Рабочий мотив

Рабочий мотив

Солнце, накалив за день каменный город, склонялось к дальним увалам. От кудрявых тополей стелились по земле длинные тени. С завода, приглушенный расстоянием, доносился размеренный гул. Днем и ночью работал завод, изо дня в день ковал смерть — снаряды и холодное оружие. Для кого? Для кого стояли у жарких печей мастеровые, работные? Далеко отсюда линия фронта, но разве трудно представить, как рвутся снаряды на позициях красных стрелков, редеют их наступающие цепи и захлебывается в огневом смертоносном шквале атака?

Виктор вышел на огород, присел у изгороди. После освобождения он, подпольщик, сам себе запретил отлучаться. Нельзя было идти к товарищам, вдруг объявится «хвост». Да и неизвестно, кто остался в городе. Только мать, видно, не без умысла сообщила, что приходила Поля.

— Шипуновой назвалась, шибко о тебе горевала, — сказала мать с ревнивыми нотками в голосе.

— Поля! — воскликнул Виктор.

Так хочется взглянуть на нее, услышать ее голос. Но дальним отголоском отдался в памяти Виктора наказ секретаря горкома партии: «Вы теперь подпольщики. Сами себе не принадлежите, только нашему общему делу»…

Виктор угрюмо размышлял о том, когда ему все-таки дадут знать, что настала пора действовать — он истомился в неведении…

В изгородь что-то стукнуло.

Виктор встрепенулся, выглянул из укрытия и чуть не вскрикнул: перед ним стоял Колька Черных. Парень приложил палец к губам и мгновенно перемахнул через изгородь.

— Порядочек на улице Кабацкой, — как ни в чем не бывало козырнул Колька любимой прибауткой и крепко стиснул руку Виктора. — Били? Здорово?

— Да нет, — поморщился Виктор, — рассказывай.

Виктор жадно смотрел на товарища и про себя отмечал, что тот похудел, осунулся, как-то вроде бы почернел. «Опять недоедает…»

Когда Виктор два года назад пришел с отцом на завод, аккуратный, чистенький сынок мастера поначалу вызывал у рабочих снисходительные улыбочки. Да еще Колька Черных подливал масла в огонь:

— Не пойму, зачем тебе наша работа? Через год-другой в господа выйдешь, по утрам тебе кофий будут подавать прямо в пуховую кровать. Зачем же ручки понапрасну марать?

— Не балагань, — хмуро замечал Виктор, — кривляешься, а меня здесь никто не знает, могут и вправду худое подумать.

— А ты не трусь! — лихо парировал Колька и даже подмигнул. — Наши сами разберутся, у них, знаешь, какой нюх!

Кто-кто, а Колька-то должен знать, что Виктор не из белоручек. Когда-то вместе в школе учились. Только рано завершились Колькины «университеты», ушел он из третьего класса.

Первый раз в жизни Виктор столкнулся с откровенной нуждой, когда пришел к Черных домой. А привели его к нему угрызения совести. Обычно тихий Виктор в школе сторонился шумных игр, а в тот раз ребята затащили его в круг и начали жать «масло». С веселым гомоном, шумными выдохами ребятишки азартно, изо всех сил напирали на передних, чтобы выпихнуть тех, кто послабее.

И… вдруг хрустнуло оконное стекло и со звоном обрушилось на пол. Ученики разлетелись во все стороны. Вошедшая учительница застала одного Кольку.

— Кто разбил стекло?

— Я, — гордо ответствовал Колька, хотя видел, что выдавил его нечаянно Виктор Гепп.

— Приведи мать, — велела учительница.

Тогда в горячке Виктор сразу и не понял, кто главный виновник. Но какая-то смутная тревога осталась. Стыд опалил Виктора, когда он увидел, как вышла из школы Колькина мать, сгорбленная, в разбитых ботинках и старой, заплатанной кофте. А когда услышал из толпы ребят:

— Будет теперь Кольке выволочка, — он повернулся и ринулся обратно в класс.

— Надежда Алексеевна, я виноват! — выпалил он одним духом.

— Что такое? Рассказывай по порядку, Гепп, — потребовала учительница, отодвигая стопку тетрадей.

— Ну, что ж, ты честно поступил, иди домой, успокойся. — И проводила его долгим, задумчивым взглядом.

Учительницу в классе боготворили. Молодая, красивая, она преподавала увлекательно, одинаково строго и требовательно относилась и к тем ученикам, в чьей семье еле-еле сводят концы с концами, и к тем, кто живет зажиточно или даже богато. Нет, она не была революционеркой, просто старалась в каждом воспитать честность, трудолюбие и благородство.

…Виктор отправился к Черных. Колька лежал на куче какого-то тряпья, брошенного на лавке. Увидев Виктора, зло бросил:

— Тебе чего?

У голого стола с почерневшей от времени столешницей сидела, сгорбившись, мать. Она плакала. Слезы текли по морщинистым щекам, она их не утирала, только поджимала уголки губ. На Виктора не взглянула, молча поднялась и вышла на улицу.

— К Бакакину пошла, спину гнуть на купчишку, — неожиданно жалобно сказал Колька и, словно удивляясь, что Виктор еще здесь, повторил: — А ты-то че приперся?

— Зачем ты это сделал, Коля? — с дрожью в голосе спросил Виктор.

— А-а, мне все равно… Да ты садись, раз пришел, гостем будешь. — Колька ухмыльнулся, и перед Виктором опять был прежний товарищ — задира, скалозуб, отчаянный парнишка из «отпетых», как выражался заведующий школой.

— Ты вот чего, — неожиданно попросил Колька, — ты мне подай-ка хлебушка кусануть. Вон там, на полке возьми.

Виктор отыскал краюху, налил в кружку воды и молча смотрел, как Колька вонзает крепкие зубы в черствый хлеб, запивает маленькими глотками сырой воды.

— Худо мамке. Как погиб отец, так места себе не находит. — Колька начал рассказывать, как вышел его отец вместе с другими работными на Арсенальную площадь в 1903 году — «бунтовать пошел». Убили тогда его.

— Так и живем, хлеб жуем, — закончил свое невеселое повествование Колька.

Виктор слушал его, изредка озирая убогое жилище. И в душе его вместе с жалостью рождалось недоумение: «Ну, почему, почему так по-разному живут люди? Вон Бакакины катаются на пруду на собственной яхте, а у Кольки и сухой корки, поди, не бывает в иной день».

Взглянул в Колькины, даже сейчас озорные, глаза и глухо сказал:

— Я Надежде Алексеевне все объяснил, не виноватый ты.

Колька неожиданно беспечно махнул рукой, грубовато изрек:

— Ну и дурак. В школу-то я больше не вернусь, все равно шамать нечего… Пойду в работные.

Через несколько лет они встретились на заводе.

Нынешний Колька повзрослел, озоровать вроде меньше стал. Теперь не станет спрашивать, как прежде, сбитый с толку речами эсеров: «Кто стоит за большевиков?» Теперь он — член Союза социалистической молодежи и сам объяснит: «Все, кто стоит у станков, кто голоден и раздет, идут под знаменами большевиков».

— Ну давай, давай, выкладывай, что у тебя? — напомнил Виктор.

— Волошин отстал от своих. Чуть в плен не угодил. В горы ушел. Нужен табак, хлеб. Завтра тебе велено прийти в цех. Тебе там больше доверия, «господин студент».

— Ладно, господин рабочий, не болтай.

— Вот еще! Сказал, как велели.

Вдруг Колька спохватился: — Пока! — и снова перемахнул через изгородь. Только мелькнула Колькина шевелюра.

Виктор поднялся, прошел в дом. Мать сумерничала на кухне. Подперев ладонью щеку, она молча сидела у стола, словно решала какую-то очень трудную, одной ей известную задачу. Решала и никак не могла решить.

— Мама, — почему-то шепотом окликнул ее Виктор.

— Что, сынок? — встрепенулась Екатерина Аникеевна и ласково взглянула на сына.

Виктор подошел ближе, молча опустился на лавку. Коснулся рукой плеча, прикрытого легким платком.

— Мама, — зашептал Виктор, — я не могу больше. Понимаешь, не могу, сил больше нет! Мне стыдно, понимаешь, мама?

Мать высвободила из-под платка руку, провела по вихрам сына, проговорила:

— Иди спи, сынок. Все понимаю, и от этого мне тяжело. А ты не мучай себя, делай, как совесть велит. Только страшно мне за тебя…

Арсенальная площадь казалась просторной. Виктор шагал, не оглядываясь, но с таким чувством, будто на него обращены взгляды всех прохожих. Первый раз после того, как белые заняли город, он шел на завод.

В узком, словно бойница, окошечке Виктор получил пропуск — о нем он заранее попросил отца. Через проходную, знакомую до мельчайших зазубрин на промасленных перильцах, прошел спокойно, поздоровался с вахтером.

Черных ожидал Виктора в электроцехе. Невысокий, коренастый, в накинутой на крутые плечи телогрейке с торчащими из дыр клочьями ваты, он нарочито громко проговорил:

— Проходите, господин студент.

«Господин студент» разглядывал цеховые пролеты, сравнивал, что изменилось с тех пор, как он проходил здесь практику.

Сопровождаемый Черных, Виктор медленно шел по цеху. Кругом — новые лица. Кадровые рабочие бежали от голодной жизни в деревню, многих выхватила с завода война. На Виктора никто не обращал внимания. Редко кто поднимет голову, скользнет хмурым взглядом и опять уткнется в работу.

С первых дней белогвардейцы ввели на заводе двенадцатичасовой рабочий день. Деньги ни во что не ценят, кругом спекулянты, подвоза из деревень никакого. И каждый день грозят то нагайкой, то виселицей. «Господин студент» остановился подле пожилого рабочего, спросил:

— Что, трудно?

Рабочий сурово глянул на него из-под лохматых бровей и отчужденно буркнул:

— Это еще что за плакальщик явился?

— Зря ты его, дядя Антон, так… Он у нас в прошлом году сам тянул лямку, не смотри, что чистенький, — тихо и многозначительно вымолвил обычно громкоголосый Колька.

Дядя Антон все еще хмуро, но без прежнего ожесточения проговорил:

— Работы, парень, хватает досыта, а вот другого чего… — Он махнул кулаком с зажатым гаечным ключом, безнадежно и как-то вроде бы привычно повторил: — Потом умываемся, ветром укрываемся. Такая, значит, у нас песня, господин студент.

— Без музыки-то нам скучновато! — съязвил Колька.

Вокруг Виктор видел насупленные, пепельно-серые лица мастеровых. В их согнутых над станками фигурах сквозила покорность. Но в хмурых взглядах, коротких, отрывистых репликах нет-нет да проглянет что-то свое, скрытое. Злая это была покорность…

Виктор расспрашивал дядю Антона так, словно тот был, по крайней мере, его ближайшим родственником.

— Песня-то песней, дядя Антон, да ведь каждый на свой лад поет.

— А ты, парень, спроси мою жинку, она лучше знает мотив, да и подпевалы у нее добрые — пять ртов.

— Ушастый! — шепнул Колька.

По пролету, прихрамывая и склонив голову к правому плечу, словно к чему-то прислушиваясь, шагал в замасленной спецовке высокий, сухопарый человек. Все знали: по штату — дежурный электрик, а на деле — соглядатай и доносчик.

— Опять, поди, про жратву? — и попросил, ни к кому не обращаясь: — Махра есть?

— Махра-то? — переспросил дядя Антон. — Отчего ж нет, зелье водится, да ведь ты вроде некурящий?

— От такой жизни, говорят, даже козел у бабки Левонихи научился самокрутки вертеть, — с потугой на шутку проговорил Ушастый.

Не торопясь, насыпал табаку и, мусоля самокрутку, будто ненароком спросил, взглядом указывая на Виктора:

— Начальство али родственник чей?

— Родня у него, говорят, знатная! — громко сказал Колька и, понижая голос, обращаясь только к Ушастому, шепотом добавил: — Видишь, какой умытый да чистенький.

Ушастый закашлялся. Кашлял долго, со слезой, но при этом примечал, кто сгрудился вокруг Виктора.

— Покурили — и хватит, — рассудил дядя Антон. Не оборачиваясь, двинулся к своему рабочему месту.

— Как мне пройти к господину мастеру? — спросил Виктор.

— Я проведу вас, господин студент, — тотчас откликнулся Колька, опережая желание Ушастого.

По дороге Колька вполголоса со злостью бормотал:

— Помешал, гад! И откуда он взялся?

— Ничего, мы еще без него встретимся, поговорим.

— Взгляни на объявление. Видишь, какими посулами нас рассчитывают.

На закопченных цеховых воротах белел листок. Администрация извещала, что завод скоро получит кредиты и что рабочие и служащие будут вознаграждены за трехмесячную бесплатную работу.

— Многие голодают, — рассказывал Колька. — А тут еще сыпняк помогает. Сам, поди, знаешь.

— Знаю, — тихо отозвался Виктор. — Всем не сладко. Но ты втолковывай потихоньку, кто в этом виноват, раскрывай людям глаза, настраивай на борьбу.

В условленном месте, у литейного цеха, к ним подошел высокий с обвисшими рыжими усами рабочий в прожженной робе. Он передал Виктору небольшой мешочек с частями разобранного револьвера, шепнул: «Придешь в воскресенье к Теплоухову», — и, припадая на левую ногу, скрылся за углом.

Возвращаясь домой, Виктор испытывал душевную боль за тех, кого встретил в заводских корпусах. Тяжко, очень тяжко им приходится. Но недовольство и злость, как нарыв, должны когда-то прорваться наружу, и тогда несдобровать нынешним хозяевам.