Из воспоминаний Сергея Бондарина

Из воспоминаний Сергея Бондарина

Сергей Александрович Бондарин (1903–1978) — прозаик. Литературную работу начал с 1922 г. Автор книг «Мальчик с котомкой», «Гроздь винограда», «Златая цепь», «На берегах и в море» и др. В 1943 г. был арестован, в лагере и в ссылке пробыл более 10 лет.

Весной 1925 года мы были молоды и очень любили романтику революции.

С гордостью и жадностью мы читали новые рассказы, повести или романы о революции, каждое новое имя молодой советской литературы замечалось немедленно, и не удивительно, что нам понравилась буйная проза Артема Веселого. Мы передавали из рук в руки книгу журнала с новой вещью этого писателя со странным сочетанием имени и фамилии — Артем Веселый — суровость и легкость. Но он был наш, в его произведениях мы находили себя, видели картины того недавнего, что многие из нас сами пережили на военных и трудовых фронтах, во взбудораженных революцией семьях, в комсомоле. И нас не удивляло, когда в мощно-широких, несдержанных произведениях Артема Веселого, — в них и страницы верстались как-то по-особенному, то пирамидкой, то столбцом, — мы встречали выражения малолитературные, не удивляло, не озадачивало, как наших отцов, напротив это тоже воспринималось как признак новой литературы, даже нового быта, это даже подкупало, устанавливало какую-то таинственную, только молодым понятную связь; словом, все это очень нравилось. Одну песенку из только что появившегося романа «Страна родная» мы живо подхватили. Эдуард Багрицкий[132] то и дело напевал глуховатым баском:

На заре каркнет ворона.

Коммунист, взводи курок.

В час последний похорона

Расстреляют под шумок.

Багрицкий начинал, и мы поддерживали его:

Ой, доля —

Неволя,

Глухая тюрьма…

Долина,

Осина,

Могила темна…

Песенка эта Багрицкому нравилась особенно, потому что как раз в это время он начал работать над своей «Думой про Опанаса», и она звучала в тон новой его поэме. […]

Нужно ли говорить, как я был взволнован однажды в ту же весну 1925 года сообщением моих товарищей по редакции одесской газеты «Молодая гвардия»:

— Приехал Артем Веселый. Будет выступать в Партклубе. К завтрашнему номеру напиши о нем статейку.

— Да что вы! Я никогда не писал в таком роде. Как писать? С чего начинать?

— Начинай, как хочешь, кончай словами приветствия от имени одесского комсомола… Пиши… Пиши… Вот тут кое-что из того, что он сам говорил о своих взглядах в беседе с нами. Возьми, — и мне передали беглые записи сегодняшней беседы товарищей с писателем.

Я и сейчас горжусь тем, что статейка, мой первый опыт критического выступления, была написана своевременно и появилась в номере нашей газеты от 21-го мая, называлась она: «О чем пишет Артем Веселый» и обнадеживающе начиналась словами: «В Одессу приехал Артем Веселый».

Но тогда я с тревогой думал о неизбежной встрече с известным писателем, бойцом революции. Легко ли сказать — признанный автор, участник лучших московских изданий, о ком уже написано немало статей видными московскими критиками, а тут ему покажут сто неумелых строк молодого журналиста и поэта в незаметной газетке.

Как раз об этом, бодрясь, я говорил старшему моему другу Эдуарду Багрицкому, который зашел ко мне вместе с четырехлетним сыном Севкой после первой весенней прогулки к морю. Малыш тут же уснул. Эдуард Георгиевич листал дорогое брокгаузовское издание Пушкина, самую большую ценность в студенческой полутемной комнате, и посмеивался над моими страхами, хотя и сам не знал, как повести себя при встрече.

Взглянув на Севку из-под своего чуба, низко начесанного, Багрицкий негромко запел:

На заре каркнет ворона…

В дверь постучали. Багрицкий смолк.

— Наверное, старуха, — проговорил он. — Если спросит, кто я, скажи — Махно.

Но это не была моя милая престарелая хозяйка. Решительно толкнув дверь, кто-то пробасил:

— Можно?

В дверях стоял довольно рослый дядька. […]

Мы сразу поняли, кто перед нами.

Артем Веселый шагнул, радушно протянул руку. Разговор завязался сразу, легко и дружески, с первых же слов мы говорили друг другу «ты».

Все это было вполне в духе того времени, когда так романтично, так прекрасно ощущалось всеми нами истинное молодое товарищество, соучастие в начавшемся повсюду большом общем деле. Эта разумная непринужденность была, пожалуй, характернейшей чертой революционной молодежи двадцатых годов.

Артем держал листок нашей «Молодой гвардии». Моя статейка и привела его сюда, и он прежде всего сказал, что входит в этот дом как друг.

Честно говоря, я не мог понять, за что Артем благодарит меня, что могло понравиться в скромной статье новатору словесного искусства, которого в ЛЕФ’е печатал Владимир Маяковский. Но не похоже было, чтобы этот человек придерживался правил любезности из одной благовоспитанности.

Багрицкий легко сходился с людьми. И хотя он был немножко смущен тем, что гость застал его за песенкой из «Страны родной», он уже напевал другую, нашу черноморскую песенку в том же жанре.

Севка продолжал сладко спать. Артему понравилась и одесская песенка, и то, что в комнате спит ребенок, и то, что отец, поэт, водит малыша к морю.

Артем говорил:

— Верно, Багрицкий! Эти песни — замечательные. Волнуют и рвут душу, а, если хочешь, прижимают к земле. Ты, Эдуард, правильно назвал их мрачно-прекрасными… Россия!.. А я шел сюда, на улице весна, и все бормотал про себя стихи Есенина: «Бедна наша родина кроткая … в древесную цветень и сочь и лето такое короткое, как майская теплая ночь…» Читали «Анну Снегину»?

Новая поэма Есенина была нам знакома. Багрицкий даже указал ошибку в интонации: «Бедна наша родина кроткая в древесную цветень и сочь…»

Артем прислушался, подумал, но промолчал и повернулся ко мне:

— У тебя правильно сказано: «Артем — мужик… Ему трудно понять законы города…» Это мне и нравится. Это верно, не полюбил я города, не полюбил железо и электричество, хотя и присматривался на броненосцах к разной современной механике… Я думаю о себе, что исконная деревенщина мне понятней, больше по нутру… Я люблю писать о мужиках, о солдатах, и еще долго буду писать об этих людях, исстрадавшихся в окопах! — Артем даже пристукнул кулаком. — Это вгнездилось в меня. Я человек примитивный и примитивно понимаю свое революционное назначение. Пускай не мудрят…

И хотя Артем еще много говорил, за глаза полемизируя со своими критиками, о том, что стихийность больше говорит его душе, чем дисциплина, нам с Багрицким показались наиболее примечательными чертами его характера именно организованность и деловитость. А действительно, казалось, нельзя было ожидать таких свойств от автора «Вольницы» и «Страны родной» ⁷.