ПОКРОВКА, 3
ПОКРОВКА, 3
Из воспоминаний Виктора Светозарова
Недавно закончилась гражданская война. В Москву из провинции приехало немало молодых поэтов и писателей.
Многие из них жили где придется и впроголодь.
Михаил Голодный написал стихи:
В стране Советов в кабаках
Живут голодные поэты.
Мы, четверо «молодогвардейцев» — Артем, Голодный, Светлов и я пошли в ЦК партии. Нас принял Николай Иванович Бухарин. Рассказали, что негде жить, Голодный прочитал стихи о «голодных поэтах». Бухарин схватился за голову и стал куда-то звонить.
Через пару дней на Покровке, 3 под общежитие освободили 2-й и 3-й этажи 1.
Молодежь, желая обособить общежитие от остального дома, называла свои этажи 1-м и 2-м.
Вскоре вся литературная Москва узнала этот адрес. Здесь жили известные в то время комсомольские поэты и писатели, сюда к ним захаживали Маяковский, Асеев, Багрицкий, Фадеев, Шолохов.
Трехэтажный угловой дом № 3 (по Покровке), № 7 (по Девяткину переулку), по архивным документам, значится как жилой с XVIII века. Дом имел одну необычную архитектурную деталь. Поскольку с 1891 года его владельцем был некто Куприянов, отставной капитан-лейтенант, член «Общества для содействия русскому торговому мореходству», то по его желанию, над третьим этажом была воздвигнута угловая башенка, напоминающая капитанскую рубку. С угла, будто в трюм, вела лестница в подвал, где был трактир.
Вход в дом, с небольшим балконом над ним, был с Покровки.
В отданной под общежитие «Молодой гвардии» части дома с конца XIX столетия и до 1923 года, по справочнику «Вся Москва», находились меблированные комнаты (по словам старожилов, «с девочками»).
Ближнюю к входной двери комнату на «первом» этаже занимал Артем, позже он получил смежную 11-метровую комнатушку. Соседом Артема был Виктор Светозаров. Самая большая угловая комната принадлежала поэту Ивану Доронину, остальные — Михаилу Голодному, Сергею Малахову, Сергею Маркову, Александру Ясному, Петру Незнамову.
«Весной 1923 года я заболела туберкулезом, — рассказывала мама, — Артем отвез меня на все лето в Крым, а сам уехал собирать материал для „России“. К осени здоровье мое поправилось, он заехал за мной, мы вернулись в Москву. К тому времени Артем перевез из Самары родителей и Васю[27].
Жили впятером в одной комнате. Когда родилась Гайра, некуда было приткнуть кроватку.
Конечно, обстановка для литературной работы была неподходящая, Артем жил в общежитии Брюсовского института на Домниковке, домой приходил повидаться, погулять с Гайрой на Чистых прудах.
С бабушкой и дедушкой мы ладили. Я работала на Электроламповом заводе и училась на рабфаке, они нянчились с Гайрой.
Когда у нас с Артемом произошел разрыв [мама кое-что нам рассказывала, но опускала подробности, мол, не каждое лыко в строку], я уехала с Покровки на Старокирочный, где мне от завода дали комнату. Бабушка уговорила меня оставить у них внучку.
Хотя мы разошлись и у Артема уже была другая семья, я все еще любила его, и мы долго не могли с ним порвать. Он бывал у меня на Старокирочном, иногда встречались на Покровке; с Гайрой и Васей провели часть лета в Геленджике…
Артем очень хотел сына, придумал ему имя — Ярмак. Но родилась Заяра.
Еще до ее рождения мы расстались, на этот раз окончательно, но дружеские отношения сохранились».
Из записок Гайры Веселой
Дом на Покровке цел и сейчас, а вот балкон, застекленная дверь которого служила окном меньшей комнаты, не сохранился. На этом балконе под присмотром дедушки я «гуляла», с него мы с Заярой смотрели первомайские демонстрации. Дедушка и бабушка переехали в Москву уже немолодыми и сохранили уклад жизни самарской слободки. Дедушка ходил в сатиновой косоворотке навыпуск, перепоясав ее узким ремешком. Зимой надевал полушубок и валенки с калошами. Бабушка носила длинные темные юбки, ситцевые кофты, которые сама и шила. Голову повязывала белым в горошек платочком, а когда шла в церковь к обедне, меняла его на красивый полушалок и надевала черную плюшевую «кобеднишную» жакетку.
Наш дом соседствовал с храмом Покрова Пресвятой Богородицы. Бабушка горько оплакивала его разрушение в 1930 году. (До сего дня на месте уникального памятника церковной архитектуры растет несколько чахлых деревьев).
В большой комнате с высоким потолком и двумя окнами, выходившими на Покровку, было две достопримечательности: голландская печка белого кафеля и большое, почти до потолка зеркало в черной деревянной раме. Оно висело над столом в простенке между окон и скрашивало непрезентабельность обстановки.
В углу комод, над ним перед небольшой темной иконой теплится лампадка. Сундук, платяной шкаф, две железные кровати, несколько табуреток и разномастных стульев — вот и вся мебель. На подоконниках — столетник и фикус.
Возле печки прислонены к стене ухваты, сковородник на длинной ручке и кочерга, рядом ведро для углей. На столе — всегда горячий медный самовар.
Бабушка с утра хлопотала у голландки, которую дедушка топил ежедневно (бабушка не признавала готовку на примусе в обшей кухне). Дрова покупали на дровяном складе, высокий дощатый забор которого примыкал к нашему дому со стороны Девяткина переулка.
Дедушка держал в сарае не только дрова, картошку и разный инструмент, но, как когда-то в Самаре, кур и поросенка.
Постоянно на знаменитые бабушкины щи — с мозговой костью и мучной подболткой, «кои (по словам отца) варить по-настоящему только на Волге и умеют», и особенные «самарские» пирожки с картошкой заходил кто-нибудь из соседей или гость отца; мне запомнился Алексей Крученых.
Дедушка и бабушка жили душа в душу.
Вот бабушка утром встает на молитву. «Господи, Боже мой…» — «Ну, не весь твой, чай, и мой маленько», — негромко, вроде бы про себя, говорит «безбожник» дедушка. Бабушка только укоризненно взглянет на него.
Отец полностью содержал родителей и, когда отлучался из Москвы, оставлял бабушке доверенность на получение его гонорара.
«Бывало, придет она в издательство, повязанная платочком, в длинной до пола юбке, — рассказывал нам художник Даниил Даран, — придет задолго до того, как откроется окошко кассы, степенно сидит и ждет».
Отец часто навешал родителей, а когда заболевал (его «трепала» малярия), приезжал «отлеживаться» на Покровку. Бабушка говорила, что малярией он болел с юности.
Раз приступ начался при мне. Отца вдруг начал бить озноб, губы посинели, лицо от сильного жара побагровело. Я очень испугалась.
Как-то зимой гулять на Чистые пруды меня повез на санках не дедушка, как обычно, а дядя Вася. Рядом шел отец. На бульваре нас сфотографировал уличный фотограф. Меня поставили на стул между папой и дядей. Это единственный снимок, на котором запечатлены вместе братья Кочкуровы.
В воспоминаниях бывших молодогвардейцев, живших в общежитии (быт остается за скобками), возникает картина их творческого содружества.
«Разговаривали мы с Артемом о том, как надо писать, — вспоминал Виктор Светозаров. — Вот, что примерно он говорил:
— Писатель должен работать так, чтобы его поэтическое воображение было свободно, не связано с идеей. Поэтическая фантазия — главное в творчестве. Сюжет — не главное; показать жизнь, эпоху — вот основное, и показать так, как он это понимает нутром.
Как-то я спросил Артема, когда он закончит повесть.
— Разве соловей знает, когда он закончит свою песню?..
Я напечатал „Три стены“ — рассказ, в котором описана суздальская тюрьма.
Ночью часов в 12 (жена уже спала) раздается стук в дверь. Входит Артем. Только что прочел рассказ, зашел поздравить, обнял» 2.
В общежитии проходили теоретические занятия по литературе. Лекции читали литераторы старшего поколения — Осип Брик, Николай Асеев, Виктор Шкловский. Для семинаров по технике стиха свою комнату предоставлял Михаил Светлов, по технике прозы — Марк Колосов.
Из воспоминаний Валерии Герасимовой
В комнату вошел, с нашей точки зрения, почти по-«нэпмански» одетый человек. На нем был аккуратный костюм, галстук, добротные штиблеты, помнится, даже с серыми гамашами (как у Макса Линдера!). Умные, чуть насмешливые глаза поблескивали за очками в роговой оправе. Это был наш руководитель «по прозе» Осип Максимович Брик.
Семинары с Осипом Максимовичем обогатили наше представление о мастерстве литератора, мы воочию столкнулись с подлинной, глубокой литературной эрудицией […]
Мы стремились постичь тайны литературного мастерства. Вспоминаю, как огромный, широкоплечий Артем Веселый, от которого так и веяло матросской «вольницей», обклеил все стены своей комнатки […] листками рукописи.
— Так все на виду, — угрюмо пояснил он. И переходя от стенки к стенке, яростно вытравлял все то, что, по его словам, «позорило» произведение: случайно «залетевшие» штампованные, псевдолитературные обороты, столь чуждые его свежей и смелой стилистике, по недосмотру проскользнувшие те или иные «красивости» беспощадно им вытравлялись. Свирепо «отжимал» Артем также ту мутно-розовую водичку, которой грешат столь многие произведения начинающих… 3