Первое знакомство с Тевосяном
Первое знакомство с Тевосяном
Впервые я встретился с Тевосяном в вечерней гимназии. В те годы рабочей молодёжи учиться было очень трудно — на весь город Баку была всего одна вечерняя гимназия. Она размещалась в здании 4-й гимназии на Канитапинской улице. Школа была платной, и никаких льгот учащиеся не получали ни по службе, ни в школе.
Вот там-то я впервые и увидел Тевосяна. Он в это время работал в одной из контор.
— У тебя нет учебника по истории? — спросил он как-то меня.
— Есть, но он не подходит для нас. Я сам пытаюсь найти подходящий для нас учебник, но пока не могу.
— Если достанешь, может быть, дашь мне дня на два, а если я раньше достану — то дам тебе.
Во время нашего разговора Тевосян разглядывал меня с головы до ног, и мне показалось, что он усмехнулся, когда произнёс:
— Передай Бутикову, чтобы он повидался со мной. Бутиков был председателем нашей партийной ячейки, тогда бюро у нас состояло из трёх человек — председателя, секретаря и казначея. Бутиков — один из мастеров телефонной станции — был избран вместе со мной. Он был третьим грамотным человеком из четырнадцати членов подпольной партийной организации. Ещё четверо могли читать, но писали плохо, и их каракули с трудом можно было разбирать. Остальные совершенно не владели грамотой.
Когда Тевосян произнёс имя Бутикова, я понял все — он хочет этим сообщить мне, что он член партии. Но кто же он? На телефонной станции я его никогда не видел.
В то время мы не донимали друг друга вопросами. Спрашивали только о том, что нужно было для дела. Ведь организация находилась в подполье и расспросы могли нанести ей урон.
После этого знакомства мы стали с Тевосяном регулярно встречаться на занятиях в вечерней гимназии.
Вскоре я узнал, что это он и есть тот самый «Ваня», который подписывает поручения и решения нашей районной партийной организации. Как секретарь ячейки, я эти решения, получаемые нами через Бутикова, зачитывал на собраниях. Они печатались на тонкой папиросной бумаге и были очень короткими. В них обычно кратко излагались основные задачи, ставившиеся перед ячейками Бакинским комитетом партии. Как-то весной во время перемены Тевосян отвёл меня в сторону и спросил: «Как ты думаешь, все бастовать будут?»
Вся бакинская партийная организация в эти дни была занята подготовкой к всеобщей забастовке.
— Монтёры и рабочие на линии будут бастовать, а вот будут ли бастовать все телефонистки, сказать трудно — в нашей организации состоят всего две, ты знаешь. Они обе уверяют, что на работу никто из телефонисток не выйдет.
— А если начальство направит на телефонную станцию военных телефонистов, можно будет что-нибудь сделать, чтобы телефон всё-таки не работал. Ведь так важно парализовать всю телефонную связь.
— Мы с Бутиковым думали об этом. Работать правительственные телефоны не будут. За все телефоны не ручаемся, но правительственные мы так отключим, что ни одна собака не сможет разыскать, где и что сделано.
Тевосян улыбнулся. А затем с тревогой спросил:
— А не попадётесь?
— Нет, ты не беспокойся.
Звонок на урок прервал наш разговор.
Потом вне гимназии мы с ним встретились во время подпольной городской партийной конференции, когда создавалась азербайджанская коммунистическая партия — сливались первичные организации трёх большевистских организаций: Адалет («Справедливость»), Гуммет («Энергия») и РКП (б). Адалет вела работу преимущественно с рабочими, прибывшими в Баку из Персии, а Гуммет — с азербайджанцами.
Конференцию готовили тщательно, с большими предосторожностями. От нашей ячейки были избраны двое — Бутиков и я.
Нам сказали, чтобы мы ровно в десять утра явились в помещение профсоюза швейников «Игла», и нам скажут, что нам следует делать.
Когда я явился в союз «Игла», ко мне подошёл один из находившихся в помещении и дал лист бумаги — это был мандат. В нем было написано, что я являюсь членом комиссии по разработке нового коллективного договора. Под этим наименованием значилось — Конференция.
— Ровно в полдвенадцатого надо быть на Каменистой улице, № 215, у входа во двор. Там тебя встретят и скажут, куда надо будет идти.
— А кто встретит? — спросил я и сразу же понял, что такой вопрос задавать не следовало.
Мой собеседник укоризненно на меня посмотрел и промолвил:
— Кому надо, тот и встретит. Иди, а то опоздать можешь.
Когда я подходил к воротам указанного мне дома, то увидел чёрную потёртую кожаную куртку Тевосяна.
Он встречал делегатов и направлял их в зал заседания.
— Ты иди через двор — там есть вход в помещение профсоюза металлистов, — и он рассказал мне как пройти.
— А ты иди через вход прямо с улицы и, когда войдёшь, сразу же входи в дверь направо, — сказал он второму, подошедшему вслед за мной.
Когда я вошёл в большую комнату, где должна была происходить конференция, там было уже человек тридцать. Из них некоторые были мне знакомы — я их встречал несколько раз в рабочем клубе.
Здесь был Вираб — высокий костлявый мужчина с огненной шевелюрой, украшавшей его большую голову. Вираб писал стихи, и иногда они появлялись на страницах наших газет.
Толпа одета в красное,
Как мясо яркое,
— запомнил я строчки из его стихотворения, написанное им в дни первомайской демонстрации.
— Почему вы такое сравнение взяли? — донимал я его, после того как он опубликовал эти стихи.
— А что, плохо? — спросил он тогда меня.
— Да.
— А, мой критик явился! — протягивая руку и здороваясь, произнёс Вираб.
Здесь был Полторацкий. Он был очень хорошим гравером и работал в Баку на монетном дворе. Выпущенные правительством деньги были изготовлены по его штампам. Брат Полторацкого, известный революционер, погиб в Закаспии, и его именем был назван Ашхабад. (Ашхабад в 1921–1924 годах назывался город Полторацк.) Выло много других, которых я ранее встречал в рабочем клубе.
Минут через двадцать в комнате появился Тевосян. Все, кто находился в смежной комнате, вошли вслед за Тевосяном и стали занимать места. Тевосян сел на стул за столом и положил перед собой лист бумаги, а один из сидящих за этим же столом сказал:
— Конференцию считаю открытой.
Но не успели мы начать обсуждение доклада о положении в партии Адалет, как открылась дверь и на пороге появились околоточный надзиратель и полицейский.
— Что за собрание? — раздался резкий голос. Я не спускал глаз с Тевосяна, который сидел напротив меня.
Я видел, как он медленно стал разрывать лежащую перед ним бумагу.
«Протокол уничтожает», — мелькнула мысль.
— Бумаги не рвать, хуже будет, — раздался тот же резкий голос околоточного.
Околоточный надзиратель сделал от порога двери шаг вперёд, но в растерянности остановился, когда увидел, сколько в комнате находилось народа.
Он явно был напуган.
Их всего двое — он и полицейский, а в комнате было около восьмидесяти человек.
Околоточный вновь отступил к двери и затем крикнул:
— Выходите сюда, все выходите!
Мы поднялись и двинулись один за другим во вторую смежную комнату, из которой было два выхода — один на Каменистую улицу, а второй через соседнюю комнату во двор.
Тевосян вышел вслед за мной и, проходя мимо, сказал: «Попытайся бежать через двор и парадный ход напротив. Если удастся, предупреди, что конференцию накрыли».
Я хорошо знал дом, где происходила конференция. Здесь в квартирах мы устанавливали телефоны, а когда делали телефонную проводку, то в подвале дома я нередко оставлял свою рабочую сумку с инструментом. Каждый день таскать её домой и обратно было тяжело.
Под домом был очень большой подвал, и я, пряча в нем свой инструмент, облазил все закоулки подвала.
Когда я выскочил из помещения во двор, то услыхал свистки полицейских и крики: «Стой — стрелять буду!»
«Дом окружён полицией, — подумал я, — бежать бессмысленно. В подвал», — подсказало сознание.
Отсидеться в подвале, а ночью, когда стемнеет, можно будет выскользнуть.
Я стрелой устремился по лесенке вниз. По знакомым переходам в темноте пробрался к наружной стене дома, выходившей на Каменистую улицу. В то время из подвала на улицу выходили низенькие окна — щели, перекрытые железной решёткой. Когда уже в 1964 году я посетил этот дом, то окон не нашёл — они были заделаны. Отсюда мне был слышен топот ног в комнатах и на тротуаре, а также голоса. Я даже узнал знакомый голос Оли Шатуповской (тогда мы её все так звали по имени — Оля).
— Вы не имеете права, — раздавался на улице её звонкий, протестующий голос.
— Построиться по двое, по двое! — кричал околоточный надзиратель. Его голос мне запомнился.
Вероятно, полицейский стал считать — первый, второй, третий.
— Двадцать второй не полный.
«Значит, сорок три человека все же схватили — это половина всей конференции», — подумал я.
Затем раздались шаги многих людей, удаляющихся от здания.
Погнали, что с ними будет?
«Захватили какие-нибудь документы или нет? Представитель партии Адалет, когда делал доклад, в руках держал целую пачку бумаг», — подумал я. И вдруг вспомнил, что на клочке бумаги я тоже делал заметки. Ведь после конференции предстояло сделать сообщение на собрании ячейки.
Где же записка? Вот она. Надо уничтожить. Как? Ведь записку могут найти — соберут даже клочки. И я решил записку разжевать и проглотить — так поступили, как мне рассказывали, старые революционеры.
Ну вот, записка уничтожена.
Я услышал, как дворник стал мести тротуар, а затем голоса:
— Что, никого, что ли, в профсоюзе нет? — спросил кто-то, видимо, дворника, так как шелест метлы прекратился.
— Никого нет. Полиция была здесь — арестовали более сотни, наверное. Какое-то собрание было. Всех забрали, — пояснил дворник.
Видимо, полиция ушла.
Можно выбираться.
Я осторожно выглянул из подвала, осмотрел двор — нигде ни души. Быстро перебежал от подвала до парадного и хотел было сразу же выскочить на улицу.
«Нет, так нельзя, — подсказывал рассудок. — А если у подъезда полицейский и он спросит, откуда я иду — из какой квартиры? Мне нечего ему даже ответить — я не могу назвать ни одной фамилии».
Вместо того чтобы выйти на улицу, я поднялся по лестнице почти до последнего этажа, читая фамилии проживающих.
На моё счастье, здесь была квартира врача, я запомнил фамилию и стал спускаться. Но у подъезда никого не было, и улица была тиха. Быстро пройдя её, я вышел на Морскую и стал подниматься вверх домой.
… Мать сказала:
— А к нам двое с твоей работы заходили, им какие-то книжки очень нужны были. Я сказала: ну что же теперь делать? Раз нужно, то посмотрите. А ты где целый день пропадал? Верно, и не поел ничего?
— Кто был-то?
Судя по описанию матери, обыск делали свои. В одном из визитёров я узнал монтёра, члена нашей ячейки. Значит, о полицейском налёте уже известно. Все брошюры и книги, которые могли вызвать подозрения, исчезли.
Я направился к монтёру и, когда вошёл во двор, где он жил, увидел у него ещё двоих членов ячейки.
— У тебя обыск сделали и у Бутикова тоже. У него пришлось замок сломать — дома никого не было.
— Бутикова забрали, Олю Шатуновскую и ещё человек сорок.
— Сорок три человека арестовано, — сказал я.
— Откуда ты знаешь?
Я рассказал, где я скрывался и все, что слышал из своего укрытия.
— Тевосяна не арестовали, а Вираб и Полторацкий даже и не пытались бежать — обоих околоточный признал.
Это случилось в воскресенье, а в понедельник вечером мы встретились с Тевосяном в гимназии, и он рассказал мне о том, как ему удалось избежать ареста.
— Я выскочил через двор на улицу. У ворот стоял полицейский, он бросился за мной, но я свернул на Торговую улицу и вбежал в шапочную мастерскую. Хозяин был армянин, и он вообразил, что начинается резня.
— Скорее сюда, — и он, спрятав меня за перегородку, запер дверь мастерской.
Полицейский не видел, куда я забежал, и через несколько часов, когда все успокоилось, я вышел из мастерской.
Через три дня полиции пришлось освободить арестованных. Никаких компрометирующих документов при них не оказалось, а удостоверения свидетельствовали о том, что собрание было посвящено рассмотрению вопросов коллективного договора и происходило в помещении, арендуемом профсоюзом металлистов.
Участие в забастовках, руководство партийной ячейкой, а позже подготовка к прямой борьбе за захват власти отнимали у меня все время. В конце 1919 года и начале 1920 вплоть до дня захвата власти мне очень часто приходилось видеться с Тевосяном и выполнять самые разнообразные его поручения.
Как-то он меня поймал в рабочем клубе, который в то время был своего рода революционным штабом.
— У тебя паспорт не засвечен?
— Что это значит?
— Ну, в полицию тебя с ним не таскали?
— Нет, а что?
— Нам срочно нужен «чистый» паспорт. Через границу требуется переправить одного парня, примерно твоих лет — с докладом к Ленину направляем. Ты и без паспорта обойдёшься — все равно эти паспорта не нужны будут, когда мы власть заберём.
Паспорт я отдал, а 26 апреля — новое поручение: необходимо к границе в сторону Хачмаса направить несколько человек.
Нужно было прервать всю телеграфную и телефонную связь.
Тевосян подробно объяснил задание, которое возлагалось на партийную ячейку телефонной станции, и назвал лицо, у кого я получу более подробные инструкции.
Для выполнения этого задания мне нужно было ехать в сторону границы, а чтобы купить билет, необходим паспорт.
— Ну, паспорт мы тебе достанем — отберём у кого-нибудь из комсомольцев, — сказал мне, смеясь, Тевосян. — А твой паспорт теперь в Кремле. Попадёшь ли ты когда-нибудь сам туда, ещё не известно, а твой паспорт уже там.
Вспоминая насыщенные событиями апрельские дни 1920 года, когда партийная организация интенсивно готовилась к захвату власти, мне трудно теперь представить, что одним из активных организаторов подпольной работы в это время был худенький паренёк с копной густых чёрных волос и большими серьёзными, всегда наполненными заботой глазами. Его звали тогда Ваня или Вано.
Тевосяну в то время было всего восемнадцать лет.