ГОД ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
ГОД ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Год начался тревожно. В «Литературной газете» появляется рецензия на книгу «Частушка колхозных деревень», тенденциозно озаглавленная «Подделка» 1.
Рецензент возмущен подбором частушек: одни ему кажутся похожими на рекрутские, другие — возмутительно «нехарактерны для Красной Армии», потому что в них «воспевается нелепое молодечество»:
В Красну Армию пойду,
Головку не повешу.
Из винтовки постреляю —
Сам себя потешу.
Частушка, отнесенная рецензентом к разряду «хулиганских»:
Перестань-ка ты, Федот,
Попусту таскаться.
Коли хочешь ты малины,
Надо расписаться.
Заключительная фраза рецензии выдержана в духе времени:
«Ценный материал сборника обильно сдобрен халтурной подделкой, подчас играющей на руку классовому врагу».
Можно согласиться, что процитированные частушки не слишком удачны. Нельзя понять, какой прок мог быть от них классовому врагу?
Между тем книгу завершает, а потому представляется особенно значимой, действительно идеологически не выдержанная частушка.
Выхожу и запеваю,
Опускаю вниз глаза.
Веселиться неохота
И печалиться нельзя.
Почему «веселиться неохота»? Наверное, жизнь не располагает к веселью. Это и раньше бывало. А вот почему нельзя печалиться? Это — примета новой жизни. Раньше, если взгрустнется, тяни тоскливую «Лучинушку», а теперь спросят подозрительно: это почему же тебе не весело, когда сам товарищ Сталин объявил народу, что «жить стало лучше, жить стало веселее».
Эту частушку рецензент не упоминает: видимо, не дочитал книгу до конца.
Старый друг Артема Михаил Осипович Пантюхов[74] вспоминал:
«Мои „хождения по мукам“ начались в январе 1937 года. Многие друзья и знакомые отшатнулись от меня, как от зачумленного, но Артем не побоялся поддерживать связь со мной, и его письма, такие хорошие, теплые, бодрящие, сильно помогли мне в трудную минуту.
„Не унывай, браток! — писал Артем. — Не тот силен, кто по железу ходит, а тот силен, кто железы[75] носит“. Так мог сказать — кратко и выразительно — только он, Артем…
Последнее его ко мне письмо было написано в тот день, когда он ходил по вызову в одно „культурно-просветительное“ учреждение…»
Василий Иванович Кочкуров рассказал, что Артема вызывали на Лубянку. Дядя Вася думал, что, возможно, это было связано с публикацией в «Комсомольской правде» разгромной рецензии на 4-е издание «России, кровью умытой». В ней автору выдвигались обвинения более серьезные, нежели те, что прозвучали по поводу частушек.
Рецензент использует примитивный испытанный прием: мол, редакция получила письмо из провинции от некоего комсомольца, после чего «заинтересовалась» книгой Артема Веселого.
Надо отметить очевидное: рецензент пролистал книгу с пятого на десятое и называет ее то романом (что обозначено в подзаголовке рецензии), то избранными произведениями; главы «России, кровью умытой» — «Клюквин городок» и «Хомутово село» — он критикует как рассказ «О городе Клюквине и деревне Хомутове».
«Недавно мы получили письмо из села Казанки Днепропетровской области от комсомольца Ивана Бутенко, — сообщает рецензент. — Высказываясь о книге Артема Веселого „Россия, кровью умытая“, он пишет: „Содержание этой книги меня как патриота Страны Советов просто удивило“. С гневом Иван Бутенко отозвался о „манере“ писателя выводить только плохих советских работников, только плохих коммунистов, о его „склонности“ чернить красных партизан и облагораживать белогвардейцев».
Мы заинтересовались избранными произведениями Артема Веселого. Эта книга недавно выпущена Гослитиздатом 35-тысячным тиражом, четвертое дополненное издание. В нее, кроме «России, кровью умытой», вошли мелкие этюды, цикл рассказов о городке Клюквине и его окрестностях.
Основное место занимают фрагменты романа «Россия, кровью умытая», над которым Артем Веселый работал свыше 10 лет. В нем автор пытается показать 1918–1919 гг. на Кубани и на Дону.
Как же показывает это историческое время Артем Веселый? […]
Веселый видит в революции только кровавую стихию, только бунт. По его мнению, «в России революция — вся-то Расеюшка огнем взялась да кровью подплыла» — и только.
Он не видит огромной роли и влияния коммунистической партии в партизанском движении. Для него партизаны — это разрозненные, взбунтовавшиеся, мелкие отряды. Сегодня они за большевиков, завтра за Махно и т. д. Веселый опоэтизировал анархистов и опорочил большевиков. […]
«„Философия“ книги Веселого вполне отчетлива: он пытается доказать, что во время гражданской войны столкнулись два непримиримых лагеря, но не пролетариат и буржуазия, а пролетарский город и крестьянская деревня. Особенно ясно эта „идейка“ раскрылась в рассказе „О городе Клюквине и деревне Хомутовке“.[…]
Роман А. Веселого „Россия, кровью умытая“, как и вся его книга, — клевета на нашу героическую борьбу с врагами, пасквиль на бойцов и строителей молодой республики Советов.
Но кто же создал славу произведениям Артема Веселого? Кто были его адвокаты в литературе? Мы поинтересовались и этим.
Во втором томе „Литературной энциклопедии“ об Артеме Веселом писали как об „оригинальнейшем из современных писателей“.
Троцкист Воронский сравнивал его с Фурмановым и Фадеевым.
Вячеслав Полонский в 1930 году писал об Артеме Веселом:
„В Артеме Веселом есть черты, напоминающие Максима Горького. Но в нем нет горьковской скорби. Артем больше революционер, чем Горький, и ближе к революционному мужику, на которого Горького смотрит сквозь очки, покрытые пылью времени“…
Еще в 1936 году в первом номере журнала „Знамя“ критик Перцов писал: „„Россия, кровью умытая“ занимает в советской литературе своеобразное и значительное место, потому что это произведение явилось одной из первых попыток „безгеройного“ повествования, неизбежно одностороннего, скрадывающего роль личности, но впервые восстанавливающего массу в ее исторических правах“.
Так создавалась слава писателя Артема Веселого. Эту „славу“ ему создал троцкист Воронский при попустительстве близоруких редакторов и издателей. По их следам, в силу укоренившейся репутации, пошли и другие критики, которые стремились пороки А. Веселого возвести в добродетели, просмотрев в его произведениях явную клевету» 2.
Рецензия, озаглавленная «Клеветиническая книга», безусловно, может быть названа политическим доносом.
5 июня 1937 г.
№ 57717
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б)
тов. СТАЛИНУ
Прошу Вашей санкции на арест литератора Артема Веселого (КОЧКУРОВА Николая Ивановича) в связи с выявленной его контрреволюционной троцкистской деятельностью.
А. ВЕСЕЛЫЙ член ВКП(б), член союза советских писателей; в 1927–1928 гг. был связан с московским троцкистским центром, по заданию которого написал контрреволюционную повесть «Босая правда». Эта повесть нелегально распространялась среди участников организации и использовалась ими для троцкистской пропаганды. […]
По последним агентурным данным, Артем ВЕСЕЛЫЙ тесно связан с контрреволюционно настроенным писателем БАГРОВЫМ В. А. (г. Куйбышев). Совместно с БАГРОВЫМ А. ВЕСЕЛЫЙ намеревался писать поэму, восхваляющую расстрелянных участников троцкистско-зиновьевского центра («Гибель славных»), намечавшуюся ими к изданию за границей.
Народный комиссар внутренних дел Союза ССР
Н. ЕЖОВ
Публикаторы документа делают примечание:
На первом листе имеется резолюция: «За. Ст. Арх.».
«Сообщено Ежову 6. VI. 19 ч. 15 мин.» 3.
Из записок Гайры Веселой
В путешествие по Волге летом 1937 года отец готовился, как всегда, на Покровке. Составлен список вещей, смазана охотничья двустволка.
Мама просит: «Плывите поближе к берегу».
Заяра ходит надутая, обижена, что папа не берет ее в поездку. Я выступила ходатаем, но отец был непреклонен: «Мала». Обещал обязательно взять ее в другой раз.
Еще в прошлую поездку отец дал нам толстую тетрадь в коричневой коленкоровой обложке и велел записывать впечатления (тетрадь сохранилась в архиве отца). Этим летом мы продолжали свои записи, к сожалению, слишком короткие (выделены курсивом). Тетрадь, по подсказке отца, озаглавлена «Вкусный отдых».
6 июня отъезд из Москвы.
В поезде отец сказал нам с Фантой, что на этот раз мы поплывем не от Кинешмы, как в 35 году, а от Уфы. «Верховья Волги вы видали — теперь посмотрите Белую и Каму».
В Ульяновске к поезду пришел наш знакомый по прошлому путешествию Аркадий Троепольский. Они с отцом ходили по перрону, разговаривали.
8 июня приехали в Уфу. Вещи сдали в камеру хранения, а сами поехали на автобусе в город, чтобы переночевать в гостинице. Свободных мест не оказалось, отец нанял извозчика, и мы поехали к Белой. У бакенщика купили лодку, отец из города привез вещи, и мы поплыли.
После Волги Белая показалась нам не слишком широкой. Однако вскоре мы полюбили ее быстрое течение, прозрачную воду, зеленые берега, радовали богатые уловы.
Плыли большей частью под парусом, иногда отец сажал нас вдвоем на корму и давал править кормовым веслом.
В безветрие садились с Фантой на весла: одна бралась за правое, другая — за левое.
В тетради несколько строк, написанных отцом:
Белая, июнь, 9-го.
Гайра, глядя на моторную лодку, мечтательно говорит: — И грести не надо.
Была жара, мы сидели на берегу под деревом.
Постепенно берега раздвигались, Белая стала шире, течение замедлилось.
Подплыли к Стерлитамаку. Отец обращал наше внимание на все изменения в поведении реки, хотел, чтобы мы вели путевой дневник, но, как и в прошлое путешествие, дальше двух-трех страниц дело не пошло…
Отец ушел в город. Вернулся мрачный.
В руке у него была свернутая в трубку газета. Прыгнув в лодку, сказал: «Тухачевского расстреляли».
Больше ничего не добавил, а мы не стали приставать с вопросами.
Перед выходом в Каму встали на долгий стан, отец охотился, жарил на углях костра куликов.
Кама встретила нас сильным попутным ветром. Отец любил иногда, когда лодка шла на большой скорости, лихо провести ее в каком-нибудь метре от бакена…
К этому времени я уже два раза перечитала «Гуляй Волгу». Как-то спросила, почему он написал «Кама — урывистая вода», почему не «порывистая». Отец ответил: «Это слово мне попалось у Даля. Урывистая вода, урывистый ветер…»
Вышли в Волгу. 10 июля проплыли Жигули.
Во время этого путешествия отец не останавливался возле больших пристаней, за едой ходили в деревни.
Самару миновали, даже не побывав на базаре.
Отец зачаливал лодку за попутную баржу или плоты, чтобы не выписывать, как это полагалось, у охраны пропуск на разрешение проплыть под мостом. Теперь понимаю: он опасался, что в случае его ареста мы останемся одни вдали от дома.
Но тогда я ни о чем не догадывалась, мы занимались своими обычными играми, с удовольствием ходили по мелководью с бреднем, на привалах строили шалаши, как «маленькие индейцы» Сетона-Томпсона.
5 августа у Каменного Яра перешли в Ахтубу — старое русло Волги.
20 августа проплыли Сероглазку.
До конца путешествия оставалась какая-нибудь неделя.
В Астрахани отец подарил лодку мужику, который помог донести вещи и посадил нас в вагон.
Когда проезжали по Саратовскому мосту, отец подвел нас к окну, и, не отрывая взгляда от Волги, негромко нараспев произнес:
Славы, денег, любви и вина
В жизни своей я хлебнул сполна…
Мы ехали в купе одни, когда проводник объявил, что скоро Москва, отец сел напротив нас на лавку и сказал: «Девчонки, что бы со мной ни случилось, не думайте обо мне плохо».
Из записок Заяры Веселой
В последний раз я, девятилетняя, видела отца в сентябре или октябре тридцать седьмого у нас на Кривоарбатском.
В тот день я вернулась из школы (мама была на работе, Гайра еще на занятиях) — следом пришел отец. Несколько раз молча прошелся по комнате, потом сел за стол, достал из кармана и положил перед собой тоненькую книжку в бумажной обложке. Я углядела, что она из собираемой мною серии «Книга за книгой», обрадовалась и потянулась за ней через стол, но отец прижал книжку ладонью.
— Сиди и слушай… «Янко-музыкант»[76], — начал он с печальной торжественностью.
Отец читал мне вслух, чего прежде никогда не делал: я самостоятельно читала с четырех лет. Слушала, смаргивая слёзы; заплакала, когда он дочитал последнюю строку: «Над Янко шумели березы…»
Вскоре отец ушел; тогда я не пожалела, что не побыл со мною подольше: мне не терпелось еще раз перечесть историю Янко…
После реабилитации отца мне довелось побеседовать с Константином Георгиевичем Паустовским. Он рассказал, что с Артемом они познакомились в феврале 1937 года в Ялте, потом несколько раз встречались в Москве.
В конце октября Артем пришел к Паустовскому, подарил «Россию, кровью умытую», сделав на ней надпись. «Смысл ее такой, — вспоминал Константин Георгиевич: — если встретимся через много лет, пусть можно будет сказать: „се человек“… Очень характерно для Артема…»
Артем был мрачен, сказал, что ждет ареста. Паустовский оставлял его у себя ночевать, Артем отказался…
Это была их последняя встреча.
Из письма Людмилы Борисевич Михаилу Пантюхову
10 октября 1956 г.
[…] Во время посещения им места, о котором он упоминал в последнем письме к Вам, с него взяли подписку о невыезде (наверно, в тюрьме не было в то время мест). Еще некоторое время он был «на свободе», насколько помнится, никаких неприятностей (подобных Вашим) по партийной линии у него не было. Партбилет до конца был с ним[77]. Во всяком случае, 28.Х.37 он пришел с партсобрания или с заседания парткома, у меня есть основания думать, что все было в порядке.
А через несколько часов за ним пришли. Их было значительно больше, чем, кажется, это положено для таких визитов. Было 4 часа ночи. К нему кинулись так, как будто были уверены в сопротивлении. У него, как у вора, вывернули карманы. Поверьте, даже это было ужасно. Меня попросили в другую комнату, а возле него встал солдат с винтовкой. Прощаясь, я сказала ему на ухо, что позвоню — и назвала по имени его коллегу (временного генерала от литературы). Артем выпрямился и твердо вслух сказал: «Не смей!»
Вот и все. Опомнились мы, когда внизу бухнула дверь в парадном.
Везли его на Лубянку, должно быть, медленно. Писали, в Москве в ту ночь был такой необыкновенный туман, что сталкивались прохожие, фар у машин не было видно, приостановилось движение транспорта.
Об архиве. Так был Артем далек от жуткой действительности, что попросил взять с собой рукописи. Ему разрешили, унесли полный портфель… 5
Вряд ли отец рассчитывал работать в тюрьме над рукописями, когда брал портфель (видимо, заранее приготовленный). Скорее всего, понадеялся, что, приобщенные к следственному делу, они могут сохраниться.
К сожалению, этого не произошло.
Часто и бездумно повторяемое изречение рукописи не горят всего лишь красивая утешительная фраза.
Артем Веселый не был «далек от жуткой действительности».
В 1919 году, разоблачивший беззакония мелекесских чекистов и назначенный Губкомом партии в эту ЧК контролером, Артем Веселый прекрасно знал, какова на самом деле эта организация, преобразованная в НКВД.
Вскоре после реабилитации отца с нами, тремя его дочерьми, и матерью Фанты Верой Яковлевной встретился вернувшийся из заключения старый большевик Аркадий Григорьевич Емельянов[78].
В 1938 году он сидел в одной камере с отцом.
Артема часто по ночам вызывали на допросы, с допросов его приносили.
Аркадий Григорьевич сказал, что из всех, встреченных им в тюрьме людей, только двое до конца понимали, что происходит — Артем и Чубарь[79]. Известно, что многие арестованные уповали на то, что разберутся — и отпустят. Артем сказал: «Не для того нас посадили, чтобы выпустить».
Из записок Гайры Веселой
17 ноября 1979
Была в Переделкине у Надежды Васильевны Чертовой[80], записала ее рассказ.
«[…] Писательская организация пострадала больше других творческих союзов: было арестовано 300 писателей. Из них вернулись 60, и многие вскоре умерли.
Я занималась вопросами жилплощади, и мне пришлось разговаривать со всеми 60 вернувшимися. Я у каждого спрашивала, не встречали ли они троих мне близких людей: Ивана Катаева, Павла Васильева и Артема Веселого… И обо всех мне рассказали.
Следователь Васильева[81] любил стихи. Он давал Павлу бумагу и говорил: „Пиши, но временами кричи, будто я тебя бью“. Но вскоре следователя сменили на очень жестокого, тот Павла избивал.
Ивана Катаева[82] кто-то видел умирающим на этапе от тифа.
Об Артеме мне рассказал Жидков.
На Лубянке в камере, где было 12–15 человек, сидели три писателя: Артем, Георгий Никифоров и Жидков.
Никифорову выбили зубы, но, возвращаясь с допросов, он говорил: „Я ничего не подпишу, мне не в чем сознаваться“.
Артема избивали, с каждого допроса он возвращался все более измученным и ослабевшим. Ему что-то сделали с руками […] На последний допрос его унесли на носилках. Перед уходом он сказал: „Прощайте, я больше не вернусь“. Видимо, он погиб на Лубянке».
Вчера получила письмо:
28 ноября 1979 г.
«[…] Проводив Вас, я крепко задумалась, правильно ли поступила, рассказав Вам то, что Вы услышали. И пришла к такому выводу: не сказать я не имела никакого морального права. Очевидно, Вы были обречены выслушать, а я тоже была обречена — сказать. И ничего иного тут не придумаешь. Ведь Артем хранится в моей памяти среди самых дорогих, самых ярких и незабываемых друзей.
Простите меня.
Ваша Н. Чертова».
В конце 80-х — начале 90-х годов, когда КГБ частично рассекретило свои архивы, стали появляться прежде засекреченные материалы. В одном из томов «Журнала регистрации заключенных Лубянской тюрьмы» обнаружилась запись об Артеме Веселом.
Он находился на Лубянке дважды — с 1 ноября по 27 декабря 1937 года и с 12 января по 7 апреля 1938 года, после чего из Внутренней тюрьмы его увезли в Лефортово 6.
8 апреля 1938 года Артем Веселый был расстрелян.