Последнее письмо

Последнее письмо

Федор Андреевич, отец Виктора, был подавлен. Мастеровой на заводе, он много работал, во всем любил порядок, детей и жену держал в строгости, политики сторонился. Тянулся за теми, кто жил покрепче, детям хотел дать образование. Прежде, когда при нем заговаривали о политике, Федор Андреевич окидывал собеседника насупленным взглядом и медленно говорил:

— Не мешайте мне жить по-своему. У меня вон их сколько, пять ртов, всех прокормить надо. — И на этом умолкал.

Переход власти из рук в руки выбил старого мастера из привычной колеи. Он по-прежнему исправно ходил на завод, но домой возвращался угрюмый, недовольный.

— Не знаешь, какому богу молиться. Вчера были товарищи, а сегодня опять господа. Так и норовят кулаком заехать, — бубнил отец, тяжело шагая по широким крашеным половицам.

Арест Виктора, любимца в семье, не сломил доброй и щедрой материнской души Екатерины Аникеевны. Она по-прежнему была заботлива и расторопна. Только чуть больше приспускала края головного платка. Горе круто коснулось ее сердца. Не была ли она сама отчасти виновата в том, что не уберегли Виктора, что родную кровинку — сына — бросили в тюрьму?

От таких мыслей становилось тяжелей.

Честный, добросовестный, справедливый, он любил самое хорошее на свете, а попал в тюрьму только потому, что пошел против злого в жизни, против несправедливости.

В тесной камере Виктор, с трудом преодолевая боль в пальцах, писал записку. Ложились на бумагу строки а он видел маму, как будто она была совсем рядом. Представлял, как она ходит по горнице, заглядывает в окна. А может, она возится у печи с ухватом в руках, поддевая чугунок с разваристой картошкой. «Мама, какая же ты у меня добрая, ласковая…»

Стукнула осторожно и быстро калитка. В сумерках трудно разобрать лицо идущего. «Якуба», — догадалась Екатерина Аникеевна и рванулась к входной двери.

— Принес? — шепотом спросила она невысокого сутулого человека.

Якуба зорко огляделся по сторонам, снял картуз и быстро подал Екатерине Аникеевне аккуратно свернутый клочок серой бумаги. Екатерина Аникеевна не взяла — схватила и спрятала его на груди под кофточкой: весточка от Витеньки!

— Заходите, — позвала она негромко.

— Не можно мне, — шепотом возразил тот, — зайдет кто, увидит — головы не сносить.

— Ничего-ничего, посидите на кухне, никто не увидит, — ласково убеждала Екатерина Аникеевна. — Чайку попьем, о Витеньке расскажете.

Якуба, тюремный надзиратель, приносил от Виктора редкие и короткие записочки. Беженец с Украины, он терпел на новом месте большую нужду. Она-то и загнала старика в это «растреклятое место», как выразился однажды Якуба. Екатерина Аникеевна никогда не отпускала его без того, чтобы не покормить. Она проворно поставила самовар.

После чая Якуба заспешил. Натягивая глубже картуз на крупную голову, сказал:

— Скоро не ждите. Лютуют у нас до крайностев. Того и гляди, сам попадешь к политикам.

— Ничего-ничего, все обойдется, — благодарно говорила Екатерина Аникеевна, засовывая в карман Якубе деньги.

— Не надо, — возражал больше для вида Якуба, а сам потихоньку пятился к двери.

Что поделаешь, мать отрывала от семьи последнее, не жалела. Иначе как узнаешь о Витеньке?

Из горницы вышел Федор Андреевич. Пристально посмотрел на жену, угрюмо спросил:

— А этому ворону что здесь надо?

— Привет от сыночка передал, — виновато вымолвила Екатерина Аникеевна, поправляя платок.

— Бьют?

— Да нет вроде…

— А я тебе говорю — бьют! Дожили на старости лет до радости. Одного белые порют, другой против красных идет. Эх, жизнь! — повернулся и, ссутулясь, ушел в горницу.

Екатерина Аникеевна вернулась на кухню, крадучись развернула записку.

«Здравствуйте, мама, папа, Федя, Толя и все знакомые, — беззвучно шевелила пересохшими от волнения губами мать. — Шлю вам свое сердечное спасибо за все заботы, но вместе с тем хочется вас и поругать за то, что вы, не имея мужества, лишнего беспокоитесь».

— Господи, — вздохнула Екатерина Аникеевна.

Читая коротенькие записки сына, она будто слышала его ломкий голос, видела большие сияющие глаза — как в тот раз, когда он вернулся с митинга, на котором выступал Виталий Ковшов.

Краем платка смахнула слезу, стала читать дальше:

«Когда мне сообщают о том, что вы целые сутки стоите возле тюрьмы, изливая потоки слез, то вы меня же этим только расстраиваете…

Ведь поймите, наконец, дело сделано, — следовательно, его не поправишь… Утешение я могу вам дать то лишь, что все, что взвалилось или взвалится на мои плечи, будь то даже смерть, я переношу и перенесу бодро, с полным сознанием долга. По моему мнению, мне может быть лишь два приговора: каторга или, что я все же не жду, расстрел. Как к тому, так и к другому отношусь хладнокровно, ибо чувствую себя правым перед своей совестью, а это ведь самое главное. Безумству храбрых пою я славу!»

— Дорогой мой сыночек, родной мой, и в кого ты такой? — прошептала мать.

Сердце стучало глухо и больно, казалось, сжали его в тисках. Сердце-вещун будто говорило, что это письмо от Виктора последнее. Раньше он писал иначе: заботился о других, просил передачи для товарищей. А эта, седьмая записка, как она непохожа на другие.

Спрятав бумажку, мать беззвучно разрыдалась. О записках в семье никто не знал — ни дети, ни муж.