Письма Артему Веселому [102]

Письма Артему Веселому[102]

Надежда Чертова

Новосибирск,

30 февраля 1930 г.

Дорогой Артем!

Мне сейчас до зарезу нужна твоя дружеская помощь. Дело такое. Если помнишь, я рассказывала тебе, что моя повесть «Хмель» условно принята «Октябрем» и что требуется некоторая переделка. Рукопись в первой редакции (для «Октября» — первая, фактически — третья) читали Караваева и Исбах.

В начале января месяца, закончив переделку, я послала рукопись «Октябрю». К этому времени я имела несколько весьма заботливых и многообещающих писем от Караваевой и Исбаха, и анонс с программой «Октября», распечатанный в газетах и журналах. На мой запрос, не лучше ли передать рукопись в «Сибирские огни», Караваева, от имени редакции, ответила, что я могу дать «Огням» отрывок, а всю вещь надо непременно послать «Октябрю». […]

После месячного молчания я получаю от Караваевой подробное письмо, где она пишет, что «Хмель» печататься не будет. Причины? «Узость горизонтов», недостаточно проработанная «проблемность», словом, соображения чисто идеологического порядка. Караваева выставляет требования прямо нечеловеческие и заканчивает предложением написать… новую повесть об алкоголизме и на фоне металлургического завода (у меня — пивоваренный). […]

Я послала письмо Фадееву, где прошу его сообщить мне свое мнение. Мое положение перед «Огнями» и вообще — чрезвычайно тяжелое и дурацкое.

К тебе у меня такие просьбы:

1. Если знаешь Фадеева близко, попроси его действительно прочесть рукопись (пожалуйста, поскорее сходи к нему!).

2. Прочти сам, я тебя очень прошу.

3. Посоветуй, как мне теперь быть. […]

[Без даты]

Дорогой Артем!

Спасибо за хлопоты. Теперь я спокойна. […]

Боюсь, что ты снова поставишь мне три с двумя минусами. Но ругайся, ругай, я выслушаю, продумаю и, быть может, приму, так как знаю, что все это — от чистого сердца. […]

[Без даты]

Дорогой Артем, спасибо за внимательный отзыв. Я поостыла, одумалась, со многим согласна. Фадеев прислал большое письмо. […]

Артем, советуешь ли ты мне писать о поволжском голоде (1921 г.)? Вернее, о комсомоле времен голода, о пафосе, которым была пропитана голодная наша жизнь и работа. Ужасиков не будет, основной тонус вещи — жизнерадостный (так оно и было, несмотря на трупы…) Давно мучает меня этот материал. Ведь я была в сердце голодной губернии (Бузулук), сама страшно голодала, валялась в тифу и т. д. Была я в то время секретарем и политпросветом Укома РКСМ. В Самаре я собрала весь материал о голоде. Есть документы поразительней силы: донесения милиционеров о людоедстве, письма голодающих, рассказы о детях («мамка, черт, дай хлеба Христа ради!..» — это я сама помню). До сих пор я дрожу, когда начинаю рассказывать о том времени. А в Самарском музее над кипами протоколов — стыдно сказать! — ревела […]

В. А. Мазе[103]

Berlin

3.02.1931

Получила я, Артем Иванович, Ваше письмецо и хочу вот что сказать Вам в ответ: о Ваших вещах я уже в двух издательствах говорила, и они очень интересуются, особенно романом «Земля, кровью омытая» [надо «Россия, кровью умытая»]. Большое затруднение в том, что я до сих пор не могла достать книги «Ликующая весна» [надо «Пирующая весна»] в постоянное пользование. В библиотеке она всегда занята, купить негде. Если пришлете, буду очень благодарна и тогда примусь за дело; кстати, у меня последние месяцы очень много было всякой спешной работы, а через неделю я освобожусь. […]

Завидую Вам, что Вы уже в Москве, а я все торчу здесь.

Привет!

В. А. Мазе

Летом 1931 года Артем Веселый с женой Людмилой Иосифовной и трехлетним Левой отдыхали в деревне на Ветлуге в доме крестьян Оленевых.

Оленев

Деревня Сутыри

29 сентября 1931 г.

Многоуважаемый Артем Иванович и Людмила Иосифовна.

Во-первых шлем вам общий семейный наш привет и пожелаем вам всего хорошего и всякого успеха в делах ваших. Кланяемся Левочке и пожелаем ему находиться в добром здравии и быть таким же героем, каким был в Сутырях. […]

Артем Иванович, после вашего отъезда у нас стало очень без вас скучно.

Остались после вас одни хорошие воспоминания, как в нашей семье, а также и в общем у населения. Не пройдет ни один день, когда бы вас не вспоминали среди народа. У нас в семье вспоминается, как ходили рыбачить, на охоту. […]

Сообщаю вам, что открытку и книгу вашу получили, за что остаемся вам благодарны. Книгу читали по очереди, и всех интересует. Было у нас общее собрание сего 25 сентября. Читали рассказ про Бешенного Комиссара, всех рассказ заинтересовал. Мужики говорили: нельзя ли купить книжек его сочинения. […]

Еще сообщаем, что грибов у нас в лесу очень много всяких, если бы вы были, то, вероятно, много бы набрали. Еще Любаша просит приписать: какое здоровье Людмилы Иосифовны?

Ждем вашего ответа с нетерпением, пишите, какие есть у вас новости в Москве.

До свидания, с почтением к вам остается

семья Оленева.

Николай Клюев[104]

24 декабря 1931 г.

Дорогой Артемушка, я захворал сердцем, прости меня за беспокойство, авось полегчает — объявлюсь. Позвони В 1-56-74.

Целую тебя в сердце твое.

Н. Клюев.

Владимир Гиляровский

Милый Артем!

Спасибо за скорый ответ, за Волкореза, за Чурленя, за Бубенца[105].

Как живых вижу! Это мои Костыга, Петля, Балабурда![106]

Упоминаю еще Суслика-сказыря, Репкиного есаула. Но о нем поговорим, когда приедешь — отделаю его и прочту тебе. В последний раз я видел его в 1886 году на «Утесе Стеньки Разина», как его звал Навроцкий[107] и зовут по сю пору. А Суслик его звал «Бугор Стенькин», а высящийся над этой каменной скалой справа, ближе к Нижн. Банновке «Дурман-гору» упорно называл «Дуван-горой». Впрочем, для него это может и так: там они с Репкой «дуван дуванили[108] […] А на бугре клады раскапывали.

Если дойдет это письмо к тебе до отъезда и попадет на Волгу — поклон ей, Матушке Волге от старого бродяги. И по пескам пошагал, и под лодкой полежал, и в первом классе погулял от Рыбны до Астрахани, и дальше, по камышам, до Свиных островов. Поклон особый Жигулям. Бывало:

…„Ни души там! В поднебесье

По ущельям скал

Беркуты гнездо свивают…“

Там и я бывал…

— Э-э-эх! Устарел я! На девятый ведь! А душой я все-таки, когда пишу эти строки, весь с тобой и с твоей веселой ватажкой. Новых памяток много!

Пишу тебе из самой глухомани можайских дебрей, где отдыхают уже шестое лето ломаные кости мои, наслаждаюсь покоем и работаю понемногу. Тихо и глухо здесь.[…]

Хорошо мне в этой глуши! Хорошо бы оком на Волгу глянуть — да силушки нет. А посмотрел бы Волгострой, ты мне о нем расскажешь — а я тебе „Суслика“ преподнесу. Это будет концом моих работ о бурной Волге тех лет — оставляю ее тебе: на много лет ее тебе хватит, как мне на всю жизнь хватило. Не забывай ее — она тебе по силам. Тебе! Гуляй, Волга! Гуляй, Артем! А я отдыхаю в моей глуши […]

Твой Гиляй

25 июня 1932

Картино. […]

Я жду-пожду тебя с „Гуляй Волгой“!

Евдоксия Никитина

16 августа 1936 г.

Милый Артемушка, так давно я не видела Вас и не имела от Вас вестей! Где Вы сейчас? Плаваете по рекам в накомарниках, варите рыбу? Отдыхаете на „Кислых водах“ или под Москвой на даче? Очень хочется повидать Вас! Ау!

Я возилась всю весну — строила дачу. Сейчас все кончилось: грохот, стуки, стружки и пр. Я начинаю отдыхать. Было бы чудесно, если бы Вы выбрались ко мне на денек или больше — еще лучше; проживу я здесь до 20 сентября.

Привет.

Е. Никитина

Клязьма, Северной дороги, Лермонтовская 48-а. Дом голубой, между № 48 и № 50.

Павел Максимов

30/Х-36.

Не нажимай на них, особенно, Артем — ну их к черту, если они такие стервецы. [Речь идет об издании очерков П. Максимова в ГИЗе]. Просто захаживай, при случае, и спокойно осведомляйся, как, мол, дело, чтоб знали, что это дело — не беспризорное. Может быть, со временем, я нажму на них официальным путем, через Союз (Ставского). Меньше всего я хотел бы, чтоб ты из-за меня портил себе настроение — не надо.

Татьяне 1 января 37 будет 16 лет. Попытайся, не достанешь ли ей учебник для 8-го класса: Баранский. Экономическая география СССР, 4 р. 30 к. Очень плохо учиться без учебника, девчонка мучается, в Ростове не достать ни за какие деньги. Готовальни учебной тоже нет — очень нужна (15 р.) Потом сочтемся. Сейчас в Ростове, в типографии печатаются мои „Адыгейские сказки“ для детей, в роскошном оформлении (картинки, коленкор, золото); там есть много такого, чего нет в рукописи, находящейся в „Сов. писателе“; первый экземпляр — тебе. Будь здоров; храни невозмутимое спокойствие, как и я.

Павел

Федор Попов[109]

Куйбышев

22 ноября 1936

Дорогой Артем,

Спасибо за предложение просмотреть рукопись моего будущего произведения. После чехо-словаков должен буду готовить Дутовщину. А там Истпарт просит написать еще к 20-летию Октябрьской революции. […]

С твоими „Чапанами“[110] вышел такой казус. В одном месте из-за небрежности корректоров (а может быть это было сделано умышленно антисоветскими элементами?) вместо советская власть напечатано кулацкая власть. Остаток тиража книги задержали пока. Будут выдирать страницу, вклеят новую, а потом снова пустят в продажу. […]

Почему ты не хочешь печатать свои новые рассказы? Это напрасно. Впрочем, у тебя появились и другие странности — ты пишешь стихи. Уж, кой грех, не влюблен ли ты? ¹²

Гайра Веселая

Здравствуй, папочка!

Получила твое письмо[111]. Наши каникулы начинаются с 23 марта до 1 апреля.

Мы живем хорошо. Я начинаю заниматься по музыке с 20-го февраля.

У мамы сильно расшатаны нервы, и она ложится в больницу. Я и Заяра остаемся одни, хотя мама очень беспокоится, но мы решили быть самостоятельными. Мы участвуем в конкурсе на лучшее чтение стихов Пушкина (в Доме Писателей)[112].

Всё благополучно.

Целую Гайра.

Целую Заяра.

18 февраля 1937 г.

Федора Кирсановна Кочкурова

Артем, […] напиши, какую ты просил бумагу. Я куплю и тебе вышлю.

На даче у нас все хорошо, тихо и спокойно. Я все время жила там, а теперь, эти дни, хочу пожить в Москве. Снегу навалило много.

Артем, сообщаю тебе новость. Николай Васильевич[113] разошелся с Валей, забрал свой багаж и приехал к нам на дачу. Живет в комнате девочек[114]. Как ты советуешь — прописать его или отказать ему.

С приветом

мама.

Жду письма на Покровку.

22 февраля 1937 г

В Ялте Артем Веселый жил в том же доме отдыха, что и Паустовский; на второй неделе марта Артем поехал в Киев, а Паустовский в Москву. По пути Константин Георгиевич пишет письмо, из него видно, что Артем остался на Украине, чтобы посетить места, где разворачивается действие его исторического романа „Запорожцы“

Константин Паустовский

Малоярославец, 11 марта 1937 г.

Артем Иванович!

Есть серьезный разговор. По-моему, лучше начать маршрут не от Гомеля, а от Брянска вниз по Десне. Расстояние то же, а красоты больше в десять раз — Десна очень патриархальная, чистая, душистая река и гораздо глуше Сожи. Кроме того, на Десне Вы будете проходить мимо старинных городов — Трубчевска, Новгорода-Северского, что не бесполезно в рассуждении романа[115]. […]

Всего хорошего.

К. Паустовский

Георгий Карпов[116]

7 августа [1937]

Дорогой Артем Иванович!

Как жаль, что ты так далеко живешь от Ашхабада, да к тому ж еще шут знает, где разъезжаешь. Не отыскать!

После твоего отъезда я получил очень интересные документы, относящиеся к первому году гражданской войны в Туркмении (с июня 18 по июнь 19 г.). Прислал мне их бывший (в начале фронта) председатель политического штаба Закавказского фронта т. Панасюк. Всего около 1000 подлинников: боевые задания, распоряжения по транспорту, донесения в Ташкент — ЦИКу и Военному комиссару, переписка по вопросу использования пленных мадьяр (исключительно интересная часть из документов), записи разговоров (да каких разговоров!) по прямому проводу и так далее и тому подобное.

Кроме того, получил от бывшего командующего Закавказского фронта т. Тимошкова материал: копия доклада казачьего полковника Зайцева атаману Дутову о контрреволюции в Туркестане, копия записки английского генерала Малиессона, где он выгораживает себя и своих коллег от участия в расстреле 26-ти Бакинских комиссаров, и целый ряд подобных воспоминаний бывших людей, маленьких ростом, но с большими замашками.

Очень жалко, что так далеко живешь. Но я думаю, что после вторичного твоего приезда в Ашхабад и знакомства с материалом ты не ограничишься сценарием. Пойдешь дальше. А если не пойдешь, подтолкнем. Я, конечно, первый дам в загорбину.

Теперь просьба к тебе. Я получил от своего сотрудника, выехавшего в Москву, уведомление, что „Цветы Туркменистана“ печатаются.

Если будешь в издательстве у Беспалова или Кантора, то скажи им, что я смог бы подобрать коллектив человек из 5–7-ми для составления сборника туркменских сказок, рассказов, пословиц, поговорок, легенд и т. д. Размером примерно листов на 15–20. Материал, как ты сам видел и убедился, у нас имеется в достаточном количестве (до 300 печатных листов). Наша полиграф-промышленность хромает на обе ноги, и мы ни хрена не печатаем на месте.

Если у тебя предварительный сговор состоится, и вопрос будет решен в положительном смысле (если издательство отразит это дело в своем плане 1937–38 гг.), то я приеду в Москву зимой (январь-февраль 37 г.) и окончательно оформим это дело.

Правда, я очень загружен своими историческими делами, но жаль, и сердце, как говорят, щемит, когда видишь неиспользованную уйму ценностей.

Для того, чтобы организовать людей — на это у меня время найдется.

Будешь собираться ехать к нам, спланируй так, чтобы пробыть тебе здесь, в Ашхабаде, 20–30 дней. За это время ты сможешь ознакомиться с материалами. Организуем их перепечатку, часть расходов возьмем на смету института, часть за счет Туркмен-кино и т. д.).

Желаю успеха и бодрости.

Дружески жму руку

Г. Карпов

Ашхабад, Гоголевская 28, Институт истории.

Виктор Багров[117]

Дорогой Артем!

[…] Время проходит страшно бестолково. Все планы рушатся. Хотел в Москву съездить в октябре — не вышло, хотел много написать — не написал. Ты вправе меня всячески ругать за непостоянство. Беспокойств я тебе причинил уйму, а сам ничего не делал. Числа 10 хочу все же съездить в Москву. Если ничего не выйдет с „Пугачевым“[118]; так сделаю там кой-какие текущие дела. […]

Пока прощай.

Крепко жму руку. Твой Виктор».

[1937]

[Без даты]

Великодушный атамане!

Холопишка твой недостойный, худой казачишка Витька Багров челом бьет!

Достоин ли я очей твоих, достоин ли златоустых посланий твоих? — вопрошаю!

Обломай бунчук о мою голову, а я только вчерась прочел твою цидульку. Живу набегло. Вот-вот, как вернулся с Оренбургского степу.[…]

Напиши, не поскупись, все ли у тебя благополучно, здоров ли? Сердце мое чует, что невзгоды пронеслись над твоей головой, посылал тебе с В. Баныкиным поклоны, да он привез их обратно, не повидав тебя.

Плачу и радуюсь над Пушкиным уже третий день. После слез, говорят, становится легче. А то я совсем было запутался в сыром бору сырых матерьялов, злился, не умея слепить рыхлую глину в крепкий ком.

Теперь опять верится и надеется.

Пиши.

Целую тень волоса твоего, тень пыли от ног твоих.

Твой Виктор.

Не обижайся на шутки: стих напал.

Леонид Алексейчук

Здравствуйте, дорогой тов. Веселый!

В «Знамени» я прочитал Вашу «Седую песню» и был просто ошарашен ее красотой и душевностью. Дышать спокойно не мог, вдохновенный, и написал Вам восторженное и глупое письмо, но, к счастью, заметил, что оно глупое, и сегодня, прочитав «Реки огненные», «Дикое сердце», «В один хомут» и «Кочегар», решил написать другое.

Знаете, это же невообразимо хорошо, когда в твою жизнь входит новый писатель, да еще такой буйный и могучий, как Вы. Удивляюсь, почему Вас не переиздают, не экранизируют… Сейчас у нас о революции пишут, сюсюкая, прислюнивая торчащие вихры, причем все в конце или в середине встречаются с Лениным, и после этого уже прокисшего славословья почитать Ваши вещи было большим, здоровым наслаждением. Ну, о Вашем мастерстве и богатстве языка и говорить нечего. В «Реках огненных» — там еще озорства много, эти два морячка выписаны так сочно, что они нравятся больше, чем безликие «с новыми ветрами» в глазах. Зато в «Седой песне» Вы уже большущий мастер-сказитель. Вот уж действительно песня! Такой язык — только у Вас и Шолохова…

Примите от меня целую охапку искренних спасибо и пожеланий сложить не одну «Седую песню».

Если Вам не трудно, напишите, как Вы живете, почему мало пишете и пр.

С приветом

Леонид Алексейчук,

студент,

год рождения — 1937.

20 мая 1957 г. Киев.