство этого дела повело к раскрытию целой группы.

Член комиссии по проверке партийных документов рассказал тогда на партийном активе о том, что колчаковцы, отступая из этих мест, оставили здесь своих людей. Они снабдили их специально сфабрикованными партийными документами. Эта группа лиц должна была будто бы представлять собой партийную организацию, работавшую в тылу Колчака.

На партийном активе подробно говорилось о том, как члены этой группы поддерживали друг друга и продвигали один другого на высокие должности в советских и партийных организациях.

Мы слушали всю эту историю как криминальный роман, не имея никаких оснований не верить ей. Невольно возникали мысли и рождались разного рода сомнения и подозрения.

А кто же окружает меня? Свои или чужие?

Мы собрались сюда со всех концов страны. Если в Троицке имела место такая история, почему не могло быть подобной и в других местах — там, где находились Деникин, Врангель, Юденич?

… И вдруг ко всем прочим тревогам на всех нас обрушилось тяжёлое горе.

19 февраля 1937 года утром, когда я ещё был дома, не успев выехать на завод, раздался телефонный звонок, Я поднял трубку и услышал голос дежурного по заводу. Медленно, как будто бы говоривший был тяжело болен, дежурный передал полученное из Москвы сообщение.

Я продолжал держать около уха телефонную трубку, хотя дежурный свою уже положил.

— Ты что не едешь? — услышал я как будто бы откуда-то издалека голос жены. — Да что с тобой?

Говорить я не мог и только с большим трудом выдавил из себя единственное слово: «Серго».

— Что Серго? Умер? — с ужасом в глазах и закрывая рукой рот, вскрикнула жена.

Я молча опустил голову.

Серго не стало…

На заводе произошла история, всколыхнувшая всю заводскую общественность.

Одна женщина подала в районный комитет партии заявление на электрика завода. В заявлении было указано, будто она сама слышала, как Нечаев, выходя вместо с каким-то матросом из пивной, говорил вражеские речи.

Секретарь райкома предложил заводской партийной организации рассмотреть это заявление на общем партийном собрании в присутствии женщины, подавшей его. Когда секретарь парторганизации Хитров прочитал заявление, Нечаев вскочил с места, растерянный и бледный как полотно и, озираясь по сторонам, стал кричать

— Товарищи! Все это ложь, ложь все это!

— Ты не кричи, а вот когда я тебе слово предоставлю, тогда и будешь объяснять, где и с какими матросами ты дружбу ведёшь, — останавливая Нечаева, сказал ведущий собрание Хитров.

Нечаева на заводе хорошо знали, и он пользовался большим уважением. Раздались выкрики:

— Пусть Нечаев объяснит нам все, как было дело.

— Товарищи, — опять начал Нечаев, — все знают, что я за всю жизнь ни разу ни в одной пивной не был. Я ничего не пью. Это всем известно.

В объяснении того, почему он не пьёт, он несколько раз повторил:

— Мне врачи запретили пить. Запретили мне. У меня язва желудка. Это все знают.

Представитель райкома сказал:

— Но ведь она вас видела, как вы из пивной выходили. Она ведь тоже член партии.

И, обращаясь к присутствующей на собрании, никому из нас не знакомой женщине, спросил её:

— Это он?

— Как будто бы он, только тогда он в кепке был.

Нечаев опять вскочил с места и крикнул:

— У меня и кепки-то нет! Я всю жизнь в шляпе хожу!

А женщина, словно загипнотизированная, тихо повторяла:

— Это он, как будто бы он. Только тогда на нем кепка была и с ним рядом матрос стоял. Они вместе из пивной выходили.

Я посмотрел на заявительницу. Она производила странное впечатление какого-то безликого человека и говорила каким-то странным голосом, без интонаций, медленно, тихо повторяя одни и те же как бы заученные фразы.

В большом помещении клуба, где происходило собрание, яблоку негде было упасть. Мест не хватало, и многие стояли у стен и дверей. Сразу во многих местах поднялись желающие что-то сказать. Раздавались негодующие голоса:

— Что она как попугай затвердила: «как будто бы да как будто бы».

Слесарь Микулин кричал с места:

— Вы знаете, что Нечаев все время ко мне придирается, но я должен прямо сказать — врёт баба. Надо её освидетельствовать, она свихнулась, наверно.

— Да кто она? Откуда взялась?

Эти вопросы, обращённые к секретарю партийной организации Хитрову, вывели его из себя. Он обозлился.

— Не этот вопрос обсуждается, откуда она взялась, а обсуждается заявление гражданки… — её фамилии Хитров не назвал.

— А Нечаева надо внимательно изучить. Вот и прошлый раз он не все партийной организации о себе рассказал. Скрыл от нас, что у него по прошлой работе выговор был.

Опять начался шум. Председатель долго стучал по столу, пытаясь навести порядок, а когда шум несколько стих, поднялся один из лучших бригадиров завода Андрей.

Его я хорошо знал. Это был старый член партии. Он вступил в организацию вскоре после Февральской революции. Дрался с Колчаком, а когда закончилась гражданская война, поселился в Челябинске. На заводе он работал с самого начала строительства. Андрея на заводе все хорошо знали и звали по имени. Многие не знали даже его фамилии. Рассудительный и спокойный человек, он многим давал полезные советы, и его вразумительные короткие речи производили большее впечатление, нежели длинные и цветистые выступления красноречивых ораторов.

Андрей поднялся, одёрнул для чего-то рубашку и оттянул воротник.

«Что-то он скажет? Видимо, волнуется», — подумал я.

— Не дело ты затеял, товарищ Хитров, — внешне спокойно произнёс Андрей.

В зале стало тихо.

— Когда мы тебя в секретари выбирали, ты таким не был. Ну, что ты пристал к человеку. Говорил нам Нечаев о выговоре. Я как сейчас это помню. Он рассказывал нам, что на заводе, где он раньше работал, несчастный случай произошёл — током человека убило. Хоть сам он и не виноват в этом, но раз под его началом работы велись, ему и отвечать. Вот его и наказали. Да вы все, наверное, помните это, — обратился он к собранию, — тогда Нечаеву даже вопросы задавали. Говорил ведь Нечаев о выговоре? — опять обратился Андрей к сидящим в зале.

— Говорил, говорил! — раздалось сразу несколько голосов.

— Ну вот, видишь? — и Андрей в упор посмотрел па председателя. — Как же это получается?

Хитров явно растерялся и буркнул:

— Ну, значит, я позабыл.

А Андрей продолжал дальше:

— Да нет, ты не забыл. Дай бог, чтобы у всех была такая память, как у тебя. Ты скажи лучше, зачем вы человека хотите утопить? Вот что на собрании надо обсуждать. Утопить Нечаева мы не дадим, Хитров! — тихо, но твёрдо произнёс Андрей. — Не дадим! Ты это знать должен.

Речь Андрея произвела потрясающее впечатление. Все вдруг почувствовали огромную силу — силу партийной организации большого завода. Об этой несгибаемой силе большой правды напомнил Андрей.

— Если у тебя, товарищ Хитров, есть какие-то сомнения в том, что сказал Нечаев, давай проверим. Поручим группе товарищей все как следует проверить, тогда и решать будем. Выберем вот сейчас трёх-четырёх человек и проверим. Да я и сам могу, если вы доверите и поручите мне участвовать в этой проверке. А зря наговаривать на людей нельзя. Нечаев не первый год в партии. Он Деникина в восемнадцатом году бил. Я — Колчака, а он — Деникина.

Предложение Андрея было принято.

Когда расходились с собрания, по дороге домой я подумал: «Почему мы не избрали секретарём партийной организации Андрея? Многие его тогда при перевыборах называли. Нет, не согласились. Он нужен на производстве. Его трудно будет заменить. А руководить заводской партийной организацией разве легче? Где важней иметь таких людей, как Андрей? Ошибку допустили, что секретарём Хитрова выбрали. Нельзя было этого делать». С этими тяжёлыми думами я вернулся домой.

— Тебе с завода звонили несколько раз. Просили, чтобы позвонил, как только с собрания придёшь, — сказала жена.

Когда я позвонил, дежурный по заводу сказал:

— Пришла телеграмма из Москвы.

— Прочитайте, — попросил я дежурного.

— «Открепляйся в Ростокинский райком партии. Выезжай в Москву. Решение состоялось. Завенягин, Тевосян».

Абрам Павлович Завенягин в то время был уже первым заместителем наркома тяжёлой промышленности. Иван Тевадросович Тевосян только что был утверждён главным инженером Главного управления по кораблестроению вновь организованного Наркомата оборонной промышленности. Но на этом посту Тевосян пробыл недолго. Через пару месяцев состоялось новое назначение — его назначили начальником этого управления, а ещё через месяц утвердили заместителем наркома оборонной промышленности.

Ещё до получения телеграммы я получил от Тевосяна письмо, в котором он сообщил мне о том, что готовится решение об образовании нового наркомата, который должен будет объединить все производство военной техники. В письме говорилось о том, что в новом наркомате значительное место будет отведено организации производства металлов для вооружения и он, вероятно, перейдёт на работу в новый наркомат.

И вот решение состоялось. Получил назначение не только Тевосян, но и я. Какое же назначение? Что я должен буду делать в наркомате? Завод было жалко бросать.

Но телеграмма была приказом. В каждом положении отыщется что-нибудь утешительное, если хорошо поискать, как утверждал Даниель Дефо. Одним словом, я стал готовиться к отъезду. Проводил в Москву семью, а когда из Москвы приехал Михаил Юрьевич Байчер, который должен был занять моё место, то сборы значительно ускорились.