Беспокойные дни

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Беспокойные дни

Собирались в доме Кривощекова, обсуждали, как охватить бедноту всеобучем, где брать книги, Гепп предлагал идти по улицам, а Ипатов: «Своих не все родители отдают в школу, а как быть с батраками?»

Из воспоминаний М. И. Оняновой

Стояли жаркие безветренные дни. Лиственницы на Косотуре будто дремали, разморенные зноем. В пруду отражалось небо. Ванюшка с Рыжим обсыхали на песке. Подошел Витя Гепп, с которым сошлись недавно.

— Думали, не придешь, — Ванюшка пересыпал песок в ладонях.

— Одевайтесь живей, сейчас будет говорить Виталий, — поторопил Гепп, — и с ним еще один пришел, говорят, из Москвы.

Натянули рубахи, перебежали площадь, с Большой Славянской свернули на Ключевскую, шмыгнули в дверь «Марса», через коридорчик прошли в зрительный зал. За трибуной уже выступал приезжий. Протиснулись вперед. Публика вокруг была пестрой. «Техники», то есть те, кто учился в техническом училище, перекидывались словами. Заводские парни молчаливо оглядывались. Члены спортивно-гимнастического общества «Сокол» вели себя развязно, часто смеялись. Среди них чернела голова Кивы Голендера.

Ванюшка тянул шею. Приезжий говорил:

— Рабочая молодежь России долгое время стояла в стороне от революционной борьбы. Царское правительство делало все для того, чтобы она оставалась темной, душило всякую попытку к свободе слова. Оно отправляло в тюрьмы и на виселицы тех, кто пытался донести это слово до рабочего. Это время прошло. Но революции грозит другая опасность — со стороны оппозиционных партий. Эсеры, не признавая ведущей роли рабочего класса, хотят того или нет, предают революцию.

Кива вскинулся:

— Это вульгарное толкование программы партии, на знамени которой начертано: «В борьбе обретешь…»

На него зашикали. Он не окончил мысли и не успокоился.

В зале было жарко. Ковшов постучал по чернильному прибору:

— Товарищ из ЦК говорит, что в Москве и Петрограде уже создаются социалистические союзы молодежи. Я думаю, рабочая молодежь Златоуста не будет плестись в обозе революции.

К столу, накрытому красным ситцем, подошел Иван Тащилин, раскрыл тетрадь и сказал:

— Я записываюсь первым. Прошу подходить.

Среди «соколов» возникло движение, поднялся гул — им что-то там говорил Кива. Кто-то крикнул:

— Не пойдем!

— Не ходи, а зачем орать? — Гепп стал протискиваться к столу.

— Правильно!

— Не хочешь — не ходи, а другим не мешай.

«Соколы» не унимались. Кива решился не допустить записи. Тут он не мог рассчитывать на свое краснобайство. Здесь был Виталий Ковшов, главный его противник, а также: Вдовин, Савицкий, Аркадий Араловец, и Кива подогревал «соколов».

Часть зала вдруг пришла в движение, послышались возмущенные голоса. Это «соколы» обступили Вену Уткина из чертежной и в образовавшемся кругу стали переталкивать его друг другу. Поднялся шум, чего и надо было «соколам». Виталий призывал к порядку, но безуспешно. Ванюшка услышал за собой сопение и увидел бледное, несмотря на жару, лицо Витьки Шляхтина, — ноздри раздулись, в глазах появился блеск, какой бывал у него перед дракой. Рыжего сдерживало лишь то, что он еще не определил, кого бить. Драки, по-видимому, было не избежать. Слышалось:

— Да что же не могут их успокоить?

— Что хотят, то и делают.

Витька заработал локтями, как гребным винтом. Ванюшка шел за ним. «Соколы» хорошо знали эту пару, отжались в угол. Ванюшка придержал Рыжего: не стоило поднимать шума без крайней нужды.

Стало тише. Ипатов направился к столу.

— Пиши меня, Иван.

Тащилин записал и передал ручку. Ванюшка расписался. Потом подвинул тетрадь Витьке. Возле его конопатого носа выступил пот, лицо стало пунцовым:

— Я не умею…

В стане «соколов» раздался хохот.

— Товарищ Ковшов, — позвал Тащилин, — здесь парень неграмотный, что делать?

— Запишите. Нам такие, кто может дать сдачи, нужны, — улыбнулся Ковшов, — а грамота — дело наживное.

В простенках между окнами стояли заводские девчата. Одну из них, Машу Онянову, Ванюшка знал хорошо. Она работала рассыльной в заводоуправлении. Родителей у нее не было, жила с хромой бабушкой. Перебили ногу старушке в третьем году на Арсенальной площади, и доктору Пономареву пришлось ее отрезать.

К Маше подошел Ипатов:

— Что как мышь прижалась, иди к столу.

Ей хотелось записаться, но не смела. Кто-то из «соколов» крикнул:

— Ипат, пирожков захотелось?

Ванюшка обернулся, увидел Петьку Землянова и вспомнил давний зимний день. Этот самый Петька, а с ним еще пацанов пять или шесть, окружили Машу, стали дергать ветхую одежду на ней и приговаривать: «Сколько сыщем лоскутов, столько будет тумаков». Распахнулось пальтишко, вылетел узелок, а из него выпали пирожки. Ванюшка подскочил, собрал их, вернул девочке, на ребят цыкнул: «Брысь, судари!» — и вышел из круга. Спохватившись, мальчишки стали кидаться тем, что попалось на укатанной дороге. Меткий ответный удар расквасил Петьке нос. С тех пор Петька старался насолить Ипатову, но никак не удавалось. Особенно злило то, что Ванюшка всегда улыбался.

— Не слишком ли храбрым стал, Ипат? — задирал уязвленный «сокол».

— Это тебе надо стать храбрым, ведь ты, Петя, трус.

Раздался смех.

Подошел Виталий, пожал руки Ванюшке с Витькой:

— Молодцы. И впредь не давайте крикунам ходу.

У подножья Косотура, прокопченного заводским дымом, под раскаленными крышами цехов духота. То тут, то там появляются наспех написанные, еще не просохшие лозунги, чаще всего два: «Война до победы!» и «Да здравствует учредительное собрание!». Листовки сыплются дождем. На верстаках стучат в грудь ораторы и кричат, будто в глухом лесу.

Ванюшка, Витька Шляхтин, Пашка Анаховский, Вена Уткин да еще кое-кто из комсомольцев объединились в летучий отряд, бегали по цехам и стаскивали говорунов. Но они лезли снова, расхваливали эсеровскую партию и призывали за нее голосовать. Много спорили: воевать — не воевать? Эсеры были за, большевики — против. Чья возьмет? За кем пойдет завод? В оружейке собрали митинг, народу набилось — дышать нечем. В открытое окно с мастерской улицы летели пыль, ругань извозчиков, крики мальчишек. Пьяный голос:

А на буйной на головушке

Да с кивером картуз…

— Пойдешь ты, дьявол!

— Пой, Матрена…

А посажу еранку в банку,

Пусть ераночка растет…

Эсеры стояли в одной стороне, а возле них и меньшевики. В середине руководители: Филатов, Овчаров, Гогоберидзе, Середенин и Голендер. С другой стороны: Егор Сажин, Василий Сулимов, Федор Коростелев, Ванюшкин отец и другие большевистские активисты. Председатель держал руку противной стороны — давал слово только им. Говорили подолгу, утомительно и все об одном и том же.

— Большевики предают Россию! — срывался на крик Кива Голендер, — и если мы, движимые беспредельной любовью к отечеству, не придем на помощь Временному правительству в этот трудный для родины час…

Ванюшка удивлялся, как можно говорить так долго. Киву сменил Филатов:

— Рабочие, друзья мои! — приложил руку к серебряной цепочке на жилетке.

— Хватит, слыхали!

— Пусть говорит.

— Стаскивай!

— Голосуй…

Председатель стучит:

— Голосуем.

Положение сложилось не в пользу группы Сажина. Из большевиков никто не выступил, да теперь уж и не было смысла, люди устали, слушать не будут. Хорошего ожидалось мало.

— Голосуем, — повторил председатель.

— А зачем? — спросил Сажин.

— Не понял, — председатель поправил очки.

— По-нашему так: кому очень уж охота воевать, пусть выйдет к столу, а кто не хочет, вот сюда, в левую сторону.

Наступило замешательство, эсеры зашумели.

— Это нарушает процедуру голосования.

Но началось движение, и остановить его было уже нельзя.

— Это незаконно! — кричал Голендер.

— Если хочешь, воюй, — сказал ему старый кузнец Пантелеев, — да не тут, а в окопах. Чего тут-то базлать?

Тех, кто колебался, оставалось все меньше и меньше. Ванюшкин наставник, глуховатый Ефимыч, вначале ушел к столу, но, увидев, что остается в меньшинстве, спохватился и бегом побежал обратно. Справа осталось десятка с два.

Выйдя на воздух, Ванюшка с Рыжим решили искупаться в пруду.

Стояли последние дни августа. Вода нагрелась и приятно освежала томившееся целый день в промасленной рубахе тело. Плыли саженками наперегонки. Потом отдыхали на спине, смотрели в синее небо, где кружил канюк. Дыбился Косотур, на вершине его старые лиственницы с плоскими кронами, будто встретили на своем пути невидимый потолок и стали расти вширь.

— Вы-а-ды-а-вада, — бормотал Витька.

— Не вада, а во-да, — поправлял Ванюшка. Витьку и его сестру Шурку он теперь учил грамоте.

У Шурки дело двигалось туго, зато брат ее преуспевал. За несколько вечеров он одолел буквы, научился складывать в слоги и раскладывать слова. Целыми днями он мысленно был занят этим, ему всюду мерещились буквы: в столбе с перекладиной «Т», вилы казались буквой «Ш», Демьяновна походила на «Ф», стропила на «А».

— Кы-о-сы-о-ты-у-ры… Плывем к берегу, хватит, — он торопил Ванюшку.

Дома Рыжий разносил Шурку:

— Носом-то огород рыла? Вымойся да причешись, и чтоб я тебя больше растрепой не видел! Что рожу воротишь? Знаешь, кто я теперь?

— Знаю, — Шурка виновато моргала.

— Вон уж Иван идет. Где тетрадка? Опять не приготовила? Я тебе оборву космы-то, дождешься.