Арест

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Арест

Рабочий Златоуст переживал тревожные дни. В городе хозяйничали белогвардейцы. Подходили белочешские батальоны. Вырываясь из вражеского кольца, красногвардейцы отступили, чтобы слиться с регулярными частями Красной Армии, собрать силы в кулак.

Ушел Виталий Ковшов, первый в техническом училище большевик, молодой председатель ревкома Златоуста. Убежденный, напористый в делах, с ранними морщинками у глаз.

Ушел со всеми Василий Волошин, силач и отчаянно смелый рабочий парень. Виктор слышал, как, прощаясь с плачущей матерью, Волошин сурово обронил:

— Среди пленных не ищи!..

С «максимом», словно с закадычным другом, отправился воевать и Ванюша — небольшой росточком рабочий парнишка.

Ушли многие молодые комсомольцы, а он, Виктор, остался…

Гасли, коротко мигая, последние звезды. С низин потянуло холодом, сыростью. Виктор зябко повел плечами, медленно направился к амбару. Они со старшим братом Федором еще с весны перешли туда из душных и тесных комнат. Удобнее было возвращаться домой с собраний и дежурств в комсомольском штабе. Три года назад Федор вместе с товарищами привез на санках сюда, вот в этот амбар, первые революционные книги. Каждую кружковцы технического училища тайно передавали из рук в руки. После Октября библиотека стала доступна всем. Она перекочевала из амбара в техническое училище. Незадолго до прихода белых ее вынесли из училища в садовую беседку, чтобы спрятать, но в суматохе забыли о книгах.

А вместе с ними хранились списки комсомольцев, протоколы собраний!..

Одевался Виктор с лихорадочной поспешностью: «Что будет с моими друзьями-комсомольцами, если списки попадут в руки белогвардейцев? Надо успеть!»

— Ты куда? — со сна пробормотал старший брат.

— Не шуми. Скоро вернусь, — полушепотом ответил младший и тихо прикрыл дверь в амбар.

А тут прямая дорога в огород, к речке. Громотуха ворчала, пенилась, била мелкими камешками о крутые подточенные берега. И так же тревожно билось у Виктора сердце — надо спасать самое дорогое. Успеет ли он, руководитель комсомольского подполья? Идти лучше низом, там вряд ли кто заметит.

…Показался сад горного начальника, дом, в котором недавно размещался городской комитет партии, красногвардейский штаб. В этом доме секретарь горкома, прощаясь, напутствовал Виктора:

— Самое главное — по-глупому не рисковать. Ты молодой, но я уверен — выдержишь любые испытания. Никогда не забывай, что мы скоро вернемся. А ваша помощь в подполье нам будет очень нужна. Очень. — И повторил, может быть, специально для Виктора: — Вернемся скоро!

Помолчал и, словно уравнивая себя, взрослого, с ним, подростком, добавил:

— Для этого и оставляем вас, молодых. Надеюсь на тебя, сынок, — секретарь на секунду крепко прижал его к себе.

Виктору тоже хотелось сказать на прощанье что-то доброе этому человеку, но он застеснялся.

…Город будто свой и не свой. Не привычен затаенной тишиной. Вот, наконец, и приземистое двухэтажное здание технического училища. Два года проучился в нем Виктор, а сколько событий! Февральская революция, половодье митингов, демонстрации…

Кажется, давно ли звучало в классах училища обращение I съезда социалистических Союзов рабочей молодежи Урала:

«Вы, молодые рабочие и работницы, не должны, не можете более оставаться безучастными зрителями Великой революции. Весь народ кует сейчас своими руками собственную судьбу, и вы также должны быть кузнецами своего счастья. Силы угнетенных и обездоленных — в единении и организации!.. Победа социализма близка!»

Книги хранились в беседке сада бывшего горного начальника, полный шкаф, одному их быстро не перетащить. Да и куда, если по улице уже раздается цоканье копыт. Конечно, кавалерийский патруль.

Виктор нагнулся, попробовал, крепко ли сидят доски пола. С трудом отодрал одну, стал быстро складывать книги.

Когда последняя оказалась в новом хранилище, Виктор укрепил на старом месте доску, устало отер ладонью вспотевший лоб. Затем порвал на мелкие клочки списки и протоколы, зарыл их в землю. Из сада пошел через ворота.

Вдруг:

— Стой! Руки вверх!

Солдаты в незнакомой форме, какой-то штатский с обрюзглым лицом.

Бежать поздно.

Виктора отвели в «предвариловку», втолкнули в общую камеру.

Помещение было забито до отказа. Позднее он узнал, что только за первые дни белогвардейцы арестовали восемьсот человек.

Виктор с трудом отыскал свободное место на грязном полу и опустился рядом с сутулым стариком. Подобрав колени к подбородку, уткнулся в них лицом. «Так глупо провалиться!» Он качнулся, словно от боли. Сосед тронул его за локоть, сочувственно спросил:

— За что они тебя, соколик?

— Физиономия, говорят, не нравится. На большевика похожу.

— Это ты-то? — удивился старик. — Слышь-ка, паря, — зашептал он, приникая к Виктору. — Ослобонят нас аль всем тута каюк будет?

Виктор промолчал.

— Слышь, сынок, — опять тронул его плечо сосед. — Кошки скребут на душе: что, ежели не выпустят нас? А у меня в голбце двадцать пять целковых золотом. Пропадут, поди? Сказать али не сказать снохе? Развеет их молодица в одночасье… Опять же внучок у меня…

Стариковская болтовня мешала сосредоточиться.

За что арестовали? Что они о нем знают? На собрания и митинги ходили все. Такое время. Но известно ли им, что он один из тех, кто формировал молодежный красногвардейский отряд, который вместе с железнодорожниками и красногвардейцами во главе с Виталием Ковшовым отражал нападение чехословаков на город? Виктор опять непроизвольно вздохнул.

Кто-то стукнул щеколдой калитки, мимо кухонного окна мелькнула тень.

«Кто бы это мог быть?» — с тревогой подумала Екатерина Аникеевна, мать Виктора. Она, не зажигая свет, хлопотала на кухне. Развела опару в большой латке, бросила туда щепоть крупной соли. Завтра надо отнести передачу Витеньке. Авось, примут.

— Можно? — раздался из сеней негромкий девичий голос.

— Входи, касатка, — пригласила Екатерина Аникеевна. Настороженно взглянула на вошедшую, смутно что-то припоминая.

— А я к вам насчет Виктора. Что с ним? — торопливо и растерянно, прямо от порога спросила девушка.

— Да ты проходи, садись, в ногах-то правды нет, — словно не замечая волнения девушки, пригласила Екатерина Аникеевна. — Чья будешь-то?

— Шипунова, Поля.

В глазах девушки смятение. Она напряженно ждала, что скажет Екатерина Аникеевна.

— Взяли его, Поленька…

— Я знаю, — едва слышно произнесла Поля. — А может, выпустят?

— Хлопочем, да толку что-то не видать. Лютуют, ох, лютуют они, доченька!.. — вырвалось у Екатерины Аникеевны.

— Если увидите Витю, передайте ему привет. Скажите, что мы все ждем его.

«Все… — грустно улыбнулась мать. — Ты-то, верно, больше всех ждешь. Вишь, прибежала какая, на самой лица нет…» А вслух сказала:

— Обязательно передам. Тебе не след ходить туда, еще, гляди, и заграбастать могут. Где живешь-то?

— На станции.

— Далеконько. Может, чайку попьешь?

— Нет, я побегу, — спохватилась Поля.

— И то пора. Время-то вон какое ныне смутное, ты остерегайся дорогой. Ну, ступай, заходи, если что, — наказывала Екатерина Аникеевна, провожая нежданную гостью.

— Гепп, выходи! — раздался громкий голос.

От этого голоса зазвенело в ушах, кровь прихлынула к вискам, сердце забилось тревожно и часто. Солдат в зеленом мундире отвел Виктора к следователю, по кивку офицера вышел в коридор.

Виктор осмотрелся. За столом сидел молодой щеголеватый прапорщик. Он лениво перелистывал какие-то бумаги.

— Ну-с, молодой человек, рассказывайте, не стесняйтесь, — проговорил, наконец, следователь.

— Мне не о чем рассказывать.

Подследственный переминался с ноги на ногу и смотрел такими непонимающими глазами, что прапорщику хотелось вышвырнуть из кабинета мальчишку: путаются тут под ногами всякие молокососы! Но допрос есть допрос, и надо соблюдать формальности, черт бы их взял! Следователь начал подсказывать:

— На вечеринках был? Был. На митинги к большевикам бегал? Отвечай. Зачем остался в городе?

«Что же все-таки ему известно?» — пытался угадать Виктор. Вслух сказал:

— У меня отец здесь, мама…

— Мама? Скажите, пожалуйста! У него есть мама, а он прется к этим краснопузым… Свободы, значит, захотел? — прищурился прапорщик. — Говори, кто твои сообщники?

— У меня много знакомых по училищу.

— О, да ты, оказывается, ученый. — Прапорщик откровенно издевался, и Виктор опустил глаза, чтобы не видеть ухмылки следователя.

— Зачем шлялся по собраниям? — повторил следователь свой вопрос.

— Все молодые ходят на вечеринки.

— Нашкодят, а потом в кусты, — пробурчал прапорщик. — Плеток захотелось? Отвести! Нет, постой…

Прапорщика бесил взгляд больших ясных глаз, в которых кроме наивного удивления и полного непонимания всего происходящего было чувство превосходства. Или ему после бессонных ночей опять начинает мерещиться?

— Отвести! — устало повторил прапорщик и, когда за Виктором закрылась дверь, выругался: «Ни черта не разберешь, где большевики, а где молокососы играют в революцию!»

Екатерина Аникеевна без устали хлопотала о сыне. С красными, опухшими от слез глазами она каждый день ходила по воинским начальникам. «Ведь совсем еще ди-те!» — твердила мать, когда ей удавалось попасть к начальству. На приеме у следователя она с отчаянием умоляла:

— Подумайте, кого вы держите, ему нет и шестнадцати годков, что он плохого сделал?

— Об этом надо было раньше думать.

— О, господи! Да мой-то Витенька в жизни мухи не обидел, пальцем никого не тронул.

То ли возымели действие материнские слезы, то ли следователю не хватало улик, только через одиннадцать дней Виктора выпустили. Может, помогло и положение отца. За сорок с лишним лет работы на заводе он добился звания мастера. В представлении белых мастер Гепп был вне подозрения. Да и детям его, считали, не по пути с голоштанниками.

Против записи «Арестован по подозрению» следователь размашисто написал: «Не подтвердилось. Требуются агентурные данные».

…Прапорщик Феклистов поднялся, не глядя, отставил в сторону стул. Прошелся из угла в угол по просторной, с закрытыми ставнями комнате. Заложив большие пальцы за широкий, перехватывающий талию офицерский ремень, минуту-другую покачивался на носках. Сапоги поскрипывали в такт мерным движениям.

На чуть удлиненном красивом лице мелькнула озабоченность, на лбу собрались морщины. Темно-карие глаза, полуприкрытые набухшими, в красных прожилках веками, словно подернуты пеплом. В каждом движении Феклистова сквозила усталость: та, что скапливается неделями, месяцами, а потом наваливается неожиданно и зло.

У него, Феклистова, здесь неограниченная власть. Он может отправить на виселицу любого, кто будет заподозрен в сочувствии большевикам.

«Предписываю, — гласила последняя шифровка, — обратить внимание на заводы Златоуста, где было особенно сильное влияние сторонников красного режима. Необходима агентурная сеть. В средствах не стесняйтесь. Капитан Новицкий».

Он только однажды видел капитана, и тот произвел на него странное, почти ошеломляющее впечатление, озадачил с первых же слов:

— Вы читали, Феклистов, работы Ульянова-Ленина?

— Никак-с нет, — быстро ответил прапорщик, соображая, какой подвох кроется за этим вопросом.

— Напрасно, напрасно, — проговорил Новицкий. — Учение врагов Отечества надо знать. Внутренняя секретная агентура — главное и единственное основание политического розыска. Нам необходимо иметь своих людей в каждой ячейке общества. Как же ваши люди проникнут, скажем, в организацию большевиков, если они незнакомы даже с азами большевизма? Скажите — как?

Позднее Феклистов случайно узнал, что Новицкий — выкормыш печально-знаменитого Сергея Васильевича Зубатова. А тот в свое время разработал целую систему осведомительной службы. Не его ли речениями поучал капитан Новицкий?

Поучать каждый может. Работать — другое дело. Едва заняли город — допросы, допросы, допросы… Вопли арестованных. «Так недолго и к праотцам угодить, — размышлял Феклистов, — да еще эти попойки, девки… С ума сойти!»

Сын сибирского прасола, Феклистов люто ненавидел всех, кто встал поперек его пути, вышвырнул из белокаменного отцовского гнезда и бросил на военные дороги. В гимназии преподаватели отмечали у него незаурядные филологические данные: он хотел учиться в Петербургском университете. А вместо этого… Каждый большевик был для Феклистова личным врагом.

И вдруг при воспоминании о Новицком охватила прапорщика какая-то тревога. Смутная еще мысль стала оформляться в четкую формулу: «Ловим пескарей, а щуки наверняка разгуливают на воле. Главарей надо, главарей отыскать и тогда…»

— Аз грешный воздам им! — с каким-то по-страшному затаенным смыслом произнес Феклистов и вызвал дежурного:

— Жабина!

В комнате неслышно появился младший наблюдатель, сухопарый, невысокого роста мужчина.

— Слушаю, ваше благородие, — хриплым голосом пьяницы и курильщика подобострастно проговорил Жабин. Взгляд серых навыкате глаз уперся в переносицу прапорщика.

— Новости?

— Есть, ваше благородие, новостишки.

Жабин сообщил последние агентурные сведения.

— Паршивый ты рыбак, Жабин, — перебил прапорщик. — Мелочь ловишь, заришься на всякую уголовную погань. А нам идейные нужны, понимаешь, и-дейные?

— Так точно, понимаю, ваше благородие!

— Так точно, — брезгливо повторил Феклистов. — Ни хрена ты не понял. По глазам вижу. Дармоеды вы все, Жабин! Дурачье! Думаете, большевики ждут, пока вы зацепите их за жабры. Думаете, они на ваших глазах по улицам разгуливают! На завод надо, на завод!

Феклистов взглянул на Жабина, в его покорно вылупленные глаза и поморщился: «Идиоты, всякую рвань собрали, вот и поработай с такими…» Прапорщик недолюбливал эту породу людей. Что-то нечистоплотное чудилось ему в каждом из них. Сам-то он кадровый офицер, он действует по убеждению и во благо святой Руси. А эти… Лишь бы на лапу побольше попало, лишь бы наградные не уплыли. Вот и городят в своих писульках всякую чушь. Порой до отвращения неприятно с ними встречаться, но что поделаешь — служба…

Феклистов закурил, пустил сизое облачко, приказал:

— Возьмешь на себя еще Геппа. Каждую неделю — контрольная проверка. Хоть и сопляк, а не верю я ему. И дядя у него каторжник. Пшел!

Виктора освободили. Но какая же это свобода, когда весь город превратился в арестный дом?!

Мать осунулась, будто перенесла тяжелую болезнь. От ее горестных взглядов холодело сердце. Отец стал еще более угрюмым, неразговорчивым. В первый день, как только Виктор перешагнул порог, он хмуро спросил:

— Ну что, доигрался в свою революцию?

Виктор смолчал. В семье знали: отец всю жизнь сторонился политики.

Мать, хлопотливо собирая на стол, тихо попросила:

— Полно тебе, отец. Ребенок голодный, а ты шумишь.

— Дать ему березовой каши, сразу сытым станет.

— Садись, Витенька, — позвала мать.

— Кто тебя учил, поил, кормил? Так-то ты ценишь родительскую заботу? Чем за нее отплатил? Полюбуйтесь, в тюрьму, как последнего мерзавца, упрятали. Вырастили сынка…

— Зачем ты так говоришь, отец? — с дрожью в голосе произнес Виктор. Похудевший, он, как услышал первый отцовский вопрос, так и замер посреди комнаты. На скуластом лице сверкали обидой большие серые глаза. — Я ничего плохого не сделал…

— А кто шлялся по собраниям, кто митинговал — я, что ли? — вскипел отец. — Будешь теперь сидеть дома, никуда не выпущу.

Хлопнув дверью, отец ушел в другую комнату.

В доме установилась гнетущая тишина. Виктор знал крутой отцовский нрав, знал, что отец не выносит, когда ему перечат.

И все равно он не будет сидеть сложа руки! Где-то с раскаленным «максимом» отбивается от наседающих врагов Ванюша, поднимается в рост и прокладывает штыком дорогу вперед Василий. И Виталий с запавшими от бессонницы глазами… Таким видел его в последние дни перед отступлением. Все они будто спрашивают:

«Не зря ли мы понадеялись на тебя, Виктор?»

В эти горькие, обреченные на бездействие дни на память приходило одно и то же. Держась за руку матери, он вместе со старшим братом Федором идет по пыльной дороге к Златоустовской улице — туда, где каменной глыбой темнеет городская тюрьма. Глаза матери заплаканы, в руке она держит узелок с продуктами.

Они долго и терпеливо стояли на солнцепеке. Молчаливая, строгая в своей печали мать изредка концом головного платка смахивала слезу и опять неотрывно смотрела на тяжелые железные ворота. Наконец, створки ворот медленно раздвинулись, показался солдат, а за ним дядя Вася. Руки у него были заложены назад, но голову он держал высоко, шагал бодро. Дядя прижмурился от яркого солнечного света, качнул головой. Потом разглядел их, широко и, как показалось Виктору, радостно, даже беззаботно улыбнулся. По бокам его шли четверо конвоиров.

Процессия двинулась по Большой Ветлужской. В безлюдной части улицы мать изловчилась, передала дяде узелок.

На пристанционных путях дядю подвели к вагону с узким единственным оконцем, прикрытым решеткой. Так и врезалось в память Виктора дядино лицо из-за клеток решетки…

Вечером Виктор присел на лавку рядом с матерью, шепотом спросил:

— Мам, куда дядю Васю повезли?

— В Сибирь, сынок. Только ты никому не рассказывай.

— А что он там будет делать?

— Отстань, Витюшка, сам когда-нибудь узнаешь.

— А почему папка не ходил провожать? — не унимался Виктор.

— Нельзя ему, сынок. Узнают — с работы прогонят.

Многое недоступно детскому разуму, но разве можно убить пытливость ребенка? Очень хотелось узнать, за что же сослали в лютую морозную Сибирь его дядю, доброго, веселого? Он ведь работал на заводе, говорят, хорошим был чертежником. Не пил, не воровал. За что же?..

Виктор ловил каждое вскользь оброненное слово о дяде Васе, спрашивал у старшего брата. Федор и сам, видно, мало знал, за какие провинности попал дядя в ссылку, но отвечал солидно:

— Дядя Вася — революционер.

— А кто такой революционер? — уточнял девятилетний Виктор, с трудом выговаривая незнакомое слово.

— Тот, кто за свободу, за народ, — таинственным шепотом просвещал Федор брата. А однажды добавил: — Против царя пошел.

Витя пытался представить, как дядя Вася мог пойти против царя. У царя же войско, солдаты. Да и жандармов вон сколько.

Настойчиво расспрашивал о дяде Васе у матери. Она не раз примечала, как загораются при этом у сына глаза. А что она могла рассказать? Что ее брат — честный человек, но подбивал рабочих выступать против нынешних порядков и даже против самого царя? Так мал ведь еще Витюшка. Может и проболтаться, где не следует. Она лишь ласково гладила рукой по его волосам, со вздохом говорила:

— Иди-ка побегай на улице.

В девятьсот пятнадцатом дядя вернулся из ссылки. Вечером, за семейным чаепитием, он как бы между прочим сказал:

— Скоро конец войне.

— Еще один пророк нашелся, — усмехнулся отец. — Мы своих тут наслушались.

— Свои-то у вас в основном эсеры, больше пятки заводчикам лижут, — жестко ответил Василий Аникеевич и со стуком отставил стакан. — Затуманивают головы рабочим. В таком угаре и света не взвидишь.

— Что правда, то правда, — неожиданно согласился отец, разглядывая чайную ложечку, которую держал в крепких, с золотым пушком пальцах. — Только за такие разговорчики сейчас живо в каталажку. Война ведь.

Виктор вьюном вился вокруг дяди, выжидая, когда тот останется один. И дождался. Василий Аникеевич вышел покурить во двор, присел на чурбак. Доставая из кисета махорку, остро глянул на Виктора, удивился:

— Гляди-ка, как подрос.

Племянник зарделся, придвинулся к дядиному плечу и заговорщическим тоном спросил:

— Дядя Вася, а кто такие большевики?

От неожиданности Василий Аникеевич рассыпал махорку, удивленно глянул на Виктора и недоуменно спросил:

— Кто тебе о них сказывал?

— Сам знаю…

— Сам с усам, — рассмеялся дядя. — Ну, что ж, если сам знаешь, тогда, пожалуй, скажу. Молчать умеешь?

Виктор не обиделся. Застенчивый, чаще всего молчаливый в кругу сверстников, он неожиданно осмелел и, глядя в глаза Василия Аникеевича, попросил:

— Скажи, дядя Вася, за что тебя папка ругает?

Василий Аникеевич грустно улыбнулся, помолчал. Потом, видно, что-то преодолев в себе, проговорил:

— Ладно. Если есть у тебя интерес, все равно рано или поздно узнаешь о большевиках. Это, Витюша, люди, которые борются за счастье всех людей труда. Чтобы не было на белом свете хозяев-угнетателей, капиталистов и помещиков.

— А как же царь? — с замиранием сердца спросил Виктор.

Василий Аникеевич скупо улыбнулся:

— А он-то и есть самый главный паразит и угнетатель. Мы его скоро поганой метлой турнем с трона.

— Кто это «мы»? — не понял Виктор.

— Ну, большевики, весь народ, — тихо, со значением проговорил Василий Аникеевич…

Через двадцать четыре часа «неблагонадежного» дядю выслали на отдаленный рудник.

С фронта приходили искалеченные солдаты. На костылях, иные с обрубками вместо рук. Встречаясь с земляками, сурово роняли:

— Бьет нас германец.

Возобновились тайные сходки в амбаре, где собирались товарищи Федора по училищу. Спорили о будущем России, чумазой, поруганной, лапотной и сермяжной. И все-таки огромной, сильной, до щемящей боли в груди родной…

Глубокой ночью расходились товарищи Федора по домам. В той стороне, где был нижний завод, из-за леса поднимались в темное небо горячие колошниковые газы. Оттуда измотанные за день рабочие после смены отправлялись в лес, жгли уголь, везли его в больших коробах к домне. Слышалось поскрипыванье телег, усталое: «Но-о! Леший!» Это была тоже она, Россия, измордованная каторжным трудом, исполосованная казачьей нагайкой.

Тайные сходки скоро прекратились. Как-то вечером, стоя во дворе у открытого окна, Виктор услышал:

— Ты, большак, куда лезешь? Мало нам твоего дяди. И ты туда же… Видишь, сколько ртов, кто их кормить будет, ежели меня турнут с завода? Твои голоштанные сицилисты? — последнее слово отец намеренно исказил.

Виктор замер, стараясь расслышать, что ответит Федор. Но как ни напрягал слух, не разобрал: брат отвечал невнятно и глухо. Что-то сказала мать. Отец зло ей крикнул:

— А ты бы лучше помолчала. Из-за твоей родни на завод хоть не показывайся. Каждый тычет в твоего братца — «каторжник»…

Из комнаты донеслись всхлипы. Не выдержав, Виктор сорвался с места, проскользнул в калитку и потом долго кружил по извилистым улицам.

Когда Федор после разговора с отцом тайком увозил книги, Виктор молча и укоризненно следил, как тот суетливо складывает их в пачки, перевязывает бечевкой.

— Отвоевался, социалист?

Федор выпрямился, изумленно глянул на младшего.

— Струсил? — в упор, глядя на брата немигающими глазами, спросил Виктор.

— Помолчал бы ты лучше, без тебя тошно, — тоскливо выдохнул Федор. — Семья ведь у нас большая, кто Анку, Толю кормить будет, тебя?

— А у дяди Васи нет, что ли, семьи?

— Отцепись! — чуть не со слезами в голосе выкрикнул Федор.

Дядя, вернувшись после февральской революции с Карагайского рудника, исподволь вразумлял Виктора: «Смотри, брат, не промахнись, за кем идти. Время крутое. Теперь каждый обязан думать, а вы, молодые, — в особенности! Держись к рабочим поближе, к тем, кто за большевиками идет. А то вон, слышишь, как эсеры на всех митингах толкуют о свободе, равенстве и братстве. А братья-то у них вон они — купчишка Бакакин да его друзья!»

Окончательно Виктор понял, где его место, в те дни, когда в училище стены дрожали от жарких споров, за кем должна идти молодежь — за эсерами или за большевиками, и признанный оратор большевик Виталий Ковшов громил и высмеивал эсеровских заправил.