На заводе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

На заводе

Мы хотели, чтобы Ваня стал человеком чистой профессии. Но он сказал: «Хочу на завод».

Из воспоминаний М. П. Ипатовой

Началась война с Германией. Жить стало еще труднее. Витьку Шляхтина отдали на завод. Дело нехитрое — рабочим чай кипятить да кто куда пошлет сбегать, однако на месте не посидишь, и к концу дня ноги гудят. Встречаться с Ванюшкой стал только по выходным да изредка вечерами.

Иван Федорович был рад, что Ване тоже захотелось на завод. Он устроил сына в центрально-инструментальный цех учеником токаря.

Приставили Ваню к Ефимычу — старику с сухим лицом, сивой бородой, запавшими глазами. Носил он промасленную кепку, которая держалась на оттопыренных и как бы обкусанных ушах.

Он был молчалив, курил «козьи ножки». Как только догорала одна, он свертывал другую и прикуривал от горящей. Около него всегда было много окурков-крючков. В обязанность Ванюшки входило убирать их, как и стружку, смазывать и чистить станок, натирая до блеска станину, суппорт, маховики и прочие части.

Ефимыч был не только молчалив, но и сердит. Дело в том, что до недавнего времени у него уже был ученик — мальчишка из бедной семьи, глуховатый и золотушный, но старательный и бессловесный, как сам Ефимыч. Он с налету хватал редкое слово, исполнял все в точности, научился управляться со станком. Радовался старик исполнительному парню — считай, получила семья подмогу. Только вдруг взяли да и отправили его на войну, хоть и негодным считался к службе. А на его место дали урядникова сына — балбеса, каких свет не видывал. Да и не он один так-то. Раньше завода как чумы боялись и стороной обходили, кто зажиточней. А теперь, чтоб на войну не попасть, в токаря да в молотобойцы рвутся. Но по правде сказать, никакие они не работники, не выйдет из них толку — только время протянуть, отсидеться. Начальство взятку получило, а работу за него Ефимыч делай. Да не вздумай неудовольствия выказать — с начальством шутки плохи. Теперь еще одного подкинули. Хоть из рабочей семьи, да больно верток. А Ефимыч любил степенность и обстоятельность.

Сам он полвека, считай, отработал. Помнит, как за провинку мужиков драли на «зеленой улице» — пропускали через строй — лозой, смоченной в соленой воде, хлестали. Десять лет в учениках проходил. Уши его хранят отметки ученичества. И черным словом поминал учителей своих — не давали спуску, и добрым — как-никак, а вывели в люди. И стал он хоть и не Ефимом Ефимычем, но и не Фимкой, как прежде, а Ефимычем. Лишнего слова не вымолвит, шагу не прибавит, но дела не испортит. В большие мастера вышел Ефимыч, цену знал себе, да и рабочие, свой брат, тоже ее знали — помнили одну заводскую историю.

А дело вот как было. Получили на заводе заказ — прокатать особую сталь. Дело государственное. И начальство надеялось награды получить. Только досада вышла — шестерня, что вал крутит, разлетелась на куски. Многопудовая шестерня с зубом в елочку. Выточить такую можно, а зуб нарезать — нет станка. На другие заводы кинулись, в другие города — тоже нету. Не выполнить заказ нельзя, но и выполнить невозможно.

Осмотрел сломанную шестерню Ефимыч да и говорит: «Сделаю». — «Да как ты, ежова голова, сделаешь?» — «А так и сделаю». — «Сделаешь, золотом осыплем», — это начальство ему.

Месяц из цеху не выходил Ефимыч. Пить-есть носили ему. Прикорнет, бывало, тут же — и опять за работу. И справился. Зубилом нарубил — вот что. Скажи бывалому человеку, не поверит, а так и было. Однако золотом Ефимыча не осыпали, да и получка вышла вполовину меньше — дорого обошлись обеды. Но слава осталась.

Ефимыч часто посылал Ванюшку в другие цехи, то за дюймовой гайкой — к Петровичу, то отковать хвостовик резца — к Фомичу, то за сыромятиной — ушить передаточный ремень, чтоб на шкиву не проворачивался — к Иванычу, то еще куда.

Вырвавшись их цеха, Ванюшка борзым щенком носился по заводу, успевал забежать в кузницу, отвесить дружеский шлепок Рыжему, завернуть в термичку к отцу. Тот раскаленные докрасна клинки опускал в масло, чтоб стали твердыми. Пахло горелым, стоял чад, а Ивану Федоровичу хоть бы что — привык.

Завелись новые знакомства. Сошелся с Васей Грачевым, который работал на топорах в точилке, с братьями Павловыми, с Ваней Алексеевым из оружейки, Иваном Тащилиным из центрально-инструментального цеха, хотя тот и был старше.

Проникали слухи о неудачах на войне. В церквах служили панихиды по убитым. Приезжающие из уезда мужики говорили, что урожай не собран. Надвигающийся голод пугал. В город прибывали раненые, беженцы и усиливали тревогу. Появились холера и тиф.

А между тем промышленники, комиссионеры, поставщики набивали карманы. Эсеры призывали к войне до победы. Большевики были против. Почти каждый день на эту тему выходили листовки и воззвания. И вдруг — тишина. В организации провал. Арестовали Василия Бисярина, он руководил и писал листовки. Прошли повальные обыски, но Ипатовых миновали, оставили на приманку — за домом велось наблюдение.

Заводские ребята гужом ходили за Иваном Тащилиным, мастером на выдумки. То культурно-просветительный кружок придумал, то футбольный — собрали деньги, выписали мяч и, не зная правил, загоняли его в одни ворота. Полем служил луг за прудом. После игры прикладывали подорожник к ссадинам, обсуждали дела, рядили о жизни. А она дорожала. Мясо в три раза дороже, хлеб в семь раз, крестьяне везут мало, сами голодают, а дальше поговаривают, еще будет хуже.

— Мяч пинаем, травку мнем…

— А что делать?

— Может, кружок, а?

У Ванюшки насчет кружка свое мнение — ерунда выйдет. Да и зачем он, когда есть организация, боевая дружина, оружие.

— Где это есть-то?

— А тебе надо, чтоб наверху лежало?

— Организация провалилась.

— Там провокатор был.

— Тогда появлялись листовки…

— И теперь надо, назло полиции, чтоб не радовались, — Тащилин мял головку лютика.

— А есть они? — спросил Ванюшка.

— Есть, только мало, — ответил Тащилин. — Потому расклеить надо на самых видных местах и засветло. Ночью нельзя, к утру их посдирают полицейские.

— Где земские сидят, туда надо, можно на кирху, на «Лиру» и в торговый ряд. Давай их нам с Витькой, — попросил Ипатов.

— А не попадетесь? — Тащилин вновь сорвал желтый цветок и стал мять.

— Ног у нас нет, что ли! Верно, Рыжик?

Витька кивнул.

С началом германской войны Большую Немецкую улицу переименовали в Большую Славянскую. Гуляющих на ней по вечерам было много. Чиновники, военные из гарнизона, купцы, полицейские, учащиеся технического училища, скучающие девицы, служащие земства.

У дверей земства сидели просители. Их время от времени разгонял городовой, они собирались снова, пока прошения их не попадали кому-нибудь из чиновников. Те на прошениях писали: «Ходатайство отклонить». Просители не знали, что всем дают одинаковый ответ.

Старик в разбитых лаптях и рваном зипуне — должно быть, шел издалека — от отчаяния колотил уже в закрытую дверь. Дверь распахнулась, старик полетел по ступеням. Медленно поднялся, провел иссохшей ладонью по лбу, втянул голову в плечи и пошел прочь.

— Давай, — сказал Ванюшка.

Витька вытащил из-под полы лист бумаги, плюнул на него и прилепил на дверь присутствия. Листок был чист. Ванюшка с Рыжим отталкивали друг друга, как бы пытаясь прочесть написанное. Собралась толпа. Через дорогу уже трусил городовой. Коршуном налетел и схватил кого-то за ворот. В толпе раздался смех. Увидев чистый лист, одураченный страж в замешательстве ушел, погрозив неопределенно кому кулаком. Тогда Ванюшка с Рыжим пришлепнули листовку. Опять собралась толпа. Листовку читали. Полицейский поглядывал: теперь, мол, меня не проведешь.

— Пойдем к «Лире», — позвал Ванюшка.

От «Лиры» прошли к кирхе, и там Рыжий приглядел обруч от бочки. Через дорогу шел ротмистр Титов под руку с Бертой Карловной, она вела на поводках трех белых собачек с мохнатыми мордочками. Рыжий с маху пустил обруч, и он, прыгая по булыжникам, поверг собачек в панику. Они свалились клубом под ноги немке. Она прокричала свое «О швайнерай!». Приятели пустились мимо дома горного начальника к Святотроицкому собору, скатились с набережной и затерялись среди рыболовов.

Немного спустя, жандармский ротмистр, красный, как отваренный мормыш, подбежал к тому самому полицейскому и перед его носом тряс кулаком:

— Вы бревно в форме, полено с глазами, бочонок с… вы…

Полицейский смиренно моргал, чем окончательно вывел ротмистра из себя.

— Во-он! — позеленел Титов.

Об этом рассказали Тащилину ребята, наблюдавшие за работой Ванюшки и Рыжего.